Мун Индиго

Роза сильно намаялась в душном поезде, и ей было уже совсем невыносимо, и она уже мечтала просто сойти на нужной станции — ведь розы, как всем известно, в духоте вянут и гибнут. Каждый знает: когда поездка так тяжела, как эта, время и расстояние словно нарочно удваиваются, а то становятся втрое и вчетверо больше и дольше, особенно если компания выдастся неудачная. Железная дорога Юнион-Пасифик лентой тянулась через Великую Равнину сиу, огромную, как море, без конца и края, с пылающим огненным клубком солнца на горизонте, и великолепие этого места, залитого золотым светом и весенним нежным разнотравьем, затмевали страшная жажда и дурнота, которые испытывала бедняжка Роза. Всё, что она так мечтала повидать своими глазами, уехав из Су-Фоллс, увидеть как следует не удалось, и налюбоваться — тоже, потому что любоваться чем-то трудно, когда всё время тянет сблевать. Дорога до железнодорожной станции близ Стэндинг-Рок выдалась тяжкой. В вагоне пахло смесью самых разных запахов, от кислого женского пота до дешёвого табака, и было очень душно, а духоты Роза не переносила. Каково это, путешествовать без денег, она узнала только что: до того с отцом ей удавалось ездить в хороших купейных вагонах. Теперь же средств хватило только на простой билет, и она спала, сидя на деревянной лавке, в вагоне, забитом людьми и их нехитрым скарбом. Роза смотрела в грязное окно, покрытое ржавой пылью, вздымавшейся от прерийной земли, и наблюдала за местной природой, потому как ни за чем иным наблюдать ей категорически не хотелось. Обращать взор на своих попутчиков — извольте! За два дня пути она умаялась на них смотреть. Легонько обмахиваясь шляпкой, она терпела соседство простоватого с виду мужчины, который вчера, слава Богу, всё время спал, зато сегодня с большим удовольствием попеременно прикладывался к металлической фляге с алкогольным духом. Отворачиваясь от него к самому стеклу, Роза старалась сосредоточиться на чём-то отвлечённом, что увело бы её подальше от этого места: например, на мысли о том, какой будет её первая встреча с бабушкой, а ещё — какая она, сама Арманда Тивисоль, о которой отец так мало рассказывал. Говорили, бабушка её, когда-то весьма зажиточная особа, отдала своим детям всё, чем владела, сама оставшись при обветшалом хозяйстве и старом, неухоженном ранчо; лишившись мужа, лишилась она и опоры, а сыновья, покинув её, о ней совсем позабыли. Изредка отец, вспоминая Арманду, называл её женщиной железного характера, холодной, нелюдимой, бирюковатой — одним словом, ласки от неё было не дождаться, благо он признавал, что мать всё же их с братьями любила, очень крепко, но по-своему, и воспитывала в строгости. Вспоминал он ещё, что нет-нет да на её подворье окажется какой-нибудь красный. С некоторыми из них в его юности она водила большую дружбу, некоторых терпела, но с тех пор, как погиб её старший сын от индейской руки, стала самой большой их ненавистницей. Роза индейцев, конечно, видела, но краешком — и то тех, которые были уже как-никак цивильными, подлаженными под европейский манер. В Су-Фоллс, как и в каждом большом городе, других не бывало. На дикарей они были не то чтобы похожи, разве угадывалась разница между белыми людьми и ними в цвете кожи, строении лица, разрезе глаз, плотности и цвете волос. И в поведении, конечно. Красные работали на профессиях третьего сорта, услужнических, и вышколены были соответственно. Но таких индейцев, о которых говорили люди, путешествующие между городами и фортами — индейцев настоящих, непокорённых или заточённых в резервации, в их национальных костюмах, или дикарски полуголых, с раскрашенными лицами, при оружии, она почти что не видела. Она только слышала о том, какими жестокими и хитрыми они бывают; помнила сказки об их бесчеловечной ярости и кровожадности, и о том, что хороший индеец — мёртвый индеец, а ежели хочется сделать что-либо благое во спасение их души, так нужно убить в человеке индейца. Роза побаивалась ехать через всю Южную Дакоту в эти земли не только из-за индейцев. Бандитов, странных личностей и мошенников здесь и без них хватало. Роза в свой двадцать один год хорошо это поняла: оставшись одна, без отца и матери, и к тому же, не пристроенная ни в какую другую семью с замужеством, она осознала, что самые близкие люди, особенно родственники, склонны ради денег и имущества легко перечеркнуть любые близкие связи, любые духовные заветы о заботе и любви, и о семейных узах. Узы рвутся, тем более, такие некрепкие, как в их семействе, под звон монет и шелест банковских счетов, способных влиться один в другой и обогатить кого-то ещё, только не её, наследницу имущества почивших родителей, на некоторую немалую сумму. Всё дело отца, которое он взращивал долгие годы и считал своим детищем наравне с Розой и своими старшими детьми, пришлось уступить за бесценок; адвокаты и дельцы её же братьев, которым в своё время отец отрядил маленькие конторки с постоянным доходом, налетели на его табачные лавочки, как коршуны, и быстро захватили их, оставив Розе жалкие отступные — полторы тысячи долларов вместо целого состояния — и уступив некоторые семейные мелочи, дорогие не то чтобы по стоимости, но сердцу. Роза, откинутая собственными братьями, не знала, куда ей податься. Она, увы, не имела никакого рабочего опыта и надеялась только, что хорошее образование позволит ей устроиться на полный пансион какой-нибудь нянечкой или гувернанткой в приличную семью, иного придумать она была не в силах. Спустя неделю после смерти родителей, составив резюме и подав объявление в местную газету, она крепилась с духом, обитая в полупустом родительском доме. Всю их дорогую, солидную мебель братья растащили по собственным жилищам; сам дом, поделённый между всеми детьми, они спустили с молотка, пригрозив Розе, отказавшейся продать свою долю, тем, что она будет выплачивать сумму отцовского долга — ведь дом был в ссуде, а значит, принадлежал банку, к которому папенька и позже обращался, не успевая вовремя гасить все взятые кредиты. Вот так Роза узнала, что всё её благополучие было дутым, как мыльный пузырь. Она, заложив в ломбарде почти все свои и материны украшения, которые ей удалось вовремя припрятать под половицей у себя в комнате от загребущих родственников, выручила с большим трудом ещё пять сотен и отложила их на самый чёрный день, решив, что пришла пора самой взяться за ум. От братьев она отказалась так же легко, как они отказались от неё: когда она родилась, они были достаточно взрослыми ребятами и нежных чувств к ней не питали. Роза почти не помнила их, ведь они уже тогда разъехались кто по пансионам, кто по училищам, а они не помнили Розу и могли бы легко без неё обойтись. Из любимого маменьки-папенькиного цветочка она, увы, оказалась бы брошенкой на улице, если б не бабушка Арманда. Роза вспомнила её письмо, начертанное исключительно твёрдой рукой и полученное в самый отчаянный час, когда она уже не знала, куда податься. «Приглашаю тебя на своё ранчо, — писала Арманда, — в Райтхолл, что близ Стэндинг-Рока, в двенадцати милях езды от железнодорожной станции. Гарантирую, что кровом, крышей, пищей и доброй компанией ты будешь обеспечена, а также проживёшь здесь в уважении и благочестии, сколько того потребуется юной особе до тех пор, пока она не устроит личную жизнь. Предупреждаю, что жизнь здесь может показаться тебе более суровой, чем в городе, но я гарантирую честное отношение и уважение к тебе, а также то, что на улице ты не останешься по милости кого бы то ни было, ибо я и есть твоя утраченная, но ныне обретённая семья, достаточно порядочная, чтобы этого не случилось. Если ты согласна поселиться здесь, в Дакоте, за тобой я вызову провожатого, мистера Ривза. Это джентльмен самых добрых нравов. Он непременно найдёт тебя на станции, однако вот тебе и его краткое описание: возрастом он порядка тридцати лет, с пшеничными волосами, светлоглазый, обильновеснушчатый тип. Высокий, достаточно плотный, с вялыми конечностями и немного флегматичный. Если ты согласишься приехать, отправь срочную телеграмму на моё имя в городок Зибак, на местную почту. Непременно жду тебя в Райтхолле. Спаси тебя Господь. Арманда Д. Тивисоль». Письмо её было написано языком сухим, жёстким и совсем не сердечным, зато Розе после сахарно-вежливых писем-соболезнований от родственников, обобравших её до нитки, стало легче. Может, старуха грубовата, однако порядочна, и Роза чувствовала, что может на неё положиться. Потому, отправив ей краткую, но утвердительную телеграмму, она сказала, что приедет через две недели, собрала свои пожитки, закончила почти всю бумажную волокиту с нотариальной конторой, где требовались её бесконечные подписи, и наведалась в банк, где обналичила некоторую сумму, достаточную для путешествия. После, пришив к своему дорожному платью несколько потайных карманов, она спрятала деньги по разным местам, упаковала часть родительского скарба, который напоминал ей о былых светлых днях, и отправила его по почте в Зибак, проклеив коробки предупредительной надписью «Осторожно! Хрупкое!». Наиболее хрупким из всего, что составляло содержимое четырёх коробок, была только её душа, но работникам почты это было знать необязательно. Сколько-то времени ей понадобилось, чтобы купить билет и дождаться того дня, как она сядет на поезд. Выяснилось, что купейных мест совсем не осталось, только сидячий вагон или очень уж дорогие билеты, за которые Роза посчитала расточительным платить. Правда, теперь, второй день без отдыха, обмахиваясь шляпой и чувствуя на себе сальные взгляды не самых приятных пассажиров дешёвого вагона, она уже пожалела о том, что решила пожадничать. Теперь она надеялась, что двое мужчин вида простодушного, но не внушающего благих мыслей, поедут дальше чем Стэндинг-Рок, а если и нет, её выручит встречающий, как бишь его — мистер Ривз? Она поморщила лоб и хотела было залезть в карман походного своего жакета, чтобы достать письмо, сложенное вчетверо, и уточнить фамилию, но решила этого не делать, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Она и так ехала без провожатых, что в здешних местах совсем не приветствовалось, особенно в отношении таких молодых женщин. Это было не просто дурным тоном, но и в целом мероприятием небезопасным. Хорошо это понимая, Роза сидела очень и очень тихо, почти не покидала вагон, разве что по большой нужде и прибиваясь к какой угодно женской компании, только чтобы не быть одной. До нужной станции оставался час. Роза увлеклась живописным пейзажем: на горизонте показались огромные белые горы, издали похожие на мел. Пассажиры прильнули к окнам, дивясь на эти странные скальные породы. Роза гадала про себя, что это, пока остальные высказывали мысли вслух, но вот один из спутников, джентльмен с виду строгий и одетый весьма неплохо, если не сказать — щеголевато, закурил, небрежно взглянул в окно из-под шляпы и сказал: — Это не мел, не гранит, не сланец и не что-либо ещё, господа. Это просто-напросто бизоньи черепа, сваленные в кучу, только и всего. Белые скалы всё длились и длились, поезд скользил вдоль них, оставляя позади, а в вагоне стало так тихо, что, если б вздумалось кому-нибудь уронить иглу, все это непременно услышали бы. Роза и сама не поняла, как затаила дыхание. Бизоньи черепа! Сколько же этих могучих животных было убито вот так бесславно? Она, конечно, слышала о них, но живыми никогда не видела, разве что на картинках, на которых по обыкновению какой-нибудь краснокожий дикарь в шкуре, как пикадор быка, разил копьём мохнатого, косматого, горбатого зверя с толстыми, короткими рогами. Её всегда изумляла привычка художников рисовать бизонов погибающими на охоте, а индейцев — в самых кровавых их эпизодах, будь то война, снятие скальпов, мозжение голов своим пленникам булавами и дубинками, или за чем бы то ни было другим, но столь же отвратительным. «И куда я еду» — подумала Роза несколько обречённо, наблюдая за жирной чёрной мухой, севшей на стекло, там, где прямо за ним вдалеке оставались бизоньи скелеты. Как бы ни хотела она передумать и вновь оказаться у себя дома, но пришлось смириться с грядущим, ведь дом её продали с молотка банку, и получается, иного пути у неё всё равно не было.

2

Мистер Гэри Ривз был в точности таким, как его описала Арманда. Может быть, не слишком многословная, она обладала удивительным талантом метко обозначать достоинства и недостатки людей, и рассказывала о них так, что каждому становилось понятно без имён и фамилий, о ком идёт речь. Одетый в костюм-тройку, который был ему удивительно не к лицу, и в полосатую рубашку, с котелком на голове, в добротных ботинках, коротко стриженый, с бледными, как крыжовник, сероватыми глазами, Ривз вспыхивал каждой веснушкой на курносом профиле, выискивая между тех, кто сходил с полуденного поезда на станции Зибак, девушку нужного возраста, с каштановой тёмной головой, миловидную и растерянную — очевидно, что она будет растеряна, ведь, сойдя с поезда, она начнёт его искать хотя бы взглядом. Вот только Ривз не учёл, что он и сам растерялся, а потому, бродя в толпе, легко потерял из виду Розу, которая в самом деле совсем печальной не выглядела. Она покинула поезд вместе с остальными пассажирами, очень радуясь тому, что сможет наконец-то размять ноги. Изрыгая клубы дыма и пара, отфыркиваясь и пыхая жаром, локомотив готовился тянуть вагоны и дальше по бескрайней Юнион-Пасифик, про которую не зря хвастались, что она пересекала добрых пол-Америки, давая возможность штатному американцу быстро добраться в любое её место в весьма комфортных условиях. Про комфорт Роза поспорила бы, однако быстро сообразила уйти с деревянного настила платформы, где промышляли воришки с бегающими взглядами и голодно глядели любой женской спине вслед любители попристать к одиноким и беззащитным дамам. Так что, прибившись к стайке таких же женщин, Роза, надев шляпку и спрятав под неё волосы, наивно полагала, что здесь так же, как в её городе, она найдёт не просто платформу, а само станционное здание — нечто вроде вокзала — не подозревая одного: ни о каком вокзале здесь и речи не было. Взяв свой чемодан в одну руку, саквояж в другую, а узел — под мышку, Роза с трудом снесла эту немалую поклажу. За пассажирами приезжали на повозках, телегах и верхом. На невыносимой жаре никто не задерживался. Станция, совершенно облитая солнцем, расположенная посреди иссушающей прерии, выглядела зловеще, особенно когда поезд низко прогудел и тронулся, отбывая и оставляя людей здесь, в абсолютной неизвестности. Промаявшись совсем недолго вот так, одна, Роза вдруг услышала, что её окликнули по имени, и, очень обрадованная, развернулась, увидев, как с платформы к ней спешит высокий плотный мужчина. По описанию он был тот, кто ей нужен. Роза, обливаясь потом и удерживая на весу все свои вещи, сделала вывод, что костюм ему был совсем не к лицу, но прониклась к мистеру Ривзу большей симпатией, когда он подбежал к ней и неловко забрал чемодан и саквояж. — Я искал с противоположной стороны платформы, — легко краснея, оправдывался он. — Гляжу тут и там, а вас нигде нет! Как сквозь землю канули, чес-слово… — Ничего, мистер Ривз, это бывает, мистер Ривз, — подбадривала его Роза, идя следом к хрупкой на вид двуколке, у которой, увы, не было ни дуги, ни зонта, ни крыши, ни кабины — решительно ничего, только сиденье, два колеса и запряжённая каурая лошадь, и никакого спасения от зноя. «Этак я совершенно сгорю на солнцепёке и вся покроюсь веснушками,» — с сочувствием к своей гладкой белой коже подумала Роза, однако с помощью Ривза забралась на двуколку и подождала, когда он последует за ней. Правда, перед этим он привязал её багаж на заднюю полку с помощью ремней. — Ваша бабушка очень ждёт, когда же вы приедете, — сообщил он, усаживаясь возле Розы и охотно встряхивая поводьями. Лошадь сперва вяло переступила копытами, не желая тащиться в этакий жар, но ей почмокали, и её выправили на неровную тропу с высушенной апрельским солнцем землёй, так что вскоре каурая легко понесла. Двуколка в прерии была для Розы невыносима: спустя десять минут этакой езды по кочкам и колдобинам Роза каждую из них чувствовала своим несчастным седалищем, и подозревала, что выглядит далеко не так прилично, как хотела бы, особенно после двух дней пути в душном аду, и тем более, завершая дорогу здесь. Ривз не замечал её вымученного вида и бойко спрашивал, как она добралась. Роза, будучи хорошо воспитанной девушкой, отвечала ему со всей вежливостью, сама же думая, сколько ей придётся трястись вот так по дороге, и есть ли в здешних местах тропы поровнее, чем эта, вся в сусличьих норках и ухабах. Роза, тем не менее, нашла удовольствие в жалобах, и часть пути старательно описывала устройство вагона третьего класса. Ей доводилось ездить в первом, где диваны были обиты бархатом, где было прохладно, где подавали охлаждённые напитки, обложенные льдом, и в вагоне-ресторане можно было отведать какой-нибудь приятный обед и пообщаться с приятными же попутчиками. Она, бывало, путешествовала в серо-суконном втором классе, пускай не столь же роскошном и комфортабельном, но всё равно терпимом. Третий класс был для неё новым и неприятным открытием. Разгорячённая, она рассказывала о нём Ривзу в тех красках, в которых праведник обычно расписывает устройство ада с котлами и сковородами, где бесы жарят грешников, однако Ривз мало слушал и многое пропускал мимо ушей. О поезде он спросил просто так, потому что не знал, чем ещё занять Розу и о чём с ней говорить — однако такого бурного эмоционального всплеска он не ждал. Тем не менее, больше, чем её речь, его занимала она сама. Роза — для здешних мест особенно — была девушкой прехорошенькой: тем более, таковой она казалась Ривзу потому, что всех прочих женщин он знавал в лицо с детства, и все они ему уже порядком приелись, все были ему знакомы вдоль и поперёк с их достоинствами и недостатками — а тут был человек совершенно новый, загадочный. Мягкая чертами лица и мягкая женственными формами, Роза была кровью с молоком — с румяными щеками, светлой кожей, плавным овалом лица, таким, что получалось сердечко, с большим красным ртом и карими, немного печальными глазами. Чудеснее всего Ривз нашёл её тёмно-каштановые, едва ли чёрные волнистые волосы. Эта богатая копна была плотно уплетена в косы и распределена по затылку хитрым узлом, украшенным разнообразными шпильками и потайными лентами. Волосы эти венчали её голову, точно корона венчает королевское чело, и были воистину той изюминкой, которая точно найдётся у каждого человека и придаст ему особое очарование. Наряженная в белую строгую рубашку с высоким воротничком и суконную тёмно-серую юбку с таким же укороченным жакетом, она была с виду сама добродетель — и одевалась по городскому соображению, что от мешковатого Ривза тоже не укрылось, ведь он помнил, какие платья носили местные модницы. От этих форм и силуэтов они были далеки. Предчувствуя, что гостье придётся в Зибаке очень нелегко, Ривз начал рассказывать ей о том, как устроена здешняя местность. Поведал, что Зибак — не единственный город здесь, но более-менее большой и самый близкий к ранчо Райтхолл. С другой стороны от него простираются индейские владения племени лакота, Стэндинг-Рок, куда соваться лучше не следует, это раз, и краснокожие больно-то не пустят, это два. Подивившись таким новостям и не зная, что индейцы в самом деле к клочкам своей земли так ревностны, Роза внимательно слушала и не перебивала, радуясь тому, что может наконец-то помолчать и проехаться в спокойствии. Прерия тянулась бесконечно, и её просторы и однообразие начали сильно приедаться. Минул час, минул второй, а они всё ехали. Наконец, Роза с большим облегчением увидела впереди узкий пролесок вдоль вётел, покрытых ростками молодой зелени, на которых кое-где уже пробились редкие кроны. Двуколка покатила по этой дороге. За ней, объяснил Ривз, и прячется Райтхолл, так что ехать осталось уже совсем недолго. Деревья мелькали справа и слева, и Роза нежилась в их редкой тени, немного повеселев, когда увидела сбоку, именно что по левую руку, какую-то тень, мелькавшую между стволов и в высоком ковыле и пырее. Сперва она испуганно тронула Ривза за рукав пиджака, думая: то бежит за двуколкой какой-то крупный рыжий волк — его косматую спину, почудилось ей, видела она среди высохшей травы. Однако прошло несколько секунд, и на дорогу легонькой трусцой, совершенно спокойно нагоняя каурую лошадь, хотя та бежала резво, вышел индеец. Таких индейцев Роза в жизни своей не видала. Он был далёк от тех редких краснокожих, что попадались близ её дома. Высокий и коричнево-смуглый, разодетый в свободную светлую рубаху и странного вида штаны на ремешках, оголяющие половину ног, с набедренной длинной повязкой на ремне, с ножом на специальной ленте, креплёной на ляжке, он широко бежал за лошадью, ничуть ей не уступая в скорости — только чёрные волосы летели за спиной. Кротко поглядев на Ривза и на Розу, он неторопливо изучил их, а после что-то крикнул. Ривз и не думал придержать поводья. Краснокожий не сдавался. — He, kȟolá! Ya iyúŋǧA aglí ma-waŋžígži mní? — на бегу спросил он, поглядывая то на него, то на неё, но чаще всё же на Розу, однако, не задерживаясь на ней особенным взглядом. Роза как зачарованная рассматривала его, чувствуя себя Гулливером, попавшим к таинственным гуигнгнмам. Незнакомец бодро рысил за двуколкой, и ей стало его даже жаль: она снова коснулась рукава Ривза, спросив: — А чего он хочет? Тот поморщился, с опасением посмотрев на краснокожего. — Mní у них — это вода. Пить он просит, — пробурчал Ривз. Роза выкатила на него глаза, изумлённо выпрямилась. — Остановите! Или у нас нечего дать? — Воды немного, — Ривз поджал губы. Индеец совсем повеселел. Он слышал, о чём те говорят, и понимал, что из-за него спорят. Роза покачала головой: — Это же бесчеловечно. Кругом воды совсем нет, так же? — Лучше бы он бежал в сторону резервации, — громко сказал Ривз, намекая, что ничего не даст. Роза горестно вздохнула. — Прошу вас, сэр, — упросила она, — ну проявите же человечность. Возможно, он устал и изнемогает от жажды. — Ага, — с сомнением протянул Ривз, глядя на ухмыльнувшегося индейца, который на изнемогавшего был ни разу не похож. — Конечно, упал и падает. Сейчас только догонит нашу лошадь — и свалится ей под ноги. Ладно, ладно, Роза, не делайте такое лицо, сейчас. С красными в этих местах старались всё же не ссориться. Памятуя об этом, Ривз остановил двуколку, намотав повод на кулак, и, с опасением оглядевшись — нет ли где засады — потянулся к кожаной сумке сбоку, в которой была тыквенная фляга, индейское же изобретение, в походах оказавшееся очень удобным потому, что долго хранило воду холодной и свежей. Конечно, жалко было фляги, но после красного касаться её губами Ривзу было противно. Так что, мысленно распрощавшись с ней, он бросил её индейцу — и тот ловко поймал сосуд, тут же сняв пробку. Он, видно, в самом деле чертовски устал и давно мучился от жажды. Волосы его налипли на широкую шею, всё тело в прорезь рубашки, под поднятыми рукавами и в полоске между поясом и ноговицами лоснилось от пота. Мужчины, которых видела за всю свою жизнь Роза, богатые или бедные, знатные или простые, были всё равно существами иного порядка — а тут было создание природы, дикое, но не лишённое приятного благородства. И она, с симпатией поглядев на него, подметила, что в солнечном свете глаза его кажутся совершенно жёлтыми. «Как у совы, — вдруг подумала она и вздрогнула. — Или как у волка». Ривз проводил прощальным взором свою флягу. Затем тряхнул поводья. Двуколка тронулась: каурая, косясь на индейца, точно на хищника, захрапела и взяла с места, беспокойно прядая ушами. Роза любопытно обернулась. — Спасибо, — объявил он, салютуя флягой, на хорошем английском, и вдруг подмигнул Розе, садясь на землю, по-индейски поджимая ноги и старательно припадая к горлышку. Роза поглядела бы ещё, как он пьёт, и ей было не менее интересно, побежит ли он дальше до резервации — и насколько же вынослив в таком случае этот человек — но двуколка свернула с пролеска, вётлы закрыли краснокожего, колёса заволокли воздух поднявшейся пылью, и Роза разочарованно поглядела перед собой, отмечая, что Ривз теперь ворчал из-за потери сосуда. Ох, ей бы его заботы! Она только спросила у него: — А кто это был, вы не знаете по имени? На что Ривз ответил, притом несколько раздражаясь: — Да больно их упомнишь… кого-то я знавал, конечно, но все они в основном на одно лицо, совершенно несносные. Их здесь человек пятьдесят, не меньше, Роза, и не то чтобы мы с ними дружим. Ладно, вот мы уже и приехали. И, наконец добравшись до своего пристанища, снулая от усталости и долгой дорожной кутерьмы Роза позабыла об индейце, с замиранием сердца ожидая, когда двуколка взберётся на возвышенность, поросшую высоким ковылём, чтобы потом с неё, с самой проплешины на вершине, поглядеть на раскинувшийся внизу одноэтажный широкий дом с пристроями, с амбаром и сараем, и конюшней, расположенными в полном порядке и ладности на равнинной земле. Одинок был тот дом: от края до края горизонта, кроме кромки леса, кругом не было ничего, и Роза вдруг поняла, на что обрекла себя, приехав сюда. По плечам её пробежали мурашки. Скатившись с горы, она смотрела на дом, который оказывался всё ближе и ближе, и думала о том, сколько здесь продержится и привыкнет ли к этому месту. А главное — как же проживёт здесь, почитай что совсем одна, за исключением старухи?