***
На следующий день они не видятся вплоть до вечернего спектакля. Мастеру надо успеть собраться в перерывах между семинарами. Он навещает Фёдора и вкратце, минуя подробности, обрисовывает настоящее положение дел. Предупреждает своих кураторов об отъезде. Помогает, отвлекаясь от сумбурного потока мыслей, какой-то мастерской на дежурстве. Ближе к закату штормящие эмоции отпускают. Перегорание – лучшее, что можно пожелать перед последней встречей – отчаяние за ним хорошо прячется. Да и волнение за Воланда перекрывает все остальные чувства. Первое отделение проходит, как в тумане. Кураторы мастерской выдумали что-то типа попурри из шекспировских пьес, выбрав и сократив сцены, прямо посреди действия меняя амплуа актёрам. Джульетта на ходу нацепляет маниакальную маску леди Макбет. Третьестепенный шаловливый персонаж из комедии "Много шума из ничего" с потрясающей иронией зачитывает злободневные реплики Брута и Кассия одновременно. У Клеопатры органичный переход в характер Дездемоны. Воланд здесь не появляется, значит, его оставили на десерт. Второе отделение поменьше, там фигурируют только две пьесы – "Буря" и "Гамлет". Актриса, играющая дочь изгнанного герцога, заламывает руки и призывает сменить гнев на милость: – Я море ввергла бы в земные недра скорей, чем поглотить ему дала бы корабль с несчастными людьми! В потрёпанном балахоне отшельника Просперо-Воланд крепко приобнимает её, с фанатичным огнём в глазах оглядывает толпу: – Я силою искусства своего устроил так, что все остались живы. Да, целы все, кто плыл на этом судне, кто погибал в волнах, зовя на помощь, с их головы и волос не упал. Когда герцог решается открыть Миранде правду об их происхождении, он скидывает капюшон, выхватывает из импровизированных кулис гитару и, как бард, принимается за долгий рассказ: – Двенадцать лет! Тому назад двенадцать лет, дитя, родитель твой был герцогом миланским, могущественным князем, – Воланд пощипывает струны, проговаривая без всякого выражения, как мантру или как избитый сюжет. – Как? Так вы мне не отец? – напарница охает, и, переигрывая, шлёпает ладонью по губам. Просперо прекращает играть и смеряет её внимательным взглядом. Протягивает через паузу с сомнением: – От матери твоей, в которой воплотилась добродетель, – Воланд смущённо кашлянул в кулак, словно припомнив стыдливый эпизод. – Я знаю, что ты дочь моя. Зрители фыркают от смеха. Отец продолжает устрашать дочь тёмным прошлым: – Нас изгнало коварство, счастье – привело сюда. Гитарные аккорды внушают ностальгический настрой. Воланд поигрывает бровями, делая вид оскорблённой невинности: – Узнай, Миранда, что и брат родной порой врагом бывает вероломным!.. Выбросив внезапно руку с гитарой вверх, Просперо начинает вальсировать, изображая, что читает в движении книгу: – Занятьями своими поглощён, бразды правленья передал я брату, – замирает и с улыбкой пьяного бросает. – И вовсе перестал вникать в дела. У Мастера дух захватывает, такой Воланд терпко-острый, наивный, циничный шут и маг. Недосягаемый и близкий. – Он все сердца на свой настроил лад, – Просперо вновь бренчит на гитаре, не попадая по струнам. – Вкруг моего державного ствола обвился он, как цепкая лиана, – после этих словах он обнимает дочь, зарывает лицо в копну волос, будто собираясь ими полакомиться, – и высосал все соки... – Ах, отец! – не то сладострастно, не то отчаянно рыдает она на его груди. Небрежно оттолкнув её, Воланд мрачно продолжает мучить гитару с бравурным напевом: – Я разбудил в своем коварном брате зло, которое дремало в нём. Прервав стенания, он переходит на зловещий шёпот, уставившись сомнамбулой в небо: – Как, балуя, отец ребенка губит. И так, меняя регистры, с лихвой воздавая должное неуёмной иронии Шекспира и его же трагическим накалам, исполнители добираются до конца диалога. Миранда благодарит отца за воспитание, в экстазе и трепете чуть ли не икая от радости: – Вам воздадут за это небеса! – она с нехилой силой вцепляется в плечи Просперо, отчего он покачнулся и закатил глаза. – Но я, отец, ещё не понимаю, зачем вы бурю вызвали? Воланд устало бубнит: – Узнай! Случилось так, что щедрая Фортуна, теперь благоволящая ко мне, врагов моих направила сюда, – сбрасывает руки с плеч и повышает голос. – И если упущу я этот случай, то счастье вновь меня не посетит. Незаметно сделанная подножка – и он опрокидывает на себя надоевшую дочь: – Но больше мне не задавай вопросов. Ты хочешь спать, – на этой реплике манящий голос настойчиво убаюкивает. – То будет сон благой. Ему сопротивляться ты не в силах. Да, Мастер тоже был бы не против услышать колыбельную и заснуть на много лет. Раздаются аплодисменты и свист, под которые на сцену вываливается группа новых исполнителей. Напарница Воланда сбегает, он сам отходит в тень. Последний акт из "Гамлета". Актёры занимают свои позиции на шахматной доске. – Вы проиграете этот заклад, мой принц, – Воланд медленно поднимает голову. Значит, он Горацио. Недурной расклад. – Я не думаю. С тех пор как он уехал во Францию, я не переставал упражняться, при лишних очках я выиграю. Друг делает пару настороженных шагов к Гамлету: – Нет, дорогой мой принц... – в голосе скорбь, словно он уже прощается с ним. Ему возмущённо возражают: – Это, конечно, глупости. Но словно какое-то предчувствие, которое, быть может, женщину и смутило бы. Оглянувшись по сторонам, Горацио обходит принца вокруг, и как бы размышляет вслух: – Если вашему рассудку чего-нибудь не хочется, то слушайтесь его, – он не обращается напрямую к Гамлету, и у Мастера навязчивое ощущение, что слова адресованы ему. – Я предупрежу их приход сюда и скажу, что вы не расположены. На монологе Гамлета у Мастера внутренности стягивает в узел: – Отнюдь! Нас не страшат предвестия, и в гибели воробья есть особый промысел. Если теперь, так, значит, не потом; если не теперь, то все равно когда-нибудь; готовность – это всё. Раз то, с чем мы расстаёмся, принадлежит не нам, так не всё ли равно – расстаться рано? Пусть будет. Горацио быстро, крепко обнимает его и пропадает на заднем плане. Перед дуэлью Гамлет молниеносно сбрасывает холодную рассудочность и подзуживает Лаэрта: – Моя неловкость вам фольгой послужит, чтоб мастерство, как в сумраке звезда, блеснуло ярче. – Вы смеётесь, принц! – каркает Лаэрт с опрокинутым лицом. Принц аж заикается от подавляемого смеха: – К-клянусь рукой, чш-што нет. Актёрам подают деревянные вёсла. Принц серьёзно оценивает орудия и обрубает: – Мне по руке. Длина у всех одна? Зрители обхохатываются: ежедневно эти вёсла используют на дежурстве при готовке, чтоб размешивать варево в канах. Король задирает руку с кубком (жестяная кружка) и торжественно декламирует: – Подайте кубки, и пусть литавра говорит трубе, труба – сторожевому пушкарю, орудья – небу, небеса – земле: "Король пьёт здравье Гамлета!". Лаэрт и Гамлет неуклюже бьются вёслами. Мастер тоже не выдерживает и хихикает пару раз. Но скоро становится не до смеха: на сцене возрастает суматоха, Гертруда отыгрывает мать как деву Марию, заколотый принц валится в ноги перед ней и приобнимает в позе Пьеты. – Я гибну, друг. Прощайте, королева злосчастная! – с нахрапом проговаривает Гамлет, созерцая толпу отрешённым взглядом. – Вам, трепетным и бледным, безмолвно созерцающим игру, когда б я мог – но смерть, свирепый страж, хватает быстро, – он задыхается и падает. – О-о, я рассказал бы... Горацио склоняется рядом и приподнимает ему голову: – Я римлянин, но датчанин душой. Есть влага в кубке. Гамлет мотает головой, на свистящем выдохе произносит: – Если ты мужчина, дай кубок мне! Оставь. Дай, я хочу. Воланд помогает ему испить чашу до дна и целует в лоб. – Дальше – тишина, – оглушительно шепчет принц и закрывает глаза. Мастер прикрывает глаза тоже, боясь, что покатится скупая слеза. Горацио же не сдерживает слёз: – Почил высокий дух! Спи, милый принц, – он прижимает лёгкое тело Гамлета, как ребёнка. – Спи, убаюкан пеньем херувимов! На его финальном монологе Мастера омывает волнами мурашек, руки начинают трястись. – И я скажу незнающему свету, как всё произошло! То будет повесть бесчеловечных и кровавых дел, случайных кар, негаданных убийств, смертей, в нужде подстроенных лукавством, – протяжным зычным голосом Воланд удерживает, кажется, все сердца свидетелей в своей протянутой ладони. – И, наконец, коварных козней, павших на головы зачинщиков. Всё это я изложу вам. Кулисы скрывают актёров. Гром аплодисментов. Вся мастерская выходит на поклон, сверкая счастливыми улыбками. Мастер приближается к сцене, застывает напротив Воланда, протягивая ему букет слегка поникших полевых цветов, и с полушутливым наклоном выпаливает: – Преклоняюсь! Тот соскакивает с подмостков и, как заправская примадонна сцены, расцеловывает в обе щеки. Несколько актёров улюлюкают и выкрикивают что-то типа "горько". – Не обращай на этих идиотов внимания, – вальяжно улыбается Воланд и целует по-настоящему. – Сейчас смою грим, переоденусь и найду тебя. Ты будешь на мастерской или в курилке? Осоловевший Мастер заторможено удивляется: – А разве ты... вам не надо отметить всем вместе? – Да иди ты в баню! – полупьяный от успеха, Воланд наигранно возмущается. – Я с этими мазуриками сутки напролёт торчу. Он склоняется и проговаривает тише: – Я соскучился. Ей-богу, с этим пленительным бесом просто невозможно не заработать тахикардию.***
Без всякого зазрения совести Мастер прихватывает все запасы сладкого с кухни мастерской. Заматывает их в плед, добавив термос и жидкость для розжига. Договорились встретиться на небольшом уединённом обрыве у реки, за пределами лагеря. Пока они занимаются костром с шутками и прибаутками, Воланд всё поглядывает на его левую руку со сбитыми костяшками. – Меня начинают пугать твои проблемы с гневом. Мастера передёргивает. – Я не дрался. Это производственная травма. – Шёл, упал, проснулся – гипс? Но больше эту тему не развивают. Мастер благодарен ему. Да что там благодарен, он даже плохо удерживается от такой пошлости, как пасть ниц, обнять колени и просить прощения. Не понятно, за что конкретно, – наверное, за всё? После импровизированного позднего ужина (или раннего завтрака) они со смаком перекуривают, устроившись в обнимку. Ночь безлунная и прозрачная, до рассвета осталось несколько часов. Искры от костра завораживают своим мимолётным танцем. На том берегу приветливо мелькают одинокие огоньки, перемигиваясь со звёздами. – У тебя мозоли на пальцах, – бормочет Мастер со спины между лёгкими поцелуями в загривок. – Забавляешься не только на сцене? – Угу, – разнежено мычит Воланд, развалившийся, как кот, на груди. – Что играешь? – Рок, разумеется. Ну, и бардов чутка. Мягко развернув к себе и придержав затылок, Мастер бережно укладывает его на плед. – Готов к испытанию? – Снова грязные приёмы? – шепчет Воланд, куснув за ухо. – Тем и живём, – улыбается Мастер, слегка отстранившись и подмигнув. – Хочу послушать, как ты поёшь. Воланд перехватывает его ладонь и облизывает венки на запястье. – Только пою? – Уверен, что и стоны у тебя аки песня, – щурится Мастер, и обводит большим пальцем нижнюю губу. – Я пою как крякающий медведь, так что буду только зачитывать. Если ты продолжаешь строку, я тебя не трогаю. Если нет – не жалуйся. У него есть пара тузов в рукаве. Воланд кивает с серьёзной миной: – По рукам. Мастер поднимает руки вверх в мнимой покорности. – Ты совсем как во сне. Совсем как в альбомах... – Серьёзно? – с хохотком выгибает брови Воланд. – Продолжай, – сдерживая в голосе смешинки, дразнит он. – Где я рисовала тебя гуашью! Мастер расстёгивает пару пуговиц на рубашке. – А когда надоест, возвращайся назад... – Гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной! – последняя нота обрывается резче, чем следует, потому что Мастер успевает сбросить рубашку. – Разбежавшись, прыгну со скалы? – Вот я был, и вот меня не ста-а-ало! – от удовольствия Воланд аж закидывает голову. Взгляд отвести от этой картины равносильно самоубийству. – Умница. Всё, что потерял я, отлюбил, что не свершилось... – приходится сойти на шёпот, чтоб не выдать дрогнувший голос. Тот сглатывает и прикрывает глаза, когда Мастер стягивает свои джинсы. – Пой, птичка, пой. – А вырастет подстрочником зелёным на золе! – в напеве прорастает надрыв, и дело не только в шевчуковской манере. Пора переходить к чистому коварству. – По колено в пучине да по горло в раю... – произносит Мастер, угрожающе нависая. От удивлённого взгляда в ответ он прикусывает губу, чтоб не расплыться в довольной улыбке. Эту группу мало кто слышал. – Всё по той же причине, по которой пою, – он продолжает вместо Воланда и распускает блестящие в тусклом свете костра волосы, чувствует на ключице протестующий вздох. – Ты же не думал, что я знаю меньше твоего? – хмыкает Мастер и цитирует дальше. – Как по пояс в не нашем, так по темя в своём... Светлая макушка получает невесомую корону из поцелуев. – Как безумные пляшем, как святые умрём, – он ловит ладонь и переплетает пальцы. – А песни о смерти точно годятся для соблазнения? – сарказм выходит бессильным, так как голос Воланда сочится хрипотцой. – Для Аида только самая отборная хтонь, – любовно улыбается Мастер, но от него отодвигаются. – Дальше? – Там под землёй мировое болото... Воланд ложится обратно, стиснув губы, обиженно выпятив подбородок. Мастер оттягивает слегка ворот футболки, игнорируя шею, прикусывает игриво плечо, вызывая крупную дрожь. – Сразу за ним мировые ворота, – его пальцы в волосах сжимаются сильнее, он довольно урчит прямо в ухо. – Кто их откроет, пойдёт до конца! Как только обрывается судорожный вздох, Мастер резко усаживается, сложив руки покорного слушателя. – Здесь дни моей ничтожности и славы... – Переведи меня через майдан, – одновременно с охотой и разочарованно протягивают в ответ. Мастер горько усмехается, отведя взгляд, но вовремя вспоминает Высоцкого. – Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет! Его увлечённо подхватывают: – Подал знак кому-то, значит, фельдшер, вырви провода, – и, конечно, не удерживается. – И нам осталось уколоться и упасть на дно колодца, и там пропасть на дне колодца, как в Бермудах, навсегда. Мастерски подделав интонации и натуру барда, солист давится смешками. Они переглядываются и заливаются в голос. Хорошая передышка, но Мастер уже жеманно хмурит брови и огорошивает: – Недр полыханием, ветра дыханием. Когда Воланд умолкает и замирает, он поддевает края футболки и согревает дыханием трепетную кожу на животе – ту небольшую часть, где нет порезов. – Душ трепыханием полнится жизнь. Тот ёрзает и издаёт тонкий звук. – Я верхом усядусь, отвяжу коня, – с дерзкой ухмылкой одним слитным движением Мастер оказывается на нём верхом. – Станет очень надо – вспомните меня! – Вероломный друг – самый опасный враг! – бормочет Воланд и суетливо откидывает прядь со лба. – Протянула руки, словно королю... – Мастер обхватывает его рёбра и задерживает дыхание перед следующей, слишком прозрачной, фразой. – Всё, что было – глюки. Я тебя люблю. Зелёно-карие глаза расширяются почти в испуге, но он уже нырнул под футболку, скрывая горящее лицо. – В том, что я такой, нет моей вины, – запыхавшись, стараясь не сильно вдыхать родной запах, покрывает грудь заполошными поцелуями. – Не хотят домой внуки Сатаны. Обрести бы сейчас магию Просперо и остановить время, закупорить момент в маленькой вечности. Он останавливает мысли, пока не скатился в жалость и, выпростав голову, сосредотачивается на дрожащем под ним любовнике. – Что – шумит в ушах? Это кровь моя, – улыбка выходит почти не смазанной, пальцы, как в беспамятстве, живут своей жизнью. – Вон летит душа – это ты. Не я. Воланд смотрит едва ли не обречённо. Это больно ровно так, как должно быть. Напоследок успокаивающе погладив, Мастер отнимает руки. – Мне звезда упала на ладошку. – Я её спросил: "Откуда ты?" – помедлив, Воланд приподнимается, кутает в свои ладони лицо и, словно уговаривая, нежно напевает. – Я могу желание исполнить, я всё время занимаюсь этим. И мягко затягивает в кроткий поцелуй. Мастер всхлипывает в губы, замыкает на плечах крепкое объятие и думает, что готов распасться на тысячи звёзд. Это было бы чудесно, вот так заполонить собой небо и всегда быть рядом, стоит поднять голову. На мгновение ему кажется, что Воланд вот-вот что-то поймёт – такой нездоровый мелькает блеск в его глазах. Отвлекая от своей уязвимости, Мастер заявляет: – Виноградную косточку в тёплую землю зарою. Вопрос застыл в ответном взгляде, но ему всё же подчиняются: – И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву. И друзей созову, на любовь своё сердце настрою. А иначе зачем на земле этой вечной живу. Окуджавские песни в его исполнении особенно пронзительны. Но, видимо, он забыл, ради чего всё затеял. Сбросив восторженное оцепенение, Мастер возвращается к беспорядочным ласкам: – Я могу звать дождь своим братом... Когда он вновь касается разлетевшихся прядей, Воланд выдаёт прерывистый вздох облегчения и откидывается, подставляя губам лицо. – Я могу дать имена травам... Пальцы бегают по выступающим позвонкам, навстречу ему выгибаются с хрустом. – Я могу слить с пламенем воду... Мастер не хочет перескакивать с этой песни, но Воланд, похоже, не возражает, только краткими стонами подогревает нетерпение. Кажется, спина у него тоже чувствительная, весьма. – Я могу дать кораблю волны... Выцеловывая созвездия родинок на шее, Мастер чувствует щекочущие пальцы на лопатках и понимает, что Воланд теряет контроль. Правда, всё это уже перестало напомнить игру, и язвить нет никакого желания. – Дать могу волкам свет луны полной... Спускаясь плавно и зализывая шрамы, будто они всё ещё кровоточили, он осторожно расправляется со штанами, стараясь не задевать перевязь с ожогом. – Я могу сгореть для тебя свечкой... Голова кружится, всё как не с ним, как во сне. Воланд, страдальчески сведя брови, не спускает с него взгляда в безмолвной просьбе. Мастер обхватывает их вместе широкой ладонью и, приникнув, выдыхает в губы с невнятным шёпотом: – Отогнать смерть, сделать жизнь вечной. Он не верит в высшие силы, только в одного человека, и молится и причитает ему в губы. Как в песне, распахнуты крылья, совершенно не хочется падать в оглушающую тишь. От бьющегося в конвульсиях ангела хочется вопить, петь и плакать. И проклинать постылую неизбежность, которая придёт с рассветом. Их хватает ненадолго. Тела прошивает выворачивающей судорогой. Воланд впивается одичалым взглядом, шепчет: – Мой Мастер... – и высоко вскрикивает подстреленной птицей. Мастер болезненно постанывает, зарывшись носом в спутанные волосы, и скоро обессиленно сваливается в скрученные объятия. Блаженной негой сковывает конечности, пошевелиться он не в силах. В конце концов, после всего, после такого можно хоть в ад, хоть на войну. А поля не было, где кончился майдан. Он ни о чём не жалеет.