Мун Индиго

Индейцы лакота называли его Хокхелута: это имя означало Луну В Час Рассвета, когда небо озаряется красным пламенем восходящего солнца. Индейцы кроу знали его как Элла’кусса, то есть — Полная Луна, круглая, как серебряный доллар. Северный народ салишей дал ему имя Танап-хиквах: Небо, Покрытое Мглой, когда прячется солнце. У апачей он был Ха Иитка: Время После Заката. По праву рождения боги дали ему имя Койот. Но только она звала его Мун Индиго, и это имя он не забыл, даже когда в него выстрелили в упор, а пуля обернула его тело в огненные крылья, полные боли. Но он знал, что Луне больно не бывает, а потому после первого выстрела, прокатившегося по горам, точно эхо, встал и пошёл.

2

Муном она прозвала его не просто так. Она была белой и могла звать его как хочет; он бы не откликнулся в любом случае, хоть кем обзови — но она была старой, а он уважал старость, и она была его другом, а он умел дружить. Порой случалось так, что со старостью не приходили ни доброта, ни глубина, ни мудрость, и время испивало чашу человеческих чувств и мыслей до дна, оставляя после себя только пустую оболочку, выеденную скорлупу. В случае с Армандой Тивисоль всё было по-другому. Она была по-индейски мудра и сразу поняла, что Мун затаил против белых большую обиду, не зря же он был Койот — но по какой-то причине решил подружиться с нею, как умел дружить он один: бескорыстно, по-наивному добродушно, ничего не требуя взамен. А уж когда она обиделась на него, они разошлись врагами. Но враждовала она с ним не всегда. Когда-то же она его любила, сильно любила — и он был ей лучшим другом. Он часто любил смотреть на луну, подняв подбородок в небо, и когда делал это, Арманда, будучи молодой, любовалась его ладным телом и волчьими глазами, горящими в темноте, как зажжённые плошки, а став старше, ласково шептала ему в спину — «бесовское отродье», хотя, честно говоря, ничего бесовского в нём в общем-то и не было. Только большой нос с горбинкой, и немного вытянутое, скуластое лицо, и узкие непроницаемые глаза, тёмно-жёлтые глаза койота — хмурые полулуния с глубокими синяками под ними, с лучистыми морщинками вокруг, с заломленными бровями, будто он всегда был в каком-то неуёмном поиске, всегда в непонятном переживании и суетных, мелких койотских заботах. Его чёрные волосы росли только до лопаток и были немного неряшливы, особенно на рваных концах. Его кожа имела золотисто-коричневый смуглый цвет, отливающий степной рыжиной. Он был высоким, длинным, но складным и необычайно гибким, несмотря на широкую грудь и солидный разворот плеч, и тяжёлые кулаки, и тугие бёдра, и внушительные мускулы и мышцы, развитые охотой и войной, каждым днём его долгой жизни. На вид ему было лет тридцать пять, быть может, несколько больше — но он всегда казался Арманде человеком без возраста. Так она думала, когда была ребёнком и повстречала Мун Индиго у себя на земле, а точнее — как он говорил — когда он повстречал её на своей земле, из которой её отец потом сделал ранчо. Неподалёку темнела кромка леса: оттуда и пришёл Койот, и приходил каждый раз по весне, когда в крови его текла жажда любить, жажда дарить и изливать в эту землю всего себя. С теплом он бежал к людям, искал в них ласку и упокоение. Ему нужна была компания, и в обществе белой девочки с серьёзными глазами он чувствовал себя хорошо. Лет ему было ровно столько же, когда Арманде стукнуло сначала пять, потом двенадцать, потом пятнадцать, двадцать, тридцать и так далее — и он приходил к ним время от времени, каждый раз называясь разными именами, словно пытаясь обмануть всех и её, и хотя всё кругом него менялось, он не менялся никогда. Все эти имена она выучила наизусть, и повторяла про себя, пока работала, возделывала землю, стирала бельё, носила воду, ухаживала за домом, а после — за отцом, которого разбил паралич. Когда она таскала обеды братьям, пасущим коров, и была юна и легка, его звали Хокхелута. Когда она вышла замуж и ходила с бременем, ожидая, что вот-вот разродится, он был Ха Иитка. После, возясь с её сыном, как со своим щенком, он назывался Танап-хиквах. Каждый раз имён у него было больше, чем карт в рукаве у шулера, и он переворачивал правду так и этак, обряжаясь в них, как в разные одежды. Он мог перевернуть рубашку на другую сторону — и никто бы не приметил в этом индейце того же, что приходил только вчера. Ни один человек, кроме Арманды, словно не замечал, что Койот был Койотом, и постоянно — одним и тем же, с лицом, покрытым чёрными узкими полосами ото лба до подбородка, с серебряными кольцами на длинных пальцах. В его шелковистых прядях, в которых плясал ветер с прерий, покорно лежали два орлиных пера, белых в начале и у основания — чёрных, как смоль. Шея его была опутана в несколько рядов костяным бисером, сплетённым в ожерелье. Он носил потрёпанные замшевые рубашки с незамысловатой вышивкой, замшевые же леггины с бахромой, креплёные к кожаному поясу на бёдрах шнурками, так, что всем напоказ выглядывали его загорелые мускулистые ляжки, похожие на ляжки беговой собаки, и мягкие мокасины. Повязка между ног всегда была в пыли, рваной и неряшливой, длинной и непременно алой, цвета свежей крови. Он носил при себе ножи, а огнестрельного оружия не любил, хотя умел ловко стрелять. На губах его редко появлялась улыбка, но если такое случалось, и если случалось так, что он смеялся, то смех этот был лающим, собачьим, а улыбка походила на оскал. С ним было нельзя играть ни в какие игры — ни детям, ни взрослым: ему все проигрывали. Он был мастер на шутки и издёвки. Сколько от него натерпелись лакота, возле деревни которых отстроил своё ранчо отец Арманды! Сколько раз они гнали его от себя, взывая к высшим богам с просьбой спасти их от шалостей весельчака Койота! Сколько от него натерпелась её семья! И всё равно, неукротимый, как степной ветер, как разгоревшийся огонь, он только с ней был добр и вежлив, её Мун Индиго, её верный друг. На глазах Мун Индиго выросли её дети, все трое, и на его глазах они женились, и родились уже их дети. Младший сынок очень скоро уехал в город и зажил там. Средний отстроил неподалёку уже свою ферму. Но молния между Мун Индиго и Армандой, с кем он так любил, бывало, почесать языками на террасе, наслаждаясь вынесенным из дома холодным чаем в старой оловянной кружке, и кому он дарил такие чудесные украшения с проблесками настоящего золота, и кого он считал своим другом, и кого он врачевал, когда та заболеет, ударила внезапно. Старший сын Арманды, Клейтон, погиб в войне Красного Облака, в декабре, в резне Феттермана. Белые заключили с лакота, шайеннами, арапахо договор, что покинут индейские земли и будут с их разрешения находиться на суверенной территории, но все как один, они солгали. Множество белых лесорубов и золотоискателей наводнило леса лакота. Они пугали дичь, они рубили деревья, они не любили хозяев здешних мест — а хозяева не терпели их, и однажды, когда индейцы собрались у форта Фол-Кирни для атаки, потому что чаша их терпения переполнилась, капитан Феттерман, выступивший против них с отрядом из восьмидесяти одного человека, погиб сам и потерял всех своих людей. Кто-то всё время погибал на этой земле. Так вышло, что один из индейцев подстрелил Клейтона прямо в сердце из лука в первые же минуты сражения, и даже успел снять с него ку, проехав мимо и коснувшись трупа своим оружием. Арманда этого Койоту не простила, ведь знала же, что он был не только плутом и любовником, но, кроме этого, заправлял по части войны. Она считала, что он должен был уберечь её сына от смерти. Она считала: раз Мун Индиго — это Койот, так значит, он в его гибели и виноват, ведь это ему индейцы молились вокруг костров об удачном военном выступлении. Это его раскрас они наносили на лица вместе с раскрасами остальных богов. Это его эмблемы они носили на шеях, чтоб он наполнял их руки силой, томагавки — остротой, ружья — меткостью, стрелы — скоростью. После того, как Арманда схоронила сына, Койот пришёл к её дому в день поминовения и принёс кувшин кукурузной водки, индейские конфеты васну из сушёного мяса бизона и ягод, и лепёшки из чёрного дикого риса. Он всё это обернул вощёной бумагой, которую, несомненно, у Арманды когда-то и умыкнул, и, полный печали, остановился во дворе, возле конюшни. Плечи его поникли, костяное ожерелье на груди перестало перемигиваться бусинками, глаза были виноватыми, да и сама физиономия — тоже. Он был там, в тот день, на том поле сражения, и своей рукой разил белых вместе с остальными индейцами, потому что это была и его война: разве что Клейтона он не тронул. Он ждал, когда Арманда выйдет из дома, завидев его. Он знал, что она уже давно заприметила его из окна кухоньки, где возилась целый день сначала с поминальными блюдами, а после — с грязной посудой. Мун Индиго всё стоял, и стоял, и стоял, и стоял, уже продрогнув от холода: дело-то было уже, почитай, в январе, а он даже не надел свою накидку, подбитую горностаем и волчьим мехом. Он всё глядел в окна дома Арманды, зная, что, к сожалению, не сможет войти, пока она его не пригласит. А она всё не звала и не звала. Ей тогда было сорок четыре года: она умела обижаться, как никто другой, и кроме того, она горевала по сыну. Простояв так ещё немного, Койот подумал, что, пожалуй, помрёт от холода или заболеет — а кто сможет тогда вылечить индейского бога, и излечиваются ли его болезни простыми человеческими способами? Боги, как показали события последних десятилетий, так же здорово, как обычные индейцы, заболевали гриппом, оспой, тифом, корью и всем тем, что привезли с собою в жуткий дар белые — от своих земель, от своих богов. Вот так, измученный и несчастный, Койот дождался ночи. Потеряв всякую надежду, он бесшумно прокрался под дверь Арманды и оставил все свои гостинцы, а сверху положил шнурок с бирюзой, вправленной в серебро. Он надеялся задобрить свою подругу и хотел показать ей — ему тоже ох как жалко её сынка, которого он нянчил и держал на руках младенцем, но что он мог сделать, если их обоих бросили в горнило войны? Он увидел тень Арманды в окне и, вздрогнув, попятился назад, к лесу. Он всё шёл и шёл, и съёживался, и сжимал плечи, и становился меньше и незначительнее, пока не оброс шерстью, и его уши не заострились, а нос не стал длинным, и пока его острые зубы не стали ещё острее, а чёрные полосы на лице не обратились в палевую шерсть. И тогда Койот, обернувшись койотом, убежал. Арманда открыла дверь и выглянула наружу. Увидев его подарок, подарок от индейского бога, она только лишь заплакала. Она потеряла в один день и сына, и друга, и обе этих потери больно ранили её сердце. Еду она выбросила, водку вылила, кувшин разбила и растоптала, а драгоценный камень не приметила, и тот соскользнул на крыльцо в широкую выщербину в доске и пропал там. После, закрыв руками лицо, Арманда ушла в дом и заперла дверь ото всех, от белых и от красных, от друзей и от врагов, и в ту ночь она прокляла имя Мун Индиго и те светлые дни, что случались у них вместе. Койот же, прячась в лесу и наблюдая оттуда за домиком Арманды посреди прерии, утешал своё жестокое сердце тем, что время излечивает всех — излечит и её. Не может же она ненавидеть меня вечно! — думал он, беспокойно прижимая уши к круглому черепу. Но ненависть Арманды к нему длилась ещё двадцать четыре года, и за то время язык её отсох бы, произнеси она хоть раз имя Мун Индиго. Шли годы. Он не приходил, она его не звала. Она старела, её тёмные волосы покрывались серебром, карие глаза выцветали. На щеках появлялись морщины, тело становилось более грузным, руки огрубели от тяжёлого труда. Она схоронила среднего сына и схоронила мужа, положив их в землю возле могилы старшего сына, и состарилась раньше времени, хотя внешне казалась несгибаемой, как секвойя. К сварливой, суровой, нищей и строгой бабке своей не ездил ни один внук, младший сын избегал её тоже, и она осталась совсем одна. Ей было шестьдесят восемь лет, когда младший сын, Берт, тоже почил в Бозе, оставив ненадолго одинокой свою вдову, ушедшую за ним следом. Сыновья его были безразличны к судьбе своей младшей сестры, оставшейся совсем неустроенной, и узнав об этом, Арманда, которая девочку никогда не видела, всё же отправила ей по долгу совести письмо и позвала жить к себе. Кроме того, что это была её единственная близкая кровь, ей нужна была помощь, ведь по дому одна она скоро не управилась бы, а Розе — так звали внучку — оказалось негде жить: всё наследство пришлось раздать в уплату отцовских долгов. Была весна тысяча восемьсот восемьдесят девятого года. Дурное время, самое опасное, так думала Арманда, мрачно наблюдая за тем, как цветут травы и пробуждается земля. Щебет птиц полнил её сердце ужасом. Перезвон ручьёв и капелей сулил дурные предзнаменования. Она глядела на лес, который всё редел и редел, и думала о том, когда его уже наконец срубят и повыведут оттуда всех койотов, каких бы то ни было, простых или волшебных. В день, когда Роза должна была к ней приехать, она прибралась в и без того чистом доме и отперла комнатку в пристрое, где прежде спали её сыновья. Она поглядела на две деревянные кровати, застеленные старыми лоскутными покрывалами, и на старый шкап, и на комод, и на стул — вот и всё, что было в этой спаленке. На стене над каждой постелью висело по большому железному кресту, и сердце Арманды немного утешилось: может, койотов кресты отгоняют? Она не вполне понимала, что до конца из себя представляют индейские боги, хотя сама дружила с таким с самого раннего детства, только не учла, что Койот о своей удивительной природе распространялся мало, и, хотя был тем ещё болтуном, но ловко умел обходить темы, которые для ушей Арманды не предназначались. Запахнувшись в шаль, Арманда устроилась на террасе, крытой доской, и стала ждать человека по фамилии Ривз, которого послала за своей внучкой к железнодорожной станции к двум часам, как прибывал поезд. Человек этот был, по мнению её, не вполне дураком и много лет возил ей из города провизию, благо был ближайшим соседом и всё-таки мужчиной порядочным, пускай молодым и глупым. Накануне, науськивая его, кого искать, и как Роза выглядит, и когда должна приехать, Арманда строго говорила, чтобы он не допускал к ней и себе ни одного незнакомца, тем более красного — красных она ой как не любила, и всех гнала со своих земель, с оружием или без, готовая драться до самой смерти за каждую пядь — и особенно чтобы следил за лесом и сквозь него не ехал. — Не хватало только его тут, — бормотала она, чувствуя недоброе, хотя много лет уже Мун Индиго здесь не появлялся. — Кого, миссис Тивисоль? — удивлялся Ривз. Но та лишь хмуро поглядела на него, одним только выражением недовольного, сухого, хмурого лица отсоветовав лезть не в свои дела, и Ривз перестал спрашивать, а только лишь робко уточнил, не нужно ли вместе с тем привезти Арманде что-нибудь ещё из города, а в ответ услышал, что у неё есть всё, кроме душевного покоя, которого нигде ни за какие деньги не купишь. И вот настал тот самый день. По прерии кругом разливалось тепло; земля, обогретая солнцем, радовалась и пела приятным, мягким гудом из самых своих недр. Арманда тихонько постукивала спицами, взявшись за вязание у себя на террасе, вся укрытая шалью, и пыталась себя успокоить, но знала, что это бесполезно. То время было особенным, весенним, его временем — и единственное, на что она надеялась, так это на резервации, в которых всё-таки загнали красных, и на охотников, помногу отстреливавших не только бизонов, но и другое здешнее зверьё. Может, несколько пуль было уготовано и койотам тоже. И вот так, утешая себя надеждами, что прогресс и цивилизация, пришедшая в эти края, однажды искоренят и древних индейских богов, особенно тех, с которыми Арманда крепко враждовала, она, озябшая от внутреннего холода старуха, молча вязала, наблюдая за кромкой леса. — Не к добру, — вздыхала она. — Ох, не к добру всё это. И в тот день, в апреле, четвёртого числа месяца пхежитхо-ви по-лакотски, начались их приключения, к которым Арманда Тивисоль была, как оказалось, совсем не готова.