Синтагма и Корифей

      В счастливые дни Мари не занавешивала окна.       — У тебя снова солнечно, — по обыкновению говорила Джейн, и ставила на стол пакет, полный снеков для их традиционного пятничного киномарафона.       — Да, — только и улыбалась в ответ Мари, и Джейн, не успев разобрать покупки, попадалась в ловушку её объятий, — как ты любишь.       Её квартира — в тихом уголке старого города, с высокими потолками и деревянными окнами, с большой чугунной ванной и кухней, где стоял невесомый аромат лимонной цедры и корицы. Здесь ноги Джейн бродили по персидским коврам, ощущая мягкие рукотворные материалы; здесь руки Джейн перебирали тысячи книг в библиотеке, занимавшей целую комнату, и каждый раз ей удавалось найти что-то новое — под стать её вкусу; здесь глаза Джейн задерживались на безымянных картинах, изображающих сцены неведомых ей мифов, и каждый раз — возвращались к лицу Мари. Мари всегда смотрела на неё, словно Джейн только что вернулась к ней из далёкого и опасного путешествия.       Когда они уставали болтать, смеяться и делиться сокровенным, Джейн бродила по этой бесконечной квартире, словно по музею. И, спустя точное количество отведённых минут, когда Джейн начинала чувствовать легкую скуку, Мари неизменно возникала рядом:       — А вот эта вещь, — говорила Мари, взяв в руки крошечную фарфоровую фигурку то ли зверя, то ли человека — её разбитые части были наспех, неаккуратно соединены клеем, превращая хрупкую красоту в подобие чудовища, — принадлежала Мэри Шелли. Говорят, она вдохновила её на написание Франкенштейна.       — Удивительно, — восхищалась Джейн, разглядывая фигурку, не веря ни одному её слову, — должно быть, этой вещице много сотен лет.       — Конечно. Мне подарила её одна белокурая особа во время дальнего странствия. Много-много лет назад.       Мари любила придумывать небылицы, а Джей любила её слушать; её родители были археологами, а она сама некоторое время работала в одном старинном архиве, пусть и умело переводила разговор с вопросов, в каком именно. Она знала тысячу историй, которые заставляли сердце Джейн замирать в сладком предвкушении неизведанного; они проводили вечера напролёт, нежась в простынях и подушках, воображая их совместные поездки в самые дальние уголки света.       — Однажды мы обязательно отправимся, куда глаза глядят, — неизменно говорила Мари, глядя на Джейн с улыбкой, в которой прятался секрет, — когда ты будешь готова.       — Я готова уехать хоть сейчас, — горячо отвечала Джейн, — купим билеты, и полетим на остров Пасхи! Исследовать леса Амазонки! Карабкаться на Эверест!       — Но у кого-то завтра сдача отчёта, — буднично уничтожала красоту момента Мари, — а мне завтра нужно снова общаться с клиентами.       Тогда Джейн прятала лицо в подушках и начинала ворчать, а Мари приставала к ней с лёгкой щекоткой; потом они подолгу рылись в кладовке, отыскивая диски и кассеты с незнакомыми фильмами прошлого века; включали проектор и наблюдали за чужими историями, пока Джейн не засыпала у Мари на плече. Здесь ей было хорошо, как нигде прежде. Это был её маленький таинственный рай.       Мари редко покидала свой дом. Иногда Джейн казалось, будто её не существует вне этих напоенных вечным солнцем стен; будто часть её личности запечатана в одной из этих странных картин, что не давала ей заглядывать к Джейн в университет чаще, не позволяла их бесцельным прогулкам длиться дольше.       Иногда они жили вместе месяцами; иногда глаза Мари внезапно тускнели, и она говорила:       — Прости. Мне нужно побыть одной. — И Джейн, не упрекая, не требуя объяснений, возвращалась в свои необжитые апартаменты. Там её встречали голые стены, коробки с книгами и одеждой, словно она в любой момент была готова сорваться отсюда куда угодно. Ей не хотелось делать это местно уютным. Почему-то Джейн казалось, что она не принадлежит своей квартире, как дикие певчие птицы не принадлежат клеткам: сюда редко попадало солнце, да и то — на закате, и даже хозяйка заглядывала редко и нехотя, молчаливо забирая плату.       Через пару дней Джейн сдавалась. Набирала знакомый номер, с замиранием сердца вслушивалась в бесконечные гудки, пока в трубке, наконец, не раздавалось знакомое:       — Спасибо, что позвонила.       — Как ты? — Джейн знала ответ, и каждый раз всё равно повторяла этот маленький ритуал.       — Кажется, лучше. — Она снова лгала. — Ты можешь заглянуть.       — Завтра, после работы.       — Да. — В этом маленьком слове было столько боли, что Джейн хотелось сразиться со всем миром, лишь бы Мари никогда больше не страдала.       В несчастные дни Джейн открывала дверь своими ключами. Долго бродила по омертвевшим комнатам, полным сумрачно-золотистого света, пробивающегося сквозь задернутые занавески, пока не находила Мари, погребённую под одеялами с головой, спрятавшуюся в своём маленьком королевстве тоски.       — Эй, — Джейн осторожно забиралась к ней в кровать, обнимала со спины, чувствуя всем телом её лихорадочный жар, — я принесла твои любимые леденцы. И шипучку.       Мари молчала. Она всегда молчала, и Джейн приходилось брать на себя роль рассказчицы. Она говорила о том, в чём разбиралась лучше всего — о богах, которые вели себя совсем как люди, и о людях, возомнивших себя богами; она рассказывала Мари про рухнувшие империи, от которых остались лишь нежные строчки поэзии Сапфо. Со временем жар спадал, Мари начинала дышать легче, и погружалась в неглубокий, тревожный сон; следом засыпала и Джейн. Они пребывали в этом забытьи часами, пока Мари, наконец, не находила в себе силы заговорить:       — Он был здесь.       Джейн не пыталась спорить. В этом не было никакого смысла. Все фантазии Мари, все её зачарованные истории про фарфоровые статуэтки и специи с других планет, про китайских императоров, хранящих шкатулки, полные злых духов, про тёмные культы, промышлявшие убийством времени — это были, в сущности, безобидные истории. Но были и другие, её личные сказки, в которые Мари верила безоглядно. Которые выпивали из неё радость, окутывали плотным коконом страха, запрещали улыбки.       — Он навредил тебе?       — Нет. Он оставил послание. На столике.       — Я посмотрю, потом. — Джейн знала, что послания эти оказывались рекламными брошюрами, автобусными билетами, смазанными фотографиями. Ничего настоящего. Подделки, из которых был соткан ужас Мари. Джейн не перечила, не спорила. Она знала, что это пройдёт. — Сейчас я хочу побыть рядом.       — Он хочет завладеть мной. Он хочет открыть что-то, что спрятано внутри меня. Но это насилие. Я не принадлежу ему.       Мари говорила об этом неизвестном с такой стылой подспудной горечью, как будто ей была заранее известна ее судьба. Джейн знала о нём только по её рассказам, по мутным, неосязаемым отрывкам, из которых формировался расплывчатый, дымчатый потрет всесильного божества, способного просачиваться в сны и оборачивать время вспять, вершить судьбы и низлагать царства. Джейн знала, что таких монстров не существует. А если они есть, им есть дело только до таких же всесильных богинь и бессмертных императриц. Им с Мари нечего опасаться.       — Ты не принадлежишь никому, — тогда отвечала ей Джейн. — Ты сама по себе.       — Я бы хотела принадлежать тебе.       В такие мгновения в Джейн вспыхивала болезненная нежность, и она стискивала зубы, лишь бы не разрыдаться.       — Мне кажется, будет лучше, если мы останемся равными, — отвечала она смаргивая слезы. — И просто будем дополнять друг друга. Как инь и ян.       — Ты говорила это всегда, — Мари тихо смеялась в её ладонь, и истинный смысл слов терялся в её улыбке.       Так к Мари постепенно возвращалась жизнь, а в квартиру пробирались первые лучи солнца. К вечеру следующего дня она уже могла сидеть на краешке кровати, и мелкими глотками пила чай с молоком, заботливо приготовленный Джейн.       — Иногда я чувствую так много, — Мари замирала и опускала взгляд, словно стыдясь собственных слов. — Будто внутри меня спит целая Вселенная.       — Целая Вселенная?       — Ага. Это очень больно. Потому что порой Вселенная просыпается, и тогда я вижу слишком много. То, как всё начиналось, то, как всё закончится. И тогда я могу предсказать каждый его шаг. Я знаю, что он ближе ко мне, с каждым днём. И я не могу ничего с этим сделать.       — Как я могу помочь тебе? — Джейн всегда стыдилась своего бессильного сострадания.       — Когда он найдёт меня, — голос Мари становился прозрачным, почти неслышным, — потом он придёт за тобой. Я прошу тебя, защитись. Не поддавайся на его уловки. Я прошу тебя.       — Я не поддамся. И я защищу тебя от любого чудовища, — Джейн обнимала её крепче, утыкалась носом в спутанные тёмные волосы, вдыхая слабый цветочный аромат, смешанный с чистым, солнечным запахом кожи, — кем бы он ни был. Он не отнимет тебя у меня.              ***              Когда Джейн открыла глаза, вокруг было пусто и темно.       Пару минут она лежала на полу, рассматривая железные ножки студенческих парт — с этого ракурса аудитория казалась невообразимо огромной, с уходящим в головокружительную высоту потолком.       Ей снилась Мари — последние дни с Мари. Дни, когда Мари боялась больше всего. Ей снился Эдвард — и сон этот был удушающий, горячечный, состоящий из случайных, мозаичных отрывков. В этом сне она видела смерть своего двойника. В этом сне была яростная, нездоровая близость. В этом сне были другие, полузабытые сны, о свадьбе и смерти, о танцах и погибающих в агонии мирах. Но, стоило Джейн приложить усилие, постараться сфокусироваться на одном из разбегающихся воспоминаний — как сны таяли, а у Джейн даже не хватало сил цепляться за ускользающие иллюзии.       Она с трудом поднялась. Голова странно пульсировала, как бывает после бессонной ночи, проведённой над особенно невыносимой научной работой. Джейн силилась разобраться, почему оказалась здесь, попыталась выстроить цепочку событий последнего дня. На какое-то мгновение ей даже показалось, что её проникновение в кабинет Джонсона тоже было сном, но стоило взглянуть на исписанные чернилами запястья, как воспоминания стали твёрже, обрели прежнюю форму — она правда это сделала.       “Молодец, Джейн, — подбадривала она себя, расхаживая взад-вперед по утонувшему во мраке помещению, — а теперь постарайся вспомнить, почему ты пришла сюда”.       Мысль о том, что она потеряла сознание в незнакомой аудитории чужого учебного корпуса, заставляла её внутренности холодеть. В сознании то и дело вспыхивали отрывочные кадры из сна — она оказалась здесь вместе с Эдвардом — он привёл её сюда, чтобы показать страшную картинку в окне. Джейн подошла к тому самому месту из её сна, выглянула в окно — огни соседнего корпуса не горели.       Джейн бродила в закоулках своего сознания, между сном и явью, стараясь проложить верную тропу, чтобы, наконец, выбраться из пугающей неизвестности. И в какой-то момент она увидела всё ясно и просто — себя, бредущую по коридорам кампуса, раздираемую тревогой и ужасом оттого, что она только что совершила — вломилась в чужой кабинет, и ради чего? Ради каких-то детских игр в детективов. Она увидела, как забрела в пустующую аудиторию и обессиленно опустилась на пол, свернулась калачиком, баюкая себя в приступе какой-то никчемной, уничижительной жалости.       Она думала об Эдварде. Всё это время она думала о нём. Она не могла поверить, что такой умный и удивительный человек мог оказаться простым растлителем. Она сопротивлялась этой мысли изо всех сил. Немудрено, что её распалённое воображение подбрасывало ей эти яркие сны, такие реалистичные, а оттого и пугающие — его теплые и сухие ладони, его запах, его окровавленные руки и лицо.       Она, в самом деле, готова была принять, что Эдвард — монстр, низлагающий миры, чем смириться с фактом, что он просто нечистый на руку учитель, который не брезгует неэтичными связями со студентками. Всё остальное — лишь фантазии. Подделки, что строил её истерзанный разум.       В кармане завибрировал телефон — пришло сообщение от Сьюзан:       “Мы решили продолжить в “Чёрном баране”, приходи, если хочешь”.       Внутри Джейн всё сопротивлялось желанию идти домой, а Сьюзан с парадоксальной точностью знала, когда нужно выйти на связь. Через полчаса Джейн уже стояла в маленьком, пропитанном хмелем и сигаретами заведении. Такие места были похожи друг на друга словно близнецы — отделанные деревом стены, обязательная голова оленя на стене, зона с фотографиями утративших популярность местечковых рок-звёзд, что по пьяной лавочке разрешили сделать снимки.       Сьюзан с парой малознакомых Джейн преподавателей сидели в дальнем углу зала. Они замахали Джейн, и та заспешила к ним, пробираясь через забитый посетителями бар.       — Хэй, я так рада, что ты пришла, — Сьюзан стиснула Джейн в объятиях, обдавая запахом спиртного, — а мы тут как раз обсуждали, кто круче — Фрейд или Юнг. Это Томми, — она кивнула на парня в очках с лёгкой сутулостью, — он магистр психологии. Ни за что не догадаешься, почему ему нравится Юнг.       — Вы когда-нибудь слышали о термине “синхронистичность?” — Заплетающимся языком залепетал Томми, глядя на Джейн осоловелыми глазами сквозь толстые стёкла очков.       — Слышала, но не копала глубоко, — улыбнулась Джейн, устраиваясь рядом со Сьюзан.       — Так вот, — начал Томми, — Юнг разработал концепцию того, что совпадений, в целом, не существует… И все случайные мысленные образы, что приходят к нам во сне или реальности, являются феноменом упорядоченных событий…       — Где ты разыскала таких ботаников? — Шепнула Джейн в ухо Сьюзан, пока Томми изо всех сил боролся со сном, продолжая вещать про эзотерические эксперименты великого психолога.       — Мы разболтались на вечеринке, — пожала плечами Сьюзан, подталкивая к Джейн пинту, полную пива, — ненавижу зануд, а вот эти ребятки оказались весёлыми.       — Ты поссорилась с Эми и остальными, — заключила Джейн, прикладываясь к бокалу.       — Я поссорилась с Эми и остальными, — пьяно разулыбалась Сьюзан, — они начали молоть какую-то чушь о том, что ты в последнее время ведешь себя странно…       Она замолкла, словно сказала то, чего не хотела. Джейн замерла. Томми уже уснул на столе, так и не успев завершить свою лекцию по оккультной психологии.       — В каком смысле — странно?       — Ну, — замялась Сьюзан, — ты не ходишь на вечеринки, игнорируешь ланчи, проводишь выходные одна. Сама понимаешь, для девчонок такое поведение — сигнал тревоги. Особь оторвалась от стаи, её нужно разорвать на части.       — У меня много работы, — попробовала оправдаться Джейн, и поняла, что такие слова совершенно не работают, если все остальные точно так же погребены под грузом преподавательских обязанностей, — просто… У меня в жизни постоянно что-то происходит. То одно, то другое.       — Джейн Андерсен, — Сьюзан схватила её за локоть, больно сжав своими цепкими пальчиками, — не смей оправдываться. Именно поэтому я и разругалась с ними. Ты же знаешь, как они любят слухи. Говорят, мол, у тебя есть какой-то ухажер, и ты тратишь на него всё время… Ну и бред… Нет, не в смысле, что у тебя не может быть отношений, просто… Ты бы сразу рассказала мне, верно?       — Конечно, сразу же, — закивала Джейн, и потянулась к бокалу.       За вечер она выпила пять полных пинт. Новые знакомые Сьюзан не продержались и дольше первого бокала — Томми пришлось уносить под ручки, и его друг, румяный как первокурсник (про которого Джейн на следующей день прочитала, что он вошёл в шорт-лист Нобелевской премии за вклад в развитие социологии), взял на себя этот груз. Так Джейн и Сьюзан остались одни. Близилось к трём часам ночи — Джейн не могла вспомнить, как давно она засиживалась в барах допоздна, и это легко кружило голову, словно она вновь стала беззаботной студенткой.       Сьюзан, успев как следует пофлиртовать с барменом, от которого в воспоминаниях Джейн осталась только окладистая борода и татуировки, вернулась с очередными бокалами, до краёв наполненных свежим, пенным пивом.       — Честное слово, давно не пила чего-то настолько вкусного, — пробормотала Сьюзан, взяв бокал двумя руками, как малыши держат кружки-непроливайки, — это местечко нужно запомнить.       В голове Джейн царила восхитительная асинхронность. Мысли лениво перекатывались от одной к другой, и Джейн позволяла им это делать, ни задерживаясь ни на одной из них, позволяя своему сознанию отдыхать.       — Как проведёшь Рождество? — спросила она у Сьюзан.       Та помолчала, рассматривая что-то в бокале.       — Если честно, то меня позвал один парень покататься на лыжах… Ну, как, парень… Солидный профессор. В Италию.       Сьюзан бормотала, не поднимая глаз, будто стыдилась рассказывать что-то хорошее о своей жизни.       — Так это же очень здорово, — всплеснула руками Джейн, — оторвись там как следует! Но ты выглядишь, словно и не рада.       — Да нет, это правда, круто, — пожала плечами Сьюзан, — просто я не знаю, что к нему чувствую, да и оставлять тебя здесь на целую неделю одну…       — А причем здесь я? — Джейн удивилась тому, каким серьезным стал ее собственный голос.       — Тебе может стать одиноко. — Сьюзан подняла на неё глаза, и Джейн поняла — та тоже заметила перемену в её поведении. Отстранённость Джейн была бельмом на глазу всего факультета.       — Нет, ты чего, — запротестовала она, — у меня так много дел, ты не представляешь…       “Нужно всего-то вывести на чистую воду одного парня” — от этих мыслей немедленно стало тошно.       — Просто… После Мари, — заговорила Сьюзан, — ты как будто решила никого к себе не подпускать. Ну, так близко.       Сьюзан, милая, добрая, тактичная Сьюзан, решилась открыть ей свои переживания только глубоко ночью в каком-то баре для припозднившихся работяг и байкеров. Джейн ощутила острое желание спрятать лицо в ладони, сбежать, исчезнуть навсегда. Она была обузой, всегда была для неё обузой.       — Эй, эй, — Сьюзан взяла её за плечи, запоздало осознав, как звучали её слова, — я ничего такого не имела в виду. Ты потрясающая, Джейн Андерсен. Ты умная, талантливая, ты такая… невероятная! Просто мне кажется, что ты проматываешь собственную жизнь на ускоренной перемотке. Ты как будто боишься отпустить её. До сих пор. И делаешь вид, что всё в порядке.       Джейн слушала, как колотится её сердце. Пьяные мысли закружились вокруг единственного человека, о котором она думала последние несколько месяцев. Который просто играл с ней в какие-то собственные глупые игры. В его глазах не было ни капли сострадания. В его поступках существовало только подспудное, неосязаемое зло. Его образ распадался, растворялся, исчезал, покуда откуда-то далеко из глубины не появилась та самая дорогая её сердцу удивительная улыбка.       “Я больше никогда не увижу, как ты смеёшься. Никогда не увижу, как ты смеёшься. Не увижу тебя. Это из-за меня. Ты ушла из-за меня”.       — Я не смогла её защитить, — вырвалось из Джейн рыболовным крюком, вырвав с мясом её напускное спокойствие, — я не была рядом. Слёзы заструились по её щекам, а она даже не могла поверить, что плачет. Она не плакала все эти месяцы. Думала, что так переживает горе. По-особому. Молча, незаметно, безопасно. Внутри неё вскрывались нарывы отчаяния, кровоточили воспоминания. Джейн не могла пошевелиться; так и сидела на деревянном стуле, опустив ладони на липкую от алкоголя столешницу, и сотрясалась от слёз. — Она была так напугана, — Джейн не могла замолчать, — она нуждалась во мне так сильно, а я поверила, что это просто очередной цикл, и его нужно переждать… Она мечтала справиться с болью самой, и она не смогла. Если бы я была рядом… — Ты не можешь изменить прошлое, — тихо, осторожно заговорила Сьюзан, — ты не можешь нести ответственность за другого человека целиком, как бы сильно ты его не ценила. Мари боролась со своими страхами всеми силами. Просто… просто так бывает. Мы не можем контролировать весь мир. Джейн с силой стиснула зубы, впилась ногтями в собственные ладони до крови. В эту минуту она мечтала о том, чтобы суметь возвратиться назад — нет, чтобы отправиться в будущее, в другие миры — и найти чудодейственное средство, которое бы спасло Мари от её страхов. Скорбь отступала и её место захлёстывала ярость. Вселенная была ледяной, жестокой и несправедливой. И Джейн всем своим естеством мечтала её укротить. Заставить играть по своим правилам. Посадить на цепь как агрессивного зверя. “Как в таком слабом теле может уживаться столько желания освежевать мир, — зазвучали в её голове искрящиеся жестокостью и обожанием слова. — Столько безоговорочной страсти подчинить его правила и законы себе.” — Мне пора домой, — опустошённо проговорила Джейн, — мне нужно отдохнуть. Всю дорогу до дома Сьюзан держала Джейн за руки, словно боялась, что стоит её отпустить, и та превратится в туман. — Да, я сделаю огромный крюк, — сказала она, садясь с Джейн в такси, — но мне надо убедиться, что ты доберёшься домой в целости и сохранности. Дома было холодно и пахло затхлостью, как бывает в помещениях, где редко живут люди. Алкоголь скручивал желудок Джейн, вызывая лёгкую тошноту. Но она не собиралась ложиться спать или пить сорбент. В её голове колыхалась слабая, едва ощутимая мысль, нервируя Джейн сквозь пьяное марево. Джейн уже поняла, что с ней всё давно ясно: она чуть было не оказалась в разрушительных отношениях из-за непрожитого горя, которое только сегодня показало себя, дало себе голос. Но её разум всё ещё был затуманен, и это открывало возможности для действий — стыдно за это всё равно будет завтра. Она зашла в спальню и достала из шкафа маленькую обувную коробку. Села на пол, устроив коробку на скрещенных ногах. Джейн не заглядывала сюда больше полугода: сразу же после новостей о смерти Мари она убрала все предметы, напоминающие о ней, в эту коробку, притворившись, что это поможет пережить утрату. В её руках поочерёдно оказывались маленькие статуэтки, резинка для волос, несколько писем, которые Мари отправляла Джейн почтой — когда у неё не было сил общаться по телефону, а интернет как явление она отчаянно игнорировала. Были здесь и духи в маленьком круглом флаконе, который искрился на солнце. Они пахли, как утреннее небо после дождя. От каждого нового предмета грудь Джейн пронзала страшная боль, от которой снова лились слёзы, а по телу пробегали мурашки — с этими безделушками были связаны лучшие воспоминания её жизни. Наконец, она отыскала на дне коробки маленький конверт. Внутри обнаружилась записка:“LХХХIХ. ПРОПАСТЬ” Плотная бумага. Уверенный, острый почерк. Единственное осязаемое свидетельство, что с Мари пытался связаться её невидимый преследователь, из-за которого она боялась выходить из дома, покидать кровать, жить. В тот день, когда Мари показала ей эту записку, Джейн решила, что это простое совпадение.       — Такие записки обычно приносят с цветами. Наверняка просто ошиблись адресом, — сказала она тогда.       — Забери её, — только и сказала Мари, — уничтожь. Сделай так, чтобы она исчезла.       Эта записка была последним свидетельством её страха, последним подарком Мари перед её смертью.       Джейн не знала, сколько она просидела вот так, не сводя взгляда с маленького бумажного листа в своих пальцах. На Джейн с пугающей ясностью обрушивалось неумолимое осознание. Но ей не хватало сил встать. Ей не хватало ума осмыслить. Слёз больше не было. Она заснула прямо на полу, не разжимая пальцев, не выпуская последнее свидетельство того, что она не сошла с ума.       Там, в дальнем ящике её рабочего стола лежала маленькая записка с пожеланием счастливого затмения. Завтра Джейн сравнит эти письма и увидит, что размер записки, почерк — даже чернила — абсолютно идентичны. Завтра Джейн прочитает стихотворение Шарля Бодлера, которое передал в своём коротком послании неведомый наблюдатель.              Паскаль носил в душе водоворот без дна.       - Все пропасть алчная: слова, мечты, желанья.       Мне тайну ужаса открыла тишина,       И холодею я от черного сознанья.              Вверху, внизу, везде бездонность, глубина,       Пространство страшное с отравою молчанья.       Во тьме моих ночей встает уродство сна       Многообразного, - кошмар без окончанья.              Мне чудится, что ночь - зияющий провал,       И кто в нее вступил - тот схвачен темнотою.       Сквозь каждое окно - бездонность предо мною.              Все праздничные дни Джейн просидит взаперти в своей неприветливой, неуютной квартире. Чёрная печать страха и ненависти будет заполнять её, заставляя в красках представлять каждое мгновение, которое Мари прожила в нескончаемом ужасе, видя знаки, которые Джейн сумела осознать слишком поздно.       “Это твой почерк. Это твоё уродливое желание заполнить собой чужую жизнь. Разумеется, из сборника рассказов о любви ты выбрал стихотворение, посвящённое экзистенциальному ужасу перед бесконечностью. И, знаешь что? Ты почти победил”.       Джейн будет плакать, свернувшись в кровати, сутками напролёт; без еды, без питья, мечтая лишь о том, чтобы уснуть, провалиться в короткое забытье без снов. Но сны не оставят её, возвращая Джейн к тем же кошмарам, которые она переживала в канун Рождества: далёкие пылающие планеты, чужие прикосновения, теперь вызывающие лишь парализующий страх. Пока, наконец, ей не приснится другой, новый сон.       Ей приснится, что она идёт по разрушенному, сожжённому дотла городу, в котором она угадает что-то очень родное, давно потерянное, забытое за давностью веков, древнее как Вселенная: в этих местах она родилась, в этих местах она встретила свои юные годы. Здесь росли высокие деревья с медными листьями, здесь здания уходили в головокружительную высоту, на этих вымощенных белым камнем площадях стояли мраморные статуи, изображающие создателей этого древнего мира, великих умов, подчинивших себе пространство и время. Но вместо белого камня её окружает только чёрный смог, смоль и пепел. Вместо величия её окружает смерть.       Она будет идти, пока не истрет ноги, и только в конце пути, на окраине этого мёртвого города, увидит маленькую дверцу, чудом оставшуюся нетронутой среди уничтоженного, истёртого в прах центра Вселенной: она подойдёт ближе, сотрёт с неё чёрные следы войны, и дверь поддастся — легко, как бывает только во снах, узнает её только по прикосновению, впустит внутрь.       Внутри окажется мир. Зеленые луга, простирающиеся до горизонта, синее, как в детстве, небо. Странные высокие строения, полупрозрачные, отражающие этот наивный мир, водружённые на огромном расстоянии друг от друга, почему-то похожие на колоссальные древесные стволы. Здесь дует лёгкий бриз, летают бабочки и поют птицы. Здесь журчит, спотыкаясь на маленьких порогах, ручей. Здесь, совсем недалеко от неё, сидят девушки в белых одеждах: светлокожие и смуглые, с миндалевидными глазами и распущенными косами, играющими на солнце кудрями, рыжие и белокурые. Они смотрят на Джейн испуганно, восторженно, преданно — будто щенки, только что появившиеся на свет. Они жмутся друг ко другу, держатся за ладони, тихо смеются.       Среди них Джейн замечает Мари. Это её лицо, её глаза, её тёмные тяжёлые локоны. Но она кажется ей другой — странно моложе, чище, в её взгляде ещё не успел поселиться страх. Мари замечает её — и улыбается той до боли близкой странной улыбкой, всё ещё скрывающей в себе неведомый секрет.       — Ты здесь, — неслышно смеётся она, и ей вторят подруги, — но тебя здесь не должно быть.       Откуда-то сзади раздаётся порыв ветра. Пахнет озоном — будто только что прошла гроза.       Джейн оборачивается — и видит себя. У этой Джейн длинные волосы, странная, неведомая ей униформа — молочная, плотного материала, похожая на военную — сапоги, в которые заправлены брюки, плотный камзол с высоким воротником, скрывающим горло. Ничего лишнего, лишь странные узоры, почти незаметные, на тех местах, где обычно у военных есть погоны и нагрудные карманы.       У этой Джейн совсем непохожий на неё взгляд — старый, обессиленный, почти потерявший надежду, в котором проступает сухая жёсткость. Такое же молодое лицо — но неуловимо иное. Она смотрит сквозь неё, сквозь Джейн, что снится сон, смотрит прямо на Мари.       “Что ты пережила, — думает прямо во сне Джейн, не отрывая взгляда от этой Джейн, — что с тобой произошло”.       Джейн в униформе идёт вперёд, и Джейн во сне приходится посторониться — хотя она уверена, что та бы просто прошла сквозь неё. И, всё равно, мир этот парадоксально реален — как реально всё вне сна. Она подходит к Мари. Смотрит на неё долгим, испытующим взглядом. Она изучает её как вещь. Как механизм. Молчаливо протягивает ей руку. Подруги Мари издают тихие вздохи, между ними пробегает нежный, чуть слышный шепот (и Джейн понимает, что это были не птицы — так общаются между собой эти странные девушки), будто только что случилось что-то невероятно важное; они, смеясь, оставляют на Мари свои невесомые прикосновения — и лишь спустя мгновение Джейн понимает, что так они прощаются. Мари протягивает руку в ответ. Их ладони соприкасаются.              Когда Джейн проснётся, в её сердце не останется места для слёз. Её покинет весь страх. В ней расцветёт несокрушимое, болезненное желание выяснить правду. Строгий, безжалостный, волевой взгляд Джейн из сна теперь лежит на ней незримой печатью.       “Я знаю, что ты посвятил эти стихи мне, — думает Джейн, пока заправляет кровать, пока моет посуду, пока выписывает все номера со своего запястья на чистый лист. — Я знаю, что ты хотел отнять её у меня. Ты больше не сможешь манипулировать мной”.