Ежедневное хлебное чудо

В те ночи, когда Дилюк выслеживает кого-то в городе, он старается не смотреть, но все равно видит — чужие темные силуэты в светящихся окнах. Горящие на столе свечи, люстры под потолком, цветастые лампы, все это освещает комнаты мерным, теплым светом и делает темноту ночи за окном еще чернее. Мимо таких окон он всегда проходит без опаски, зная, что останется для людей по ту сторону легких штор и толстого стекла неузнанной тенью, случайным движением, невидимым, скрытым безопасным незнанием. Чаще всего он заканчивает под утро, ловит, вяжет, кидая к закрытым дверям Ордена нарушителей, и город уже крепко спит. Окна не горят. Но иногда, в редкие ночи, ему удается выполнить свой долг достаточно быстро, и когда он возвращается к городским стенам, минуя медленно прогуливающийся по улицам патруль через крыши, Дилюк все равно различает что-то среди дрожащего света свечей. Что-то удивительно личное и сокровенное, и каждый раз запоминает. Это происходит само собой, откладываясь в памяти, оседая внутри его мыслей вместе с привычной уже усталостью. И каждый раз эти образы, нечеткие, полупрозрачные, сопровождают его всю дорогу до винокурни: читающая одну книгу на двоих престарелая пара, корпящий над учебниками подросток, который, Дилюк уже успел запомнить, может сидеть до первых ярких звезд, зажигая новую свечку взамен догоревшей, мечтательная девушка с пышными, кудрявыми волосами, что по часу расчесывает их разными гребнями, сидя напротив большого зеркала в своей спальне. Трудолюбивый ремесленник, отчего-то решивший сделать столярную мастерскую еще и в своей квартире, неустанно стругающий все новые и новые изделия, он постоянно подносит их к свету, проверяя точность среза на дереве. Три поразительно шумных сестры, похожие друг на друга, будто сцепленные одной веткой ягоды вишни, что любят читать сказки, украдкой зажигая всего одну свечу и пряча ее под столом в общей детской спальне. Молодой рыцарь, перед сном старательно начищающий доспехи и зашивающий прохудившуюся форму, сидя на разобранной кровати. Одинокая мать, укачивающая ребенка в кресле перед вечно зажженным камином, времена года меняются, но пламя всегда ревет, освещая гостиную даже ярче, чем свечи. Пьяный капитан, чье окно всегда открыто, на подоконник выставлены блюдца с молоком и обрезками рыбы, приманивая всех беспризорных котов с округи, его привычка курить, присев тут же, уйдя с полосы света, превратившись в еще одного неспящего по ту, реальную сторону окна, и гладить сонно мурчащих усатых гостей. Джинн, что часто засыпает прямо за своим рабочим столом в окружении сотни документов и ответов. Тренирующаяся стрелять из крохотного лука и метать ножи даже дома Эмбер. Всегда засиживающийся допоздна Беннет. Блики от уличных фонарей в темных окнах их старого и давно проданного особняка, нет-нет, но тоже дарящие воспоминания и образы. Иногда Дилюку тоже хочется быть там — по другую сторону стекол и штор, в теплой сытости спокойного вечера, с кем-то, или, возможно, в одиночестве, главное — среди света, в окружении стен, мебели, звуков и запахов, кем-то живым, с настоящими, искренними горестями и радостями, с заглядывающими в гости соседями, горящим в камине огнем, с интересной книгой на коленях. "Однажды — обязательно", — потому что если он нарушит обещание, данное самому себе, об этом все равно никто не узнает. Там, в ночной тьме, так много опасностей, злых людей, страшных монстров. Дилюк знает о каждом — он привык знать, Снежная научила его, долгие годы вдали рассказали, как это может быть — когда людей некому защитить и зло сминает их, стирая, замораживая, превращая во что-то несущественно-изломанное, тот давний апрельский вечер показал, каково это — когда помощь приходит слишком поздно. Дилюк действительно не хочет, чтобы подобное случилось с кем-то еще в его родном Мондштандте. Людей в Ордене слишком мало, а его не было слишком долго. Когда-то он обещал одному человеку и приносил клятву другим о том, что будет защищать это место. И пусть теперь клятву взял на себя Кейя, обещание отцу так и осталось у них одно на двоих. Поэтому почти каждый вечер с наступлением темноты Дилюк берет маску, одевается в черное, прикрепляет глаз порчи к перчатке и отправляется на службу Мондштандту. Почувствовать, понять город и окрестности именно так получается намного лучше. С каждой устраненной опасностью, с каждым убитым монстром Дилюк чувствует, как невидимый цепкий капкан, захлопнувшийся на его внутренностях давным-давно, понемногу ослабевает. Он не знает до конца — искупление это или попытка вписать себя в написанную кем-то картину Монштандта, с улыбчивыми горожанами и старыми, будто сахарными домиками с пряничными крышами, но как иначе вновь почувствовать свой дом здесь, обрести его, покинутый, отвергнутый однажды, не знает тоже. Уже после, на винокурне, как и обычно, он ложится в кровать с рассветом. Измотав себя до предела, с пустой головой и тяжелым, ноющим телом, горящей кожей на ладонях. Усталость помогает уснуть почти сразу — он ворочается с боку на бок всего час, за окном окончательно рассветает, начинают оглушительно петь первые птицы, и Дилюка наконец засасывает в темное душное пространство полузабытья, без снов и темных образов на фоне светлого, теплого пламени. Он все равно просыпается пару раз, один раз даже встает, объятый неугасающей тревогой, потребностью сделать что-то, изменить что-то, открывает окно, впуская больше свежего воздуха, потом ложиться и засыпает вновь, все так же обрывочно и неясно. Чтобы потом проснуться все таким же — усталым и пережеванным — через пару часов после полудня. Дела винокурни, отчеты с бара, письма из Организации и короткие записки от информаторов ждут его, тихо шаркая за закрытыми дверьми спальни вместе с снующими туда-сюда служанками. Наступает очередной день, когда нужно пытаться сделать все лучше. *** После возвращения Дилюк никак не может привыкнуть к одной вещи: к тому, что все те люди, по которым он ужасно скучал, теперь рядом, живут свои собственные жизни дальше и сильно отличаются от образов самих себя в его сознании, существующих только в теплых давних воспоминаниях. Ему, конечно, уделяют все доступное внимание и дарят улыбки разной степени искренности, но дело в том, что Дилюк разучился улыбаться в ответ. Он спускается на кухню, проснувшись уже после обеда. В желудке — привычная пустая дыра, в голове — мешанина из вязких, нечетких мыслей, и первое время он просто стоит перед тазами с водой и замоченной в них посудой, наблюдая за тем, как постепенно оседает шапка из пены. Ему нужно сделать что-то — что-то простое, понятное, чтобы наконец вернуться в реальность, поэтому он снимает перчатки, опускает в воду ладони, нагревает ее почти до кипятка благодаря энергии пиро и принимается за работу. Это бесконечно лучше утомительного полоскания походных плошек в студеной речной воде и попыток отмыть жир песком и пенными водорослями — только горячая вода и хорошее мыло, Дилюк искренне наслаждается процессом, отскоблив несколько больших сковород и медных тазов. С хрупким сервизом и тонкими столовыми приборами управляться получается намного сложнее — пальцы все еще плохо гнутся, руки дрожат, лекари уже давно советовали развивать мелкую моторику, но он как-то наловчился держать перо ровно, чтобы оно не дрожало, и забросил это дело. Он упрямо вертит ложки и вилки между пальцами, роняет в воду с плеском, фыркает недовольно, пробует снова, разбивает блюдце, не удержав в мыльных ладонях, ворчит, собирая осколки, воровато оглядывается на дверной проем и вздрагивает, заметив Аделинду. Она подходит — мягкое облако отглаженного хлопка, запах порошка и чая, спокойные руки. — Спасибо за помощь. Попервой она расстраивалась, стоило ей застать его за простой, черновой работой, не достойной аристократа, гоняла служанок, шуршала юбками, но потом привыкла и что-то поняла внутри себя. Дилюка иногда страшно подмывает спросить — что же она увидела в нем, что разгадала, потому что он до сих пор не понимает большей части того, что и для чего делает, почему, зачем, но всегда откладывает расспросы на потом. Возможно — ждет, пока поймет сам, а возможно, попросту боится, что ответ окажется слишком банальным. — Пришел искать еду, но решил вначале прибраться, — Дилюк осторожно перекладывает оставшиеся осколки в ладонь, несет до мусорки, стараясь сдержать дрожь в пальцах, не сжать слишком сильно, и выдыхает только после того, как фарфор тихо звякает о металлическое темное дно. — Как пожелаете. Хотите, испеку вам свежего хлеба? — она спрашивает, не ожидая ответ на самом деле, такая же упрямая в чем-то, как и сам Дилюк, но, в отличии от него, точно знающая, что должна делать здесь и сейчас. Дилюк наблюдает за ее действиями со свежим, еще не успевшим распасться в течение долгого дня, интересом: Аделинда уходит в полуподвал, где всегда темно и прохладно, возится там, переставляя что-то с места на место, возвращается с большой плетеной корзиной, простеленной внутри белым обрезом ткани, достает из ледника банку с чем-то, издали напоминающем скисшее и забродившее молоко. Подходит к большому столу для готовки, отодвигает посуду на край точным, емким движением, ставит корзину, вслед за ней — большую стеклянную прозрачную банку с крышкой, полную муки, собирает с полок остальные ингредиенты. Окидывает будущий фронт работ взглядом зеленых глаз, будто полководец — шеренги солдат своей армии, и у Дилюка от ее серьезной сосредоточенности внутри пляшут синие элементальные бабочки. — Разве мы не покупаем хлеб у Сары? — он пристраивается где-то сбоку стола, чтобы не мешать, забирает посуду с края, переставляет на более дальний стол. Без подсказки затапливает большую печь — если Аделинде для этого нужно правильно сложить поленья, пропихнуть мох и сухую кору по краям, долго стоять с лучиной, открывая и закрывая чугунные дверцы в кирпичной трубе, Дилюку достаточно просто закатать рукав домашней рубашки и сунуть руку в горнило, положить ладонь между поленьев и позвать огонь. Пламя вспыхивает тут же, жаркое, жадное, живое, безопасное для него теперь, когда он вернул глаз бога, и Дилюк спокойно выжидает еще минуту, наблюдая за тем, как огонь перекидывается с полена на полено, постепенно заполняя все пространство желто-алыми всполохами. Когда он вытаскивает руку обратно на воздух, его пальцы покалывает от перепада температур, кости возмущенно ноют, но боль настолько незначительная, что он даже не морщится. Аделинда подходит сбоку, выдвигает верхнюю задвижку, кивает с благодарностью, а потом взглядом указывает на стол — там, посреди чистого пространства, уже стоят две больших деревянных плошки, банки открыты, а свежевскрытая бутылка молока пахнет так соблазнительно, что у Дилюка слегка сводит живот. — Из города хлеб везти слишком долго, повозки приезжают к нам раз в три дня. Да и их хлеб... — Аделинда закатывает глаза, больше притворяясь, чем действительно не уважая чужой труд. — Сара печет хорошо, но всегда одно и то же. Сытный хлеб, сладкие булочки, пироги, что-то для сэндвичей. По паре десятков всего этого каждый день. Как уж тут соблюдать все правила? Ей бы не растаять у печи! — она хлопает ладонями по столу, подхватывает бутылку с молоком, разливая по мискам, заглядывает в банку с непонятной субстанцией, коротко склоняет голову, нюхая по краю, проверяет на просвет, и все это выглядит как обычное, бытовое волшебство, что-то из юности, когда Дилюк только учился правильно смешивать составляющие вина друг с другом, боялся передержать закваску на изюме и испортить всю бочку. Поэтому, наверное, потратив пару секунд на попытки вспомнить, что именно обычно лежит на прилавках у Сары, Дилюк быстро отбрасывает эти мысли в сторону и заинтересованно наблюдает за чужими действиями. Аделинда, заметившая его взгляд, приглашает к столу коротким кивком, и он покорно подходит, закатывая рукава рубашки выше, скользит пальцами по гладкой, знавшей тысячу рук и ложек с вилками древесине миски. Коротко хмыкает, разглядев связь — бочки всегда тоже были из дерева, для разных сортов вина — из разных деревьев, по-особенному обожженные внутри, иногда даже промазанные чем-то заранее. Вернувшись полгода назад, он так ни разу и не прикоснулся к вину в подвалах — отговаривался занятостью, отсутствием настроения или потерей навыка, но на самом деле попросту боялся: магия бездны все еще жила в нем, он использовал глаз порчи без перерывов три долгих года, и если его влияние способно плавить, обезображивая, кожу и ломать кости на руках, никто не мог сказать, повлияет ли это на вино. С обычной едой такого не случалось, Дилюк знает, иначе давно отравил бы сам себя, но мясо, поджаренное на костре, и вино, настаивающееся по полгода, вино, которое потом будут пить мужчины и женщины, молодые и старые — нет, Дилюк не был готов рисковать так сильно. Желтоватая субстанция в банке плотная, вязкая, не похожая ни на что из того, что он видел или готовил когда-то, поэтому Дилюк поворачивает голову к Аделинде, и та поясняет с теплой, смешливой улыбкой, прищурив глаза: — При изготовлении вина всегда используется закваска на ягодах, верно? Я часто общаюсь с Эльзаром. А это, — она ловко опускает палец в банку, подцепляя тягучую, однородную массу, похожую на концентрат слизи, но не прозрачную, а скорее цвета дорогих украшений из драконьей кости, — закваска на муке. Дилюк медленно моргает, получив от нее знакомое до боли подмигивание, а потом чувствует, как уголки губ сами собой складываются в тихую ответную улыбку. Огромный пузырь таинственности, окружавший всё приготовление теста, лопается, обдавая его запахом молока, муки, потрескивающих в камине сосновых бревен, и все вдруг становится просто, логично и предсказуемо. Он снова маленький, не достает макушкой даже до края огромных винных бочек, Кейя цепляется за край его рубашки, все еще боясь темноты погребов, отец показывает им на раскрытой ладони размякшие, покрытые крохотными пузырьками виноградины, желтоватые после недельного брожения в воде и сахаре — винной закваске. Горло дерет изнутри, и Дилюк гулко сглатывает, несколько раз быстро моргнув, прогоняя влагу из глаз. Перехватывает банку с закваской увереннее, зачерпывает целую ладонь забродившего теста, повторяя за Аделиндой, и вмешивает в молоко, постепенно ощущая, как она растворяется. Высыпает муку, немного переборщив, хмурится, но Аделинда легко отсыпает ее обратно в банку, спокойная, знающая, научившая их в свое время сотне вещей. Дилюк не помнит этого сам, но Эльзар рассказал на одном из застолий, что именно Аделинда была той, кто увидел, как Дилюк сделал первые шаги. Тогда это отчего-то казалось стыдным — знать, что кто-то видел тебя маленьким и сопливым, спотыкающимся и тянущим в рот всё что ни попадя. Но сейчас Дилюк думает об этом иначе: потому что помнит, как отец учил их обоих плавать, Кейя всегда смело загребал руками вперед, уплывая в камыши и передразнивая там жаб, а Дилюк барахтался, глотал воду и всегда почему-то шел на дно. Они выросли, но ничего, кажется, не поменялось. Он искренне радовался чужим успехам и страшно корил себя за провалы. Тогда было страшно ошибиться — потому что можно было утонуть, потом — неверно заготовить вино, недостаточно обучить зеленых рыцарей, сформировать слишком слабый отряд для атаки сильного монстра, не рассчитать силу удара двуручника во время тренировок, обжечь огнем. Ответственность, словно куски брони, всегда сковывает его, даже сейчас. Ошибки стоят слишком дорого. Дилюк больше не имеет права совершать их. Но здесь, сейчас, старательно смешивая муку, молоко и закваску в однородную массу, добавив всего щепотку соли, и целых три — сахара, Дилюк с поразительной ясностью понимает, что, ошибись он, ничего катастрофического не произойдет. Как и при прочей готовке — переваренные овощи или подгоревшее мясо по-прежнему вкусны, рыбные кости и случайную чешую можно легко вынуть вилкой. Это так похоже и так различно с уже более серьезной вещью — изготовлением вина. Ингредиенты слишком схожи, закваска — та же самая, пусть и на муке, а не на ягодах, и Дилюк все еще не имеет ни малейшего понятия о том, как она делается, сколько настаивается, но, кажется, этого и не нужно прямо сейчас? Нет необходимости читать умные книжки, снимать пробы, перебирать виноград, чтобы получить готовый результат здесь и сейчас, а не ждать по полгода, бродя вокруг в нервном напряжении. С каждым движением пальцев и ладоней тесто становится все более и более тягучим, мягким, перестает липнуть к пальцам, минуты текут в приятной тишине, и вот он уже перекидывает из руки в руку готовый плотный комок, все так же пахнущий молоком и мукой. Что-то светлое, понятное и удивительно простое, обещающее стать вкусным хлебом уже через пару часов. Сколько точно нужно времени? Какая температура? Дилюк хочет узнать. Аделинда подает ему белый обрез ткани, показывая, как правильно накрыть тесто в миске, Дилюк берет обе, присаживается на стул у печи, грея об нее бок, и все никак не может расстаться с грузом в своих руках — кажется, они не будут печь хлеб прямо сейчас, но зачем тогда они топили печку? — Что теперь? — выходит немного грубо и хрипло от долгого молчания, он откашливается, прикрывая глаза. Аделинда ставит на печь чайник, раскладывает заварку по чашкам, выкладывает на блюдце рассыпчатое печенье. — Тесту нужно полчаса на то, чтобы подняться. В тепле и спокойствии. Это называется "отдыхом". А потом мы сформируем его и поставим в раскаленную печь, на угли, — она снова улыбается, протирая стол и убирая банки с бутылками, потом успокаивается, присаживаясь на соседний стул, но всего на пару секунд — чайник уже пышет паром. Дилюк нехотя расстается с мисками, переставляя на теплую, но не горячую часть печи. Разминает затекшие пальцы, привычно разглядывает ладони, как будто они могли измениться за те пару минут, когда он видел их в последний раз — все та же склеенная, стянутая шрамами от ожогов кожа, перебитые костяшки, переломанные и не всегда верно сросшиеся пальцы. Его скромная плата за использование глаза порчи. Поначалу было особенно тяжело, но потом он привык и научился залечивать сам себя мазями и зельями. Сейчас уже почти не болит. Аделинда тоже уже не вздыхает. Она плакала — Дилюк знает, слышал только однажды, в день его возвращения, когда он не закрыл дверь в спальню, переодеваясь, отвыкнув от того, что кто-то может быть рядом, и она увидела его почти голым, в одних штанах. Шрамы, большие и маленькие, ожоги и не до конца затянувшиеся серьезные ранения — это то, что остается вместе с тобой помимо опыта, когда ты делаешь опасные дела и никто больше не прикрывает тебе спину. От этого, наверное, там почти не осталось чистой кожи. И это логично — режущего мечом всегда ранят мечом в ответ. Мастера слов ранят слова. Безобразная темная магия сминает, меняя навсегда, не только врагов, но и того, кто отдает ей приказы. Обмен всегда равноценный. — Помните, по осени на столе всегда были те воздушные белые булки? — Аделинда наливает ему чай — что-то яркое, сочное, цитрусовое, пододвигает чашку ближе. Дилюк отпивает, благодарно кивая, пар оседает на коже лица, но это ощущается приятно. Не похоже на выжигающую глаза реакцию пара, когда схлестываются энергии гидро и пиро, разрушая друг друга. — Как облака. Помню. — Они получаются именно такими, потому что в тесто добавляется свежий виноградный сок. Поэтому я и пеку их в сезон сбора урожая. Дилюк прячет удивленную улыбку за чашкой, отмечая, что в этот раз может держать ее спокойно, без дрожи, и следующие мерные минуты тихого чаепития думает о том, может ли считаться перемешивание теста тренировкой для пальцев. Если боль не вернется к вечеру, завтра же утром он будет стоять тут, закопавшись в муку, будто молодой теленок — в стог свежего сена, и налепит столько булок, что у Сары появится реальный конкурент, потому что ни сам Дилюк, ни все остальные обитатели винокурни столько мучного просто не съедят. — Готово. Пора формировать буханки, — Аделинда, как и всегда, идеально определяет время без часов и взглядов на солнце. Сколько бы сам Дилюк не пытался научиться чувствовать минуты так же, ему никогда не удавалось. Оберегая чужие руки, он вначале проверяет поленья в печи, подтаскивая недогоревшие алые головешки в кучу прямо так, голыми руками, перетирает несколько в черные угли, наблюдая за тем, как они сыплют яркими искрами огня в стороны, просто так, ради развлечения. Ждет, пока легкая зола провалится через прорези в чугунной решетки на дне, греет ладони о кирпичные стены, действительно раскаленные, потом долго моет руки под немигающим взглядом Аделинды, забирает с печи миски и возвращает их на стол. Тесто под тканью действительно успело подняться, увеличившись примерно вдвое, на поверхности вздулись плотные, наполненные воздухом пузыри, и если найти подобные сюрпризы в бочке с вином означает полностью испорченную партию, здесь все иначе — Аделинда за его плечом довольно хмыкает, показывая, как правильно перевернуть миски и выкатить тесто на стол так, чтобы оно не прилипало к рукам. И вот он здесь — на кухне, утоливший первый голод чаем с печеньем, руки по-прежнему не простреливает болью, а толстый, пухлый кусок теста лежит перед ним в облаке муки, воздушный и бледно-молочный. Дилюк осторожно опускает на него раскрытые ладони и вдруг чувствует это: абсолютно беззащитную мягкость, липкую податливость, давит слегка, едва ощутимо, и тесто тут же покорно проминается, вздуваясь между пальцами и вокруг ладоней, будто парус на ветру. Это... удивительно тактильное ощущение, что-то абсолютно другое, но в то же время необычайно знакомое — Дилюк тут же понимает, с какой силой давить, как вести рукой, будто собирает зрелые гроздья винограда — с той же осторожностью и почтением, не слишком медленно, но и не слишком быстро, чтобы не повредить налитые соком ягоды на тонких веточках. — Не забывайте добавлять больше муки, —у Аделинды легкая белая пыль в волосах прячет первую седину, она вновь взмахивает рукой, сея муку поверх обоих кусков теста, и теперь и руки Дилюка, и его будущий хлеб одинаково покрыты этим связующим ингредиентом. Так похоже, даже по цвету кожи, Дилюк так и не научился загорать и всегда отличался поразительной бледностью на фоне спелого, богатого цвета кожи Кейи. Солнце всегда кусало его за нос, не щадило ни щеки, ни уши, и Дилюк привычно обгорал, но не сохранял оттенок на коже. Что ж, у его хлеба это явно получится лучше. Аделинда показывает ему, как правильно завернуть уже размятый кусок теста — свернуть вовнутрь, подмяв неровные края вниз, обнять, слегка сдавливая ладонями, по бокам, приплюснуть. Громко хлопает своим куском теста по тонкой каменной доске, поворачивая нужным боком, и отходит, освобождая место для Дилюка. Тот, к своему стыду, слегка промахивается, и передняя часть заготовки остается на столе, но он исправляет сам себя — просто приклеивает этот кусок поверх основной массы, приплюснув пальцем, и важно кивает. Последний штрих — тонкий разрез ножом по всей поверхности каждого кусочка, Аделинда делает сама, точным выверенным росчерком, и Дилюк отмечает это внутри своей памяти, смутно догадываясь, для чего это нужно. — Насколько глубоко нужно ставить? — Как можно глубже, там кирпичи горячие от жара. А угли лучше убрать, из-за них корочка может запечься слишком быстро, а внутри тесто так и останется сырым, — она отходит в сторону, освобождая место, первым делом Дилюк просеивает угли, затем задвигает дощечку с тестом, закрывает дверцу и вновь идет мыть руки, получив благодарный поцелуй в макушку у умывальника. Следующие сорок минут они разговаривают о скором сборе урожая, лето заканчивается, Аделинда напоминает о том, что стоит проверить крышу перед затяжными дождями в октябре, Дилюк обещает вызвать плотника из города, вспоминает о перчатках, но так и не надевает их. Когда подходит срок, он в нетерпении присаживается над заслонкой на колени, открывая ее, будто тяжелую деревянную крышку с винной бочки, заглядывает внутрь и довольно выдыхает: буханки выглядят замечательно, пухлые, румяные, стоит только достать их на свет, поставить на печь сверху, и корочка тихо, едва слышно трескается. Так скрипят, сдавленные раздирающим давлением жидкости изнутри, дубовые доски бочек, обнятые металлическими обручами, так поет металл его двуручника, остывая после танца в пламени. Новая ассоциация вписывается к старым быстро, просто, Дилюк отламывает большой кусок со своей буханки, мякоть внутри пористая, воздушная, знакомая и удивительно новая одновременно, пахнет — головокружительно, хлеб белый, молочный, тает во рту, согревая язык. Дилюк оборачивается к Аделинде, благодарный, довольный, и ловит ее ответный взгляд — сочная зелень по весне, объятый золотой каймой по краям хризолит, что-то родное, неизменное, что-то теплое. Он съедает, не стесняясь, половину буханки — вот так просто, не разрезая, отламывает большие, проминающиеся под пальцами куски, потом они вновь заваривают чай, и Дилюк доедает оставшуюся половину со свежим земляничным вареньем. Баюкая горячую чашку в ладонях, он вновь замечает — нет ни боли, ни дрожи, пальцы не сводит и не выламывает остаточной темной магией, хлеб вышел идеальным, чудесно вкусным. Это было так просто, приятно, легко, поэтому он спрашивает у Аделинды про закваску, сорт муки и прочие ингредиенты, температуру в печи, варианты начинок, уточняет про разрез перед запеканием, допустимые формы и размеры, частые ошибки. Внимательно слушает ответы, вскидывает брови, понимая, что рецептов столько же, сколько в приготовлении разных вин, спрашивает про книги, получает сразу две, найденных тут же, на кухонных полках, среди кастрюль и старых тряпок, задумчиво хмыкает и отодвигает большую часть дел на следующий день. Потом, уже поднявшись в кабинет и засев за рабочим столом с первой книгой и предусмотрительно приготовленным блокнотом для заметок, благодарно сжимает грубые от постоянной работы по дому пальцы Аделинды, которая приносит ему свой личный блокнот с рецептами, указывая нужные страницы и строго-настрого запретив читать остальные. Руки начинают болеть только глубокой ночью, когда Дилюк уже лежит среди белых простыней, будто кусок теста на "отдыхе", но даже так — это уже маленькая победа, что-то, что отвлекло его достаточно сильно от череды давящих, пыльных дел. Вместо вялых мыслей в его голове — три десятка разнообразных рецептов, красочные описания разных типов теста, секреты правильной закваски, виноградный сок, пропитанные коньяком сушеные ягоды, семечки, мак, яйца, мука, молоко и вода, во сне Дилюк видит что-то мягкое, упругое, смуглое и поджарое, что не отпускает его даже днем, после пробуждения. Поэтому он споро заканчивает с делами, уходит с первыми сумерками, быстро расправляясь с обнаглевшими охотниками за сокровищами и нелегально разбившими лагеря Фатуями, возвращается еще до того, как луна полностью забирается на небосвод, вновь спускается на кухню, достает все нужные ингредиенты, сверяется с блокнотом, а потом печет, пробует, ошибается, запоминает, учится, замешивает новое тесто, что покорно растекается у него под ладонями, и печет снова. *** Следуя своим же собственным предсказаниям, Дилюк ест хлеб на завтрак, обед и ужин вместе с основной едой, берет с собой в виде перекусов на вылазки, кормит крикливых чаек, кружащих по утрам над винокурней, когда сильный ветер с моря дует особенно сильно и приносит свежий, горький запах соли. Но буханок все равно остается слишком много, их жалко выкидывать, поэтому, пустив пару на сухари и получив довольный кивок от Аделинды, в один из спокойных вечеров он кладет их с собой в повозку и отвозит в таверну. Мало ли для чего может пригодиться хлеб в баре, верно? Вечер выдается даже чересчур спокойным — сегодня в Кошкином Хвосте большое событие, кто-то из рыцарей празднует повышение, позвав всех многочисленных друзей, и в Долю Ангела заходят только редкие завсегдатаи, да и то только за тем, чтобы купить вина навынос и уйти туда же, к Дионе и ее безумным коктейлям по скидке в честь праздника. Это дает Дилюку драгоценное время на то, чтобы пересчитать, наконец, все бутылки на нижних полках бара, проверить кладовую, выкинуть залежавшийся мусор и сжечь старые, покрытые пылью и утратившие актуальность отчеты. В какой-то момент он даже выставляет на барную стойку пару закрытых бутылок вина, устав постоянно возвращаться в зал просто так, исключительно для проверки посетителей, и кидает рядом обрывок бумаги с ценами и просьбой оставить мору тут же, на столе. Потом он надолго уходит вытирать пыль в отцовском кабинете — дело и место, которое он откладывал непозволительно долго, дожидаясь, пока появятся моральные силы, возится там около часа, чтобы после, кашляя от пыли и стряхивая с локтя особенно приставучего любопытного паука, спуститься вниз и обнаружить на высоком барном стуле у стойки скучающего Кейю. Казалось бы, уже давно пора привыкнуть, но Дилюк все равно подбирается, расправляя плечи, проверяет, надеты ли перчатки, и прячет волнение по карманам— все в порядке, все действительно в порядке, но мурашкам этого не объяснишь — они упорно расползаются по всей спине. Кейя катает пальцем золотую монету, подперев лохматую голову ладонью, и выглядит точно таким же грязным и уставшим, как и сам Дилюк. Поэтому, наверное, Дилюк не хмурится выучено, и в ответ на ехидную шутку про оставленный всеми бар отвечает спокойной правдой, рассказывая о переучете и причине отсутствия посетителей. Вновь осматривает человека перед собой: веточки и мелкий сор в волосах, запыленные штаны, испачканная соком ягод накидка, склеенный от воды мех на плечах, темные, лежалые складки на одежде, грязные ногти, пальцы в золе и копоти. Понимающе кивает, уходя в подсобку, мочит чистую тряпку, открывает бутылку вишневого сидра, подогревает ладонью, наливает в толстую пивную кружку до краев. Там же, среди ящиков и полок, пытается найти ещё слов, больше спокойствия, но их по-прежнему нет. С Кейей всегда так — что тогда, что сейчас, одинаково, но все же немного иначе, потому что теперь, вернувшись, Дилюк все же кое-что понял о себе. Кейя благодарно кивает, принимая тряпку, обтирает лицо и шею, трет пальцы, недовольно цокая, дует на исходящий паром сидр, пьет быстро, жадно, даже не морщась, а потом картинно длинно выдыхает, облизнувшись, и вновь дарит Дилюку внимательный синий взгляд. Говорит, как всегда, явно не то, что хочет, но к этому Дилюк привык поразительно быстро, и замечает только вскользь, внимательно всматриваясь в поисках правды: — Два дня сидел на Хребте, вернулся голодный, как гончая из Бездны, а Сара уже закрылась. Допью и пойду обворовывать столовую Ордена. Зашел проведать, как ты тут, а нашел пустую барную стойку, — Кейя врет легко, запивая неправду очередным глотком сидра, смотрит устало, и по его взгляду Дилюк понимает - он знает. Про неустанно следящих за ним информаторов, и о том, что Дилюк знает о его двухдневной самоволке где-то в лесах ущелья Дадаупа. От Кейи пахнет жирным, пожаренном на костре мясом и дымом, жжеными травами. Дилюк, с четырнадцати лет привыкший сносить хлипкие деревянные постройки и сжигать темные, расписанные символами тела поверженных хиличурлов, даже слишком хорошо знает этот набор запахов. Все это одновременно безумно напоминает одну из их любимых игр в детстве — кто сможет сказать самую абсурдную ложь, сохранив лицо и не расхохотавшись в процессе, а также дарит чувство, сравнимое с тем, которое появлялось у Дилюка каждый раз при переходе закованных в лед речек по весне — ступать нужно медленно, осторожно, не делать ошибок и не задерживаться подолгу на одном месте. Потому что под рыхлым, старым льдом — черная студеная вода, быстрые течения, до дна — пара метров, и провалившись, уже не выплывешь. И, подобно глубокому омуту, темной выстуженной пещере, скалящейся морозными наростами, с мистическим, далеким светом там, в глубине, Кейя зовет к себе, манит, не обещая ни безопасности, ни счастливого конца. Осознавать это странно, но во время долгого путешествия по Кейе Дилюк скучал меньше всего. Тот словно и так был рядом все время. Стылыми метелями, лживыми снежнянцами, колкими золотыми песками Сумеру, бархатом смуглой кожи незнакомок, тысячей и одной сказок про волшебство. Искать и находить его везде, в каждом, стало настолько привычным ежедневным ритуалом, что, вернувшись, Дилюк встретил, обнял, поговорил и услышал очередную сладкую ложь именно с Кейей. Первее всех, как и обычно — всех важнее тоже. Хуже всего — он даже не расстроился, а наоборот, был поразительно доволен, словно человек, давно дразнящий волка и получивший свой долгожданный укус в ответ на провокацию. Больше свежих шрамов на руках, меньше — уже и не разобрать в общей мешанине израненной кожи ладоней. Кейя, впрочем, сейчас мало походит на волка — скорее на потрепанную гончую из бездны, уже получившую критический урон и присыпанную сверху крошкой от гео энергии. Вон, даже за ушами комья непонятно чего, да и черная повязка на глазу запылилась в серый. Но если спросить, Кейя не расскажет — только привычно оскалится в широкой улыбке. А Дилюку так не хочется слушать очередную сказку. Не сегодня. Поэтому он вновь уходит в подсобку, достает мягкий, свежий хлеб из ящика, режет его, не скупясь, толстыми плотными ломтями, нож не совсем подходит для этого, но ему не привыкать. Снимает перчатки, подогревая в ладонях, оборачивает чистой тряпичной салфеткой, торопится, чтобы не остыло, выносит на свет и протягивает Кейе, позабыв спрятать руки обратно, и понимает это, только когда тот мягко оглаживает тыльную сторону его ладоней, забирая угощение. Будто пушистые крупные хлопья снегопада, скользящие по коже. Привычный холод, от которого, напротив, становится только жарче где-то там, под слоями плотной огнеупорной одежды. Кейя осторожно раскрывает салфетку с опасливой усталостью, глубоко вдыхает аромат сдобы, громко сглатывает, берет по куску в обе ладони и быстро начинает есть, откусывая большие куски хлеба. Доедает все за пару секунд, будто зеленый рыцарь после целого дня тяжелых тренировок, оголодавший и с самого утра мечтавший о плотном ужине, вытирает крошки с лица тыльной стороной ладони, смотрит удивленно: — Где ты добыл это, мастер? Сара так не печет, спорю на десяток моры. — Сам испек, — Дилюк делится секретом вот так, просто, потому что с Кейей не бывает иначе. Тот поднимает брови, недоверчиво щурит глаз, всматриваясь в лицо Дилюка пристальнее, будто ждет подвоха или пока тот рассмеется, выдавая в себе шутника, проиграв в игре. Но Дилюк серьезен и тверд, будто каменная доска для хлеба — столько же раз был в огне, и хоть и растрескался, крошиться не спешит. — Сам? — Кейя переспрашивает, отодвигая кружку с сидром в сторону словно что-то неважное, не обласканное внимание больше. От его пристального взгляда у Дилюка краснеют щеки и потеет под челкой лоб — надо же, а вот от многочасового нависания над пышущей жаром печкой такого не произошло за все его кулинарные вечера. Руки, будто откликаясь на сильные эмоции, проснувшиеся внутри, тут же простреливает болью. Дилюк невольно переминается с ноги на ногу, убирая ладони за спину, чтобы там сцепить их в нервный клубок, хрустнуть пальцами, напрячь и расслабить в попытке прогнать неприятные ощущения. — Расскажи мне, — Кейя просит тихо, придвигается ближе, забывая о манерах и опираясь локтями о барную стойку. Свечи позади него превращают молодые короткие волосы на макушке в светящийся ореол, бликами скачут по гладкому лазуриту прядей, оглаживают плечи, стыдливо трутся о смуглую сильную шею. Дилюк украдкой любуется — Кейей сложно не любоваться, искренним он особенно прекрасен. — На днях Аделинда предложила мне вместе испечь хлеб, и я... — он говорит, слова смешиваются, растворяясь в предложениях, вечер густеет, пространство становится все более и более плотным, вязким, тягучим, пухлым и податливым, так и просится туда, в тесную тьму, отдыхать, настаиваясь, чтобы стать еще больше, еще мягче, а потом — стиснутым, смятым, слепленным, обьятым жаром, томиться, становясь все тверже, лучше, пышнее, с мягким нутром и хрустящей, ароматной корочкой. Кейя слушает его внимательно, кивая время от времени, Дилюку все еще больно, в руках, в груди, но это хорошее, правильное чувство. Все как и прежде: после тяжелых тренировок с мечом — ноющие мышцы, после рассказов Кейи об очередном удачном свидании — ноющее сердце. Разница только в том, что тогда он не понимал причину второго. А сейчас, здесь, если посмотреть в окно таверны с улицы, из двух людей они превратятся в полутемные на фоне горящих на стенах свечей силуэты — замершие, тянущиеся друг к другу, впервые за долгие-долгие годы разделяющие что-то искреннее между собой, одно на двоих, будто давнее обещание. Дилюк не видит, но чувствует это где-то в глубине себя. Понимает. И от этого так удивительно хорошо.