***
Изнуряющая дорога через поле до остановки, потом час в душном автобусе тянулись, как сонный бред. Отец рассказывал, как знакомые подвезли его по пути до лагеря, удивлялся, какая вокруг соблазнительная глухомань, мечтал, как здорово будет на пенсии заполучить дачу в здешних краях, и куда можно было бы двинуть в отпуск. Вообще, отец был рубаха-парень, и в другое время Мастер подпитывался бы этим добродушным настроем, как свежим воздухом. Вялые реакции сына его не смутили, он принял их за недосып и вскоре перестал тормошить разговорами. До поезда оставалось полчаса. Мастер, сбросив рюкзак у столба, валился с ног от усталости. Отец, пожурив его за вид вернувшегося с того света, собрался дойти до магазина. И в этот момент перрон пошатнулся под ногами. – Мастер! Голос был как из-под толщи воды, с другого берега. Он оглянулся, в полной уверенности, что заимел галлюцинации, и уставился на знакомую фигуру, полупьяной походкой чеканившей шаг в их сторону. Галка, предательница, отрешённо думал Мастер. С маской Пеннивайза и нечитаемым взглядом Воланд подошёл и, пытаясь отдышаться, размашисто хлопнул себя по груди. – Ух, чуть не опоздал! А Вы, должно быть, отец Ираклия? Очень приятно, – он с почтением протянул руку. – А мы на школе подружились. Мастер заметил, что он не представился. Имени Воланда он так и не узнал. – И к чему такая спешка, молодой человек? – отец пожал руку и скептично поднял брови. – Попрощаться забыли? – Да не. У меня отличные новости. Дело в том, что мы вместе подали заявление в столичную росгвардию. И вот только что пришло уведомление, что нас приглашают, – от его суетливости и голимой восторженности рябило в глазах. – В общем, почти одобрили заявку, осталось уладить формальности. Он залихватски закинул руку на плечи Мастера и выдал бодрый смешок. – Так что Вы можете гордиться своим сыном! Отец присвистнул. Мастер наконец отмер и безмолвно уставился в лицо, источавшее самодовольство. – Ты не рассказал отцу? – Воланд почти не смотрел на него. – Боялся Вас огорчить, наверно, если не примут. – Ираклий! Ну ты даёшь! На цирк, разыгрываемый не без отчаянной решимости, отец купился мгновенно. С его-то опытом и прозорливостью. Но, очевидно, шок от приятной неожиданности и осуществлявшейся мечты ослепили его. Мастер же, отметив у Воланда и напрягшуюся челюсть, и истеричные нотки в голосе, и подрагивавшую ладонь, почувствовал, что его судный день оказался ближе, чем он рассчитывал. Тот в это время продолжал сиреной убаюкивать отцовское тщеславие. – Ты же не проверял сегодня почту. Давай, похвастайся. Прямо до такой степени. Он потянулся к телефону, через вату слыша, как отец рассыпается в благодарностях (надо же, приехал сам, можно было позвонить, да нет, просто связь с перебоями в этом лагере, ну сами понимаете, тем более хотел посмотреть на ваши счастливые лица и вообще...). На почте действительно лежало письмо из официального источника. Мастер даже не стал читать, просто отдал отцу на проверку деталей. – Ну, Ираклий, зараза, ну, порадовал старика, – его обняли так, что дух вышибло. – Как тебя угораздило выбрать росгвардию, я, конечно, без понятия, но это всё равно отличная возможность себя проявить. Ты чего, дурень, такой пришибленный? Обалдел от счастья? Мастер был дурнем, с этим трудно было поспорить. Петля лжи на его горле затянулась. Если он доживёт до старости, то точно будет проклинать этот день. Он рисковал доверием отца, доверием Воланда и здесь, сейчас переставал доверять себе. Его расклеили, распаяли, как у Цветаевой, не расстроили – растеряли. Ткнули носом в раздвоенность, распилили. Мастер молчал, молчал, и вот пришли за ним. Не оставили человеческого решения, только честный и беспощадный выбор. Воланд перехватил его больной взгляд, и сразу как-то стушевался, сник, померк. Только сейчас, видимо, дошло до него, к чему подвёл Мастера. – Оставь нас, пожалуйста, – бросил он Воланду. Когда тот отошёл – приткнувшись у столба на расстоянии ближе, чем хотелось бы, – Мастер решительно вскинул голову. – Отец. Прежде чем я скажу то, во что ты не захочешь верить, я хочу, чтоб ты никогда не сомневался, что я тебя любил и буду любить. Прости, что не сказал раньше. Твой сын трус и подонок. – Ираклий, – отец помрачнел и отшатнулся. – Ты совсем рехнулся в этой вашей школе? – Ты прекрасный отец. Ты принципиальный и добрый. Я всегда хотел быть как ты, – Мастер прикрыл глаза перед прыжком веры. – Кроме одного – я ненавижу всё, что связано со службой и войной. Просто тошнит от этого. Твой выбор, твоё призвание – это я принимаю. Но я не могу пойти по твоим стопам. Это не я, понимаешь? – Что за... Подожди. – Это не я. Я не хочу служить или стать офицером. Я просто хочу быть... быть писателем. Не веря и не видя, отец сверлил неистовым взглядом и шипел: – Ты ни хрена не понимаешь в этой жизни, мальчишка. Не отводя глаз, Мастер старался не сорваться на крик. – Я понимаю. Понимаю, что не оправдал твоих ожиданий. Понимаю, что ты пожалеешь о том, что твой сын вырос другим, – его голос звенел от напряжения, но оставался твёрдым (правду говорить легко и приятно, так говорил Воланд?). – Сын, перестань ломать комедию! Я ничего... – Посмотри на этого парня. Мастер указал кивком в сторону Воланда. Отец не повернулся. – Посмотри, отец. Получше на него посмотри. Потому что этот парень тебя обвёл вокруг пальца. Нет никакого контракта. Меня никуда не приглашали. Отец соизволил обернуться и кинуть бешеный взгляд на Воланда, но быстро вернул всё внимание сыну. – И какого лешего вы разыграли этот цирк? Ты его подговорил? – Нет. Я даже не знаю, как он смог это провернуть. Он просто хотел меня защитить. – Свинью он тебе подложил, а не помог. Посылай таких друзей, которые думают, что ты недостоин службы. Мастер выдал кривую усмешку, выпятив подборок. Сверкнул взглядом, проглотив мат. – Я достоин быть тем, кем сам выберу стать. И он не только друг. Я влюблён в него, отец. Его резко дёрнули за ворот. Мастер ждал её, сразу же. Но прошла бесконечная секунда осознания, затем ещё одна. Отец почему-то медлил. – Да как ты, щщенок... – Да. Твой единственный и ненаглядный сын гей. Наконец-то. Жар и жжение от крепкой пощёчины, звонкая пустота в голове, которую отбросило в сторону, затянули в такое всепоглощающее облегчение, что он едва держал себя на ногах. – Скажи мне, что это какая-то мерзкая и дурацкая шутка. Мастер предпочёл бы, чтоб его побили. Он бы сам сейчас себя избил – со смаком, до крови и огромных синяков. – Это правда. – Ссучёнок. Отец трясся от ярости. Мастер никогда не видел его таким разгневанным рядом с собой. Краем глаза он заметил, что Воланд сделал несколько порывистых шагов в их сторону, но остановился. Правильно, хватило ума не лезть. Это только их дело. Да и не сделает отец ничего. Он всё-таки был слишком добрым при своей хвалёной боевитости и непоказной маскулинности. – Паскуда. Подстилка, – цедили ему в лицо. – Глаза б мои тебя не видели. Как слабы и далеки были эти слова от того, что отец действительно переживал. Мастер видел его насквозь, как себя, принимая и соглашаясь со всем: и с чувствами предательства и отчаяния, и с неверием, с оторопью, унижением, и с бешеным желанием поверить, что это какой-то розыгрыш. Но ненависти в глаза отца не было. Это было больнее всего. Он всё ещё пытался удержать Мастера, словно от этого зависела их жизнь. – Будь мужчиной, а не мямлей, которому промыли мозги! – прорычал отец. Ну конечно, долбанные принципы и нежелание видеть дальше собственного носа. При всей многогранности и великодушии. Мастер так и не смог себя заставить разозлиться на него как следует. – Прости, отец. Знаю, что потеряю уважение, если не соглашусь с тобой. – Ты сам себя обманываешь, – в приказном тоне скользнула нотка мольбы. – Ираклий, едрёна мать, пожалуйста... – Но и ты должен знать, – перебил, продолжая, Мастер, – Что я презираю себя за то, что был для тебя послушным паинькой и скрывал, кто я есть. В отцовских глазах, испытующих, переворачивающих нутро, что-то мелькнуло и погасло. Он выглядел как раненый зверь – с таким же лицом получал известия о смерти своих друзей и сослуживцев. Этот большой человек, одновременно чужой и родной, единственный человек, который остался в жизни Мастера после смерти мамы и Маргариты, – этот человек был не способен принять его. По крайней мере, прямо сейчас. Мастер это отлично понимал. Он уже простил отца за слова, которые тот произнесёт. – Это всё, что ты мне хотел сказать? – Да. – Твоё последнее слово? – Да. – Я тебя больше не знаю. Ты не мой сын. Может быть, когда отец остынет, то пожалеет об этих словах. А может, нет. Отец имел идеалы, и следовал им как никто – отречься или поступиться ими было сродни предательству самого себя. Мастер никогда не сомневался в его любви, но ещё он знал, что ради своей веры, ради принципов отец скрепя сердце, но отдал бы и свою жизнь, и его. Когда отец спешно удалялся от них по кривой траектории, он смотрел в спину с безупречной выправкой – словно издеваясь, перед глазами воплотился образ его-пацана, сидевшего на этих плечах, оглянулся и исчез. Его накрыло гремучей смесью гордости и отвращения. К отцу и к себе в равной степени. Если отец отрёкся от него сейчас, то Мастер сам отказывался от себя много раз. Круг замкнулся. Вот только заявить о себе, сделать выбор в пользу себя, стать кем-то вместо того, чтобы оправдывать ожидания, – почему оно тоже отдавало привкусом предательства и падения? Правду говорить нелегко и неприятно, если перед тобой человек, который любит тебя и всё равно не может её принять. А ты не можешь перестать чувствовать к нему жалость и преданность. Мастер почувствовал на плече чью-то руку. Ну да, есть ещё третья сторона. Принимающий его и сделавший правдивым до жестокости – напарник. Ощущаемый как второе "я", как своя кожа – любовник. И друг, который ненароком подтолкнул к необходимому выбору, символически – второй отец, потому что позволил пробудиться и раскрыться внутри чему-то цельному. Он понимал, заглянув в лицо, даже то, что Мастер не готов принять его поддержку из-за ненависти к себе и без слов убрал руку. О боже. Сейчас он готов был сорваться на Воланда за это. За это и за всё. За то, что знал его от корки до корки. За то, что видел обнажение и не лез. За то, что был рядом, когда Мастер желал перестать быть. Прямо сейчас он был очень близок к тому, чтобы разрушить всё. Потому что обрести ещё одного родного человека, когда только что потерял кого-то настолько же важного, было до колик в животе, до тьмы в глазах, до зубного крошева – остро. Страшно. Слишком. Да что там отношения – в этом состоянии он был готов крушить всё живое. Мастер подорвался с места, сделал пару размашистых шагов и впечатал кулак в бетонную стену. Этого мало, хотя, кажется, треснула кость, но, когда он замахнулся, чтобы увеличить силу удара, кисть ловко перехватили, развернули вполоборота. Воланд таращился, отражая все его эмоции, кроме ненависти: – Лучше меня. Он вырвал руку и заметался, завопил как резаный. Воланд бродил за ним хвостиком, отставая всего на шаг. Боялся, что ещё покалечит – себя, или привокзальное имущество, или случайного прохожего. Мастер, как в чаду, представил, как они смотрятся со стороны, резко остановился, покачнувшись, и зашёлся в истерическом хохоте. Кто-то наверняка уже вызвал охранника, приняв его за сумасшедшего. Помешаться умом было бы тоже очень смешно. Чистейший балаган в его жизни. Сын благородного офицера-гомофоба полюбил дьявола и устроил себе войну. Свою, собственную. И стал ничьим сыном – ну разве не умора? С зажмуренными слезящимися глазами он потерял на минуту Воланда из виду. Тут его окатило прохладной водой. С фырканьем и иканием отсмеиваясь остатками воздуха, Мастер слегка протрезвел. Достаточно, чтобы вырвать бутылку и допить её одним судорожным глотком. Недостаточно, чтобы не подавиться. Воланд ощутимо похлопал по спине. Эти толчки тоже помогли прийти в чувства. Он дал себе пару минут, чтобы отдышаться, и поднялся с колен. – Пойдём отсюда.***
Забытый тяжелый рюкзак взять ему не дают. – На руку свою посмотри, – ворчит Воланд, взваливая на себя чужую ношу. Ого. Рука знавала лучшие времена. Он запоздало шипит, потирая запястье и пытается разогнуть пальцы. Один точно сломан. Но боль превосходно отвлекает. Кажется, он где-то читал, что древние эскулапы причиняли намеренную боль, чтобы прекратить истерики и переключить внимание от невыносимых травм. Воланд смеряет его критическим взглядом и стирает подсохшую кровь с подбородка. Прокушенная губа и пострадавшая рука – выбраться из этого можно было и с большими потерями. Когда они проходят мимо автобусной остановки, Мастер никак это не комментирует. Ему почти всё равно, куда сейчас отправиться. Но Воланд всё же считает нужным предупредить и сухо бросает: – Я голодный. В макдаке занимают отдалённый столик в углу. Пока Воланд делает заказ, Мастер сидит неподвижно, отупело уставившись в окно. – Поешь. Перед ним оказывается переполненный поднос. Есть, конечно, совершенно не хочется. Но от полного равнодушия и ради вежливости он хватает первое, что попалось (удаётся, правда, не с первой попытки, руки всё ещё дрожат), и вяло суёт в рот. Рутинное действие производит эффект. Он вспоминает, что с ночи ничего не ел. За гамбургером исчезает второй, потом картошка, ещё что-то. Может, нервы, может, требовательный взгляд напротив и протесты желудка заставляют поглотить больше, чем хотел. Судя по тому, что Воланд за всё время едва прикоснулся к пиршеству, только склевал пару картофельных долек, всё это предназначалось ему. – Знаешь, давно хотел спросить... – начинает он небрежно-задумчиво, но в него насторожённо впиваются взглядом. – На том первом перфомансе... меня выбрали для, так сказать, заклания, потому что я приложил руку к сценарию. Или это ты подговорил ребят? Воланд замирает. – Я. Мастер кивает, это было очевидно. – Ясно. Атмосфера медленно сгущается вокруг их молчания. – А кроме этого и шпионства Галы есть ещё какие-то манипуляции, о которых я не знаю? От этого враждебно сформулированного вопроса Воланд вздрагивает, но не отводит глаз. – Да я бы никогда... У него такой ранимый и ошарашенный вид, что Мастер злится на своё бесконечное доверие к этому человеку и резко подаётся вперёд, перебивая с шипением: – Ты буквально вынуждал меня солгать отцу, чтобы я остался. По лицу напротив ходят желваки, Воланд открывает рот, но не произносит ни слова. Но Мастер читает во взгляде не только вину – там и вопрос-упрёк в его сторону. Это справедливо: чем ещё он занимался, как не врал отцу? Он вздыхает, откидывая голову на спинку дивана. Считает лампочки на потолке. – Что сказала Гала? – Что тебя посылают воевать. У Мастера чуть глаза не вылезли из орбит. – Это бред! Он просто хотел устроить мне контракт в отдалённый округ! – А что, большая разница? – устало говорит Воланд, потирая переносицу. На это ему, пацифисту до мозга костей, нечего возразить. – Кому ты продал душу, чтобы мне прислали эту чёртову липу? В ответ на это морщатся и нехотя выдают: – У меня отчим депутат. Мастер развязно улыбается, стиснув зубы: – Да ты у нас мажор... – Я не общаюсь с семьёй матери много лет. Он верит этому. Процентов на восемьдесят. – И что, вот так вот, по одной просьбе бунтаря-пасынка почесалось сразу несколько больших шишек? Воланд нервно вертит в пальцах скомканную трубочку. – У меня были весомые аргументы. – Какие, блять, аргументы? – невесело всхохатывает Мастер. – У тебя нефтяной завод? – Я сказал матери, что ты мой жених. Всё же прекрасный манипулятор. А чего ещё ждать от этой бестии? Он ахает, понимая, что переигрывает, но его и так заносит: – И мать поверила? А, кстати, много у тебя таких женишков водилось, дон жуан? Глаза у Воланда воспалённые, взгляд прямой и холодной. Сдерживается, судя по стиснутым кулакам, но в голосе не остаётся почти ничего, кроме ожесточения: – Почему я, блять, должен оправдываться за то, что беспокоюсь о друге и помогаю ему, как умею? – И всё-таки друге! Судья! – Мастер делает театральный взмах левой рукой, забыв о переломе, и рычит от боли. – Попрошу занести это в протокол! – Да потому что хрен ты сейчас мне поверишь, что значишь для меня! – всё-таки срывается на повышенных тонах Воланд, но тут же сдувается и бормочет. – Я бы сам себе не поверил. Им нужна передышка. Они дошли до края. И не то чтобы Мастер не любит ходить по краю... Он с силой растирает лицо: – У тебя сигареты с собой? Не признаваться же, что выкинул пачку перед встречей с отцом. Тот кивает, не поднимая головы. Спустя пару сигарет, почти в одну затяжку выкуренных, Мастер прочищает горло. – Вообще-то я готов поверить. Сгорбленный Воланд всё ещё не смотрит на него, но плечи явно напрягаются, словно он задержал дыхание. – Если ты не заметил, я тут совершил сепарацию и каминг-аут в один присест. – Прости. – Это всё равно произошло бы рано или поздно. Но главная причина – я не мог быть ссыклом в твоих глазах. Вскинутый взгляд – осторожная надежда и смиренное ожидание. С мягкой усмешкой Мастер поднимает руку, чтобы коснуться его плеча. Воланд облегчённо выпрямляется и легонько тычет в грудь. – Ты! Придурок! Чуть меня там до второго инфаркта не довёл. – Прости. Стоп, что? С глухим стоном Воланд закрывает лицо руками. – То есть, второй?.. – Мастер побледнел. – Может, хватит признаний на сегодня? Не понятно, кто первый притянул в объятие, но так, закрыв глаза, в обнимку, они стоят довольно долго. – Я правда не знал, что это может так закончится, – бубнит Воланд, отражаясь резонансом в грудной клетке. – Вообще ни о чём не думал, кроме... – Я понял, – поглаживает спину Мастер. – Я понял. – И я всё ещё злюсь, что ты не рассказал. – Знаю. Прости.