***
Но сдерживать себя получается плохо. Когда в обед они – надо же, впервые – оказываются за соседними столами, Воланд не сводит с Мастера взгляда хищника. От разных цветов ощущение, что за ним следят две сущности. Мастер: Ты дырку во мне прожжёшь. Не наелся? Woland: по какой-то нелепой случайности в моей тарелке находятся не те филейные части, которые меня интересуют Мастер поднимает брови в фальшивом недоумении. Мастер: В следующий раз обращайся к повару напрямую Woland: я обращусь напрямую к твоим штанам Мастер: А сам-то Закутался в свои длинные рубашки, как монах Когда он поднимает глаза, Воланд уже неспешно расстёгивает рубашку, не глядя на него, потом, выгибаясь со вздохом, изящно стягивает с плеч. И оказывается в полупрозрачной белой водолазке, совершенно невинной, если не обращать внимание на то, как она обтягивает грудь, талию и угловатые плечи. Мастер слепо тянется к стакану и пьёт до дна, не чувствуя вкуса. Получает искристый от смеха взгляд. Нет, он не уступит. Мастер: Негоже такие волосы оставлять без внимания У тебя есть живая расчёска из моих пальцев Воланд прочитывает сообщение и на несколько секунд прикрывает глаза. Попался, думает Мастер, но вот уже вздрагивает от ответа. Woland: моим пальцам, думаю, ты уже нашёл применение Мастер: Зависит от того, насколько они будут послушными Краем глаза ловит движение: Воланд ёрзает и закидывает ногу на другую. Woland: как насчёт сначала медленно и нежно, а потом грубо и быстро? Он прочищает горло и показывает язык. Детский сад, ей-богу. Мастер: Я не буду спрашивать твоего разрешения, когда займусь поцелуями внизу Глаза напротив потемнели от возбуждения. Сейчас его расстреляют из этой двустволки. Woland: правильно, потому что твой рот будет занят очень важной миссией Вилка со звоном падает в тарелку. Woland: писатели же умеют работать языком, я прав? Мастер рывком поднимается из-за стола и идёт к выходу, набирая на ходу. Мастер: Угол за сараем На улице льёт как из ведра. Он добирается до сарая в несколько больших прыжков и благодарен дождю за небольшое отрезвление. Но ведёт его знатно. Воланд появляется через минуту, осторожно обходя лужи. Пижон, думает Мастер при виде огромного чёрного зонта. Ступив под навес, тот складывает зонт и аккуратно, скрывая дрожь в руке, приставляет к стене. Будто их ждёт обстоятельный разговор. Будто не они сейчас распалили себя до крайней степени. Мастер ждёт, не желая срываться первым. Наконец Воланд, поправив рубашку, которую нацепил перед выходом, вскидывает глаза. В задумчивости покусывает ноготь большого пальца, деловито рассматривая его лицо, словно решая, с чего начать. Как за якорь, Мастер хватается за тонкую кисть и согревает дыханием ладонь, потом нежно проводит губами по всей длине и прикусывает кончик пальца, вызывая судорожный вздох, которые не слышит, но чувствует. Свободная рука Воланда скользит по шее, слегка царапая, и останавливается, зажимая мочку уха между фалангами. Мастер льнёт сильнее и подаётся вперёд, утыкаясь лоб в лоб. Ещё секунду они медлят, наслаждаясь чертятами, пляшущими в глазах. И ныряют, зажмурившись. Первое время с совпадениями приходится туго, потому что как только один замедляется до ласки, второй отдаётся желанию остервенелого высасывания души. Воланд вылизывает по-волчьи, выгрызая себе контроль, в ответ Мастер улыбается и игриво щекочет нёбо. Тогда его останавливают сомкнутые губы, и следует череда лихорадочных злых засосов. Ладони Мастера сжимают лицо в тиски и, задерживая, он снова отвоёвывает глубокий поцелуй. Пальцами, напротив, кротко, растягивая наслаждение, расчёсывает густые пряди по всей длине. В его мокрых волосах давно хозяйничают, наводя такой беспорядок, который не под силу сотворить ни одному ветру. Когда, забывшись, Мастер оглаживает бёдра, Воланд тут же отрывается от него и, предупреждающе сверкнув взглядом исподлобья, с неожиданной для своей комплекции силой пригвождает зарвавшуюся руку к стене. И здесь они впадают в окончательное безумие, сминая губы, сталкиваясь зубами. Медленно, но верно Воланд снижает накал, словно насытившись, вскоре уже совсем лениво водит кончиком языка по искусанным губам, уворачиваясь от захвата и хитро ухмыляясь. Именно от этой непритязательной ласки вырывается всхлип — непонятно, чей, может, синхронный, — но он становится сигналом для отступления, как первая кровь при драке. У обоих кожа в лёгкой испарине от клубов влажного воздуха. Стараясь поскорее отдышаться, Мастер, млея, позволяет себе заправить крохотный русый локон за ухо, за что на костяшках пальцев отпечатывается влажный кокетливый укус. Ревниво наблюдая за тем, как Воланд расправляет зонт, он начинает насвистывать мотив на слова "Красиво ты вошла в мою грешную жизнь". Поёт отвратно, а вот свистеть умеет превосходно. Воланд от этого подкола стреляет бешеными глазами, отбрасывает зонт и впивается кратким острым поцелуем, напоследок ощутимо, почти до крови, прикусив губу. Мастер прямо покряхтывает от удовольствия, что, как ему хочется думать, переиграл в конце, и смотрит, как его покидают не оборачиваясь. Ноги держат слабо, его потряхивает, благо, что стена крепкая. Забавно, что две личные встречи из трёх они спокойно обходятся без слов, хотя в переписке хрен заткнёшь.***
Мастер: У нас внезапно читка. Придёшь? Woland: каким ты выступаешь? Мастер: Как тебе удобнее? Woland: чтоб последним Мастер: Last it is Woland: But not least, I'm sure Мастер: Воистину? Разумеется, именно Гала даёт Воланду отмашку, потому что появляется он в тот же самый момент, как Мастер, перелистывая блокнот, прочищает горло. Успевает подметить, что почти никто не обернулся на пришедшего гостя, подпирающего дверной косяк, — видимо, включил режим серой мышки. Он зачитывает тот рассказ, который родился после их разговора накануне вечернего представления. Кувшинки Вчера у нас дома бомбануло. Жалко, меня там не было. Мы у тёти Берты на море, но мама говорит, отпуск испорчен. Её отпуск. Но не мои каникулы. Не терпится посмотреть, во что превратился наш дом! Что если там поселились инопланетяне! Или... или... а вдруг там какая-то страшная жуть, которая пожирает людей, как мухоловки! Я в энциклопедии читал. Мама говорит не маяться дурью и что это был обыкновенный – ха! – взрыв. Но меня уже не обмануть – мне семь, вообще-то! Будто я не знаю, что просто так взрывы в большом городе не взрываются. А если бы даже так, то их должны были пред.. как это? Короче, сказать людям. Но, кажется, никто не ждал этого. Кроме меня. Но ведь это не комиксы всякие. Я умею понимать, что такое сказка. Мама молчит, а я просто уверен – это был метеоритный дождь! Вот только приедем домой – я им всем покажу, сто процентов! Август же, ну. И как странно, никто об этом слышать не хочет. Ги-по-те-за – вот как я им отвечаю, и моя совсем не хуже ихней. Здравствуй, Сара. Тебе, видать, не так уж плохо здесь. Вон как разрослись кувшинки. Ты же их обожала. Маме моей носила охапками: сама дюймовочка, а бутоны, больше твоего лица, колыхались сверху, путались с косичками и заменяли шляпу. Корневища тянулись, как шлейф платья... Видишь, во что я превратился. Почти такой же старый, как тот метеорит, который сюда прилетел. Не веришь? Мои космы даже не белые, как эти кувшинки, а... ненавистно смотреть на них. Себя. И тяжело думать, что я когда-то собирался пойти по стопам матери, обещал свозить тебя к тому, самому большому, кратеру в Танзании. Метеорит пробил такую скважину, что реки образовали гигантский водопад. Красиво, наверно. Но это мёртвая красота. Небеса посылают с ней смерть. Прости, мама. Прости, Сара. Я отрёкся от всего этого. Ваш кулон никогда не принадлежал мне по праву. Как ни странно, моя "ги-по-те-за" подтвердилась. Внезапный и яростный метеоритный дождь оставил в тот год Земле наследство. Оно состояло из дюжины кратеров большой величины и около сотни малых котловин, непоправимых увечий для природы. И необъятных зияний в сердце человечества. Но для меня, мальчишки, катаклизм был ещё только приключением в неизведанное, встречей с космосом. По сравнению с остальными, наш город пострадал в меньшей степени. Метеорит всковырнул центр, но окраины преимущественно уцелели, и обвалы ближайших гор не были такими смертельными. Власти решили не равнять карьер и устроить на месте кратера пруд, в память о погибших. Учёные были против и говорили, что земные слои неустойчивы, что вода такого объёма и глубины создаст для местности дополнительные риски. Но со временем скандалы утихли, все привыкли и больше не вздрагивали при взгляде на бескрайнюю водную гладь, из-под которой, казалось, вот-вот покажутся антенны обрушенных высоток и ржавая радуга кольца обозрения. Двенадцать лет спустя над прудом возвысились каркасы с небольшой сетью мостов, и гигантский пруд, обросший парком, стал местным достоянием. Впрочем, заодно обиталищем легенд и суеверий. Говорили, что пруд окутывают пары тумана, ядовитые от смеси воды и веществ метеоритного происхождения. Говорили, что в пруду завелись неизвестные и опасные земноводные. Разумеется, эти слухи годились только для устрашения детей, норовивших то переплывать пруд, то нырять в поисках сокровищ. Мама, биолог и специалист по мутациям, оказалась востребована в те годы: работа над последствиями крушений и изучением влияния метеоритной радиации велась с самого начала и казалась бесконечной. Мать моталась из одной командировки в другую, чтобы через месяцы возвращаться подавленной, осунувшейся, с горячечным блеском в глазах. Последние годы я почти не видел её, так что по её возвращении устраивались скромные пирушки, куда попадала единственная гостья. С её приходом в доме мерцала озорная улыбка и воцарялся цветуще-гнилой запах кувшинок, неизменно даримых маме. Их с Сарой свёл лекторий, проводимый в публичной библиотеке: мама уже считалась первым специалистом по флоре, которая мутировала в области метеоритных жерл. А Сара с детским подражанием и недетской одержимостью западала на все диковинки, которые в виде историй или сувениров привозила мать. В то лето, накануне экзаменов, я получил подтверждение, что поиски пропавшей в расщелинах экспедиции прекращены, и наравне с семью учёными моя мать признана погибшей "по причине обвала, вызванного экспериментом с нагреванием пород метеоритного происхождения". Не помню, как прошли экзамены и одновременная сдача курсовых на двух кафедрах – космобиологии и астрофизики. Меня заботило только одно: добиться практики на той самой научной станции и возобновить поиски. Время работало против нас. Перед моим отъездом Глеб, старый школьный друг, уговорил присоединиться к нему на заезд со скейтбордами по мостам. Мы увлекались этим с самого начала постройки инфраструктуры: архитектура легких и прочных мостов позволяла большие скорости. Позже появились тросы безопасности, и головоломные приёмы почти потеряли смысл. Но риск – последнее, что мне было нужно в тот вечер. Кроткий безветренный вечер застал нас, укатавших себя до потери пульса, на самой низкой балке, которая зависла в паре метров от воды. Мы ещё не успели отстегнуть тросы, с трудом отрываясь от бутылок минералки. – Макс! – услышал я довольный голос снизу. Это была Сара на катамаране. Глаза тускло поблёскивали в тени моста, и с заговорщицкой улыбкой она протянула в приветствии руку, сплошь увитую кувшинками. – А, русалка пожаловала, – весело проворчал Глеб. – Каков улов? – Невелик, – в тон ему бросила Сара и, скорчив рожицу, ловко забралась к нам по вертикальному брусу. "Цивилизация, – усмехнулся я про себя, хитро с ней переглядываясь, – Саре нипочём. Выглядит, как Маугли, ползает, как Тарзан, и где-то умудрилась отрастить по-животному острое чутьё". – Ну, дружище, – вздохнул Глеб, прощаясь и пожимая руку. – Бывай. Не пропадай. Пиши, как будут новости. И тебе, мелкая, не хворать. – Водяных испугался? – дразнила Сара ему в спину. Мы молча проводили взглядом карабкающуюся на мост фигуру. – Что мама? – девчонка резко обернулась на меня и лицо ее как-то по-взрослому затвердело. – Ничего нового, – ответил я уклончиво. Мне не хотелось её расстраивать. – Ты собрался к ним? К ней? – уточнила она. – Завтра, – кивнул я. Мы помолчали. Проснулся вечерний бриз, тихонько насвистывая в отверстиях балок и укачивая катамаран. Вода под ногами колебалась серебристой чешуёй. – Рыбы здесь так и не прижились, – я тянул время, чувствуя, что Сара хочет меня как-то ободрить и ищет слова. Совсем уже взрослая пичужка. Хмурится, сопит. – Знаешь, Макс... – выдавила она. Подумав, вздохнула: – Да нет, проехали. – Говори уже. – Я давно хотела тебе отдать это, – Сара рывком достала из нагрудного кармана стекляшку на бечёвке и втиснула её в мою ладонь. – Пусть она будет у тебя. – Что это? – Ты знаешь, что у меня много таких, мне не жалко. – Сара, это что... – я пригляделся, – это какой-то лепесток? В стекляшку была зажата какая-то нежная пластинка переливчато-серебристого оттенка с прожилками бирюзы. – Это первая кувшинка, которую мне привезла твоя мама. И цвет у неё такой, потому что... сам знаешь. Я благодарно сжал её руку. Потом завязал бечёвку на шее и проверил трос – пора было возвращаться. – Макс, погоди, – нерешительно протянула Сара. – Ты не хочешь... искупаться? – Прости, Сара, мне ещё собираться... – Полчаса у тебя есть? Я понял, что она скучает. И ещё боится. Боится больше не увидеть меня. – Хорошо, – я отстегнул трос. – Кто быстрее вон до той лодки? Первый толчок застал нас посреди пруда. От вибрации поднялись волны. Следующий протяжный глухой звук, а за ним удар давления подбросил нас с толщей воды в воздух. – Землетрясение! – крикнул я Саре, и мы что есть сил загребли к мосту, отплёвываясь от бурной воды. После ещё одного толчка, сильнее двух первых, нас замотало в небольшой водоворот. Я успел ухватить барахтающуюся Сару за лодыжку и отплыть в сторону. Каким-то чудом нас вынесло на поверхность недалеко от троса, который я оставил десять минут назад. Мост уже начала затоплять тонна поднимавшейся воды. – Хватайся! Сара первая поймала трос и, уцепившись за него, протянула мне руку. Как только мы повисли на тросе, верхние секции качнуло, они слегка накренились и трос ушёл под воду. Волна схлынула и под нами образовалась ещё одна воронка. Воды выталкивало из кратера под бешеным напором сдвинувшихся плит. "Только бы мост выдержал", – молился я. – Держись за меня! – орал я. – Я трос пристегну! На минуту отвлекшись на крепления, скользкие и непослушные, я вывернулся так, что кулон соскользнул с шеи. – Кулон! Я сейчас! – Сара оттолкнулась и прыгнула в расширявшийся водоворот. – С ума сошла! – и в этот момент щелкнул затвор. Рывок – и трос оттащил меня обратно. – Сара! Теперь с ума сходил я, дрожавшие руки никак не могли справиться с тросом и отстегнуть его. – Ма..! – Сара показалась из-под воды и бешено загребла ко мне. – Сара! – я хрипел, как загнанный зверь на привязи. Ей оставался метр. Полметра... Если бы трос охватывал шею, я бы уже задушил себя. – Держи! – в её протянутой руке блеснул кулон. – Держи! Я висел прямо над воронкой, а Сару всё водило по круговерти, как на водной карусели. Страшной карусели. – Сама держи! Руку держи! Руку давай! Она на секунду ушла под воду и выпрыгнула из неё в последнем усилии. Я почти схватил её. Я точно схватился за что-то. Это был кулон. Трос заклинило. Я провисел в обморочном отчаянии до утра. Воды схлынули и растеклись, как во всемирном потопе. ...Старик опустил кулон в кувшинку цвета пусто-белесого неба и, не оборачиваясь, заковылял по дну почти иссохшего кратера. Первое, что видит Мастер, оторвавшись от блокнота, – бледное опрокинутое лицо Воланда. Подходит, как в замедленной съёмке, с тревогой вглядываясь в мутные глаза. Поднимает руку, чтобы смахнуть слезу, но его сгребают в охапку, цепляясь пальцами за ткань кофты на спине и неровно сопя в шею. – На нас пялятся, – немного погодя шепчет он. – Пусть.