Ежедневное хлебное чудо

Август догорает, принося туманы поутру и делая солнце более спелым, более румяным, но уже не таким щедрым на тепло. Пора сбора урожая из года в год разнится на несколько недель в зависимости от того, каким было лето: засушливым или дождливым, выжигающе-жарким или зябким от прохлады, здесь, рядом с Хребтом, всего в двух часах езды от города, это ощущается особенно ярко. Вероятно, именно поэтому виноградные лозы и прижились так хорошо несколько сотен лет назад — чистая талая вода, богатая железом почва, земли, не затронутые древними постройками. Дилюк видел и знает: в том же Спрингвейле люди долгие годы облагораживали почву, перемешанную с каменной крошкой и древним сором от разрушенных когда-то домов, стоявших тут же. На такой земле можно вырастить более неприхотливые культуры — овощи, упрямые яблони и закатниковые деревья, уходящие корнями глубоко под первые слои земли, при особой удачливости и мастерстве — крохотные, не успевающие набрать много соков к концу лета сумерские дыни. Но не виноград. Лозы — многолетнее крохотное древо, не стремящееся к небу, а стелющееся по земле, растущее не вверх, а вширь, спящее зимами и просыпающееся ранней весной для того, чтобы к осени принести крупные, сладкие гроздья винограда. В детстве он часто спрашивал отца о том, откуда были привезены те или иные сорта, но сейчас не помнит почти ничего. Только пару видов — один из Фонтейна, более мелкий и зеленый, второй — местный, бурый и круглый, с четырьмя четкими косточками и огромными ягодами, что удивляют его своими размерами даже спустя столько лет. Их кожура — плотная, гладкая, всегда имеет матовый оттенок и блестит только первые пару часов после дождей. В остальное время до банального просто определить, трогал ли кто-то грозди за последнее время — пальцы счищают налет, и виноград сообщает об этом, храня на себе прикосновения. В этой честной матовости кроются дрожжи, необходимые для брожения — поэтому виноград всегда давят, а потом добавляют в смесь сверху как один из ингредиентов. И, как и рассказывала с неделю назад Аделинда, точно так же это может работать и для хлебной закваски. Дилюк долго думает — сидя за старым, скрипучим столом в кабинете отца, смешивая напитки в таверне, обходя подозрительно опустевшие лагеря хиличурлов в окрестностях, дожидаясь приема у магистра с очередной стопкой документов в руках. Прикидывает сроки, смотрит на небо, по которому ходят мягкие, пушистые белые облака, еще не успевшие стать осенними грозовыми тучами. Потом забредает к Саре, пробует ее хлеб, сравнивая со своим, жует долго, вдумчиво, не заказав никакой другой еды. Ловит ее удивленный взгляд, рассказывает о своих хлебопечных злоключениях, получает в ответ свою порцию легких подколов, ахов, вздохов и советов от более опытного пекаря. Уже по пути домой понимает, что разговор принес теплое чувство причастности к чему-то большему, смотрит на ровные ряды виноградных кустов, почти готовых к сбору, и все же решается на важный и сложный шаг — завести свою собственную закваску. Прочитав около семи различных способов ее создания, в какой-то момент Дилюк даже начинает сомневаться в том, хорошая ли это затея: пунктов и правил так много, ошибись он на одном из этапов, придется начинать все заново, а попытка, как всегда, всего одна. На деле их бесконечное количество именно для этого способа — настойке на живых дрожжах, взятых с кожицы фруктов или овощей — но у Дилюка с самого детства в руках и в сердце — один виноград, сладкий сок, широкие зеленые листья, неделей ранее — слишком кисло, неделей позже — и ягоды лопаются под пальцами, не доживая до бочек с отжимом. Поэтому, загнав сам себя в довольно глупые, но забавные рамки, Дилюк, как и раньше, с замиранием сердца ждет время сбора, в этот раз придумав себе более безопасное занятие по взаимодействию с тем, что так и не стало делом всей его жизни. Он знает: отец ждал этого от него, от них обоих, но вдогонку он приложил им еще и рыцарский долг, умолчал о том, что фортуна любит громко смеяться, Селестия — выдавать Глаза Бога, достал однажды из деревянной шкатулки глаз порчи и умер в луже собственной крови, защищая от дракона. После остался Дилюк, узнавший, что кровь так же сложно выскоблить из-под ногтей и смыть с кожи, как и виноградный сок, Кейя, залитый, пропитанный ею, и ничего больше. Ни вина, ни рыцарства, ни привычного жара глаза бога на бедре. Сейчас, поумнев хоть немного, Дилюк более всего жалеет о потере людей, потому что все остальное можно вернуть — теми или иными путями. Люди не возвращаются. Изредка, при огромной удаче, их можно только встретить, узнать заново, найти летящим почерком в старых справочниках винных рецептур, услышать знакомой шуткой в ставшем ниже, лукавее голосе, узнать в трехдневной щетине на собственном подбородке при взгляде в зеркало, вздрогнуть и тут же сбрить первой попавшейся под руку бритвой. Венти, помнится, любит петь ту неуместно грустную песню о дереве и корабле. Что там было? "Все, что случилось, останется нам", — так он поет? Дилюк понимает, видит смысл во всем этом, но от бесконечных размышлений брови грозят срастись в одну скорбную линию, а ломота сводит пальцы, напоминая о потребности действовать. Поэтому он откладывает меланхоличные мысли на дальнюю полку, туда, к перевязанным бечевкой детским деревянным мечам для тренировок и заброшенным, засохшим от времени краскам с недописанными холстами. Для детских игр он слишком взрослый, для рисования нужна крепкая хватка пальцев на кисти, а мысли и так вернутся к нему с наступлением сумерек, в тихие, бессонные часы, как бы он не пытался избавиться от них. Если только он не измотает тело достаточно. Или не покроет себя мукой с ног до головы. Поразительно, но второй вариант Дилюк выбирает все чаще и чаще, и, кажется, действительно начинает понимать в этом нелегком занятии хоть что-то. Август догорает, и еще месяц назад Дилюк ждал этот момент со смиренной тоской, планировал раздать указания и переехать в таверну недели на две, чтобы не травить себе душу невозможностью помочь, прокручивать страхи и опасения о вреде порчи внутри себя изо дня в день на безопасном расстоянии. Но вот он здесь, работает вместе со всеми, растворившись в общей суматохе, заняв себя силовой работой, катает бочки, носит ящики, отвозит отработку, а по вечерам бродит между постепенно пустеющих зеленых рядов, подбирая себе идеальную виноградную гроздь для будущей закваски. Нужна всего одна гроздь — целые, нетронутые ягоды, дрожжи на кожуре, льняной мешок, два стакана пшеничной муки и столько же — чистой воды. Все остальное уже готово: стоит в углу большого стола и ждет, пока он наконец найдет ту самую виноградную ветвь, сок и мякоть которой запустят процесс брожения, которая останется в закваске, как в вине, на долгие месяцы, главной составляющей, ингредиентом, без которого не обойтись, волшебством вкуса, обычным бытовым чудом. Он находит подходящий виноград на четвертый день — предпоследний из всех дней сбора, занятый и другими делами, но отвлекающийся на свое новое занятие с приятным чувством предвкушения в груди. Гроздь выглядит идеально — крупная, тяжелая, ягодка к ягодке жмутся так плотно, что каждая из них немного сплющивает соседнюю. Знающим движением отделив ее от лозы и держась пальцами за твердый черенок на верхушке, одеревеневший, не зеленый, в отличие от веточки чуть ниже, Дилюк вертит ее перед глазами, придирчиво рассматривая, и не находит ни одного изъяна, как в нескольких предыдущих. Даже пара листков и тонкий завиток усика кажутся совершенными, будто написанными на натюрморте маслом, поэтому он довольно кивает и вместо подвалов, куда по привычке пытаются отнести его ноги, сворачивает на кухню. Взамен миски у него сегодня большой кувшин из каленого стекла, ранее отданный ему Аделиндой вместе с литой формой из металла для будущего запекания хлеба в печи и пожеланиями удачи. Следом она, конечно, напомнила о том, что он всегда может попросить ее помощи и совета, но Дилюк, принимающий свои ошибки как часть себя самого, на этот раз хочет непременно справиться самостоятельно и с первого раза. Не уследит — отложит этот рецепт в сторону и дождется следующего года. Да, вот так принципиально. В бездну яблоки, закатники, сливы и вишню. Последняя неделя августа — время винограда, виноград указан в рецепте, значит, и готовится закваска будет на свежем винограде. Здесь, как в приготовлении одуванчикового вина, где вместо свежего винограда уже как восемьдесят лет используют изюм, схитрить не получится, и вот эти четкие правила, эти узкие рамки сжимают Дилюка, но бережно, будто не всерьез, не сдавливая, а только щекоча бока. Потому что он знает: обязательно можно будет попробовать снова, год пролетит незаметно, будет новый август и новый урожай, и от этого знания на душе спокойно и легко впервые за последние несколько дней. "Завернуть виноград в мешок, крепко завязать сверху, смять и сдавить ягоды внутри так, чтобы они дали обильный сок, затем — опустить в готовую смесь из муки и воды в кувшин, закрепить у поверхности, не давая утонуть полностью", — инструкция проста и понятна, но он возится до стыдного долго, пытаясь вначале подавить виноград пальцами или сжать в ладонях, вкладывает все силы, но лопает, по ощущениям, меньше половины, ловит очередную судорогу и потом с десяток минут стоит, склонившись над тазом с водой, отогревая напряженные, болезненные пальцы в кипятке. Невозможность сдвинуться с места дает ему прекрасный шанс внимательно рассмотреть полки поблизости, найти глазами огромную, карикатурно длинную скалку, чтобы потом попытаться раздавить оставшиеся виноградины ею, фыркая себе под нос от тихого смеха — он точно помнит, что в кухне должны быть скалки меньше и короче, но двуручное оружие будто находит его и тут. Утопив истекающий виноградным соком мешочек в кашеобразной массе из воды и теста, Дилюк накрывает кувшин тонкой марлей сверху, бережно переносит на одну из полок, повыше, туда, где темно и тепло, рядом с печкой, топчется рядом, рассматривая, силится увидеть хоть какие-то изменения уже сейчас, сразу, хоть и помнит, что по рецепту следует оставить будущую закваску настаиваться следующие шесть дней. Ожидание находит его и здесь, как при изготовлении вина, но, все же намного более краткое. Дилюку все равно есть чем занять эту неполную неделю: он обходит обобранные виноградные ряды, подвязывая расхлябанные кусты, рыхлит землю, добирается наконец до засевших на границе с Ли Юэ охотников за сокровищами, вяжет там с десяток самых медлительных и молодых, часть отдает подоспевшим миллелитам, часть — заранее предупрежденному Хоффману, приехавшему на забавном круглобоком тяжеловозе, одолженном у охотников ради такого дела. Наблюдая за тем, как связанная между собой в длинную шеренгу толпа помятых разбойников гуськом пытается поспеть за упорно двигающейся вперед лошадью, Дилюк шутливо отмахивается от веселящегося Хоффмана, усевшегося на коне задом наперед, и уходит отсыпаться: завтра его ждет удивительный мир хриплоголосых мельников, встречи с которыми он ждет уже пару недель. На винокурне есть всего два сорта муки, Дилюк ощущает нехватку в ингредиентах и их разнообразии. Далее по списку — визит в библиотеку за новыми книгами, консультация у Сары и заказ на отлив нескольких отсутствующих форм у Вагнера. *** На вторые сутки сок полностью отделяется от остальной смеси, занимая собой примерно одну треть всего кувшина. Он буроватый из-за того, что виноград лежит в мешке целиком, с кожицей, и Дилюк согласно кивает — это правило он знает из виноделия. Простые люди, подающие виноград на стол в качестве закуски или десерта, редко разглядывают виноград изнутри — не тот размер, не всегда позволяют манеры и окружение. Самым любознательным же быстро открывается интересная правда — внутри виноград всегда светлый: белый, желтоватый или зеленый. Даже у насыщенных бордовых сортов темный цвет хранится именно в кожуре, не влияя на мякоть. Именно из-за этого палитра винных оттенков так богата: часть вина создается при помощи только временного добавления выжатой кожицы в общую массу брожения, после чего мякоть, отдавшую нужные бактерии и вкус, вынимают и выкидывают. Так получается вино светлых, солнечных оттенков, прозрачное на просвет, от насыщенного янтарного до бледно-желтого, почти прозрачного цвета, не зависящее от цвета выжимки — белой или красной. В случае, когда темные сорта винограда оставляют в массе брожения дольше, кожура успевает отдать весь свой цвет, и вино темнеет до рубинового или древесно-охристого цвета, которым так любит невзначай подкрашивать свои тонкие губы Кейя, выпивая "Смерть после полудня". По исходу четырех суток с момента закладки винограда Дилюк забирается на стул, осматривает прозрачный кувшин со всех сторон, отмечая, что масса немного осела, а потом нюхает ее и непроизвольно морщится: пахнет тухлым сыром, пропавшим молоком, а вокруг мешка вздуваются белесые пузыри. Он два раза сверяется с книгой рецептов, осторожно вертит кувшин в руках, рассматривая внимательнее, не привыкший к тому, что настолько плохо пахнущие процессы в заготовке могут в конечном итоге привести к чему-то хорошему, но потом заставляет себя успокоиться и оставить банку на два последних дня. Мельники, отложившие встречу с ним на пару дней, наконец принимают его к себе с визитом, встречая прямо внутри одной из скрипящих лопастями башен, самой северной, верхушку которой Дилюк всегда замечает на подъезде к городу первее прочих зданий. И вот он, впервые за двадцать три года попавший внутрь ветряной мельницы и втайне мечтавший об этом с самого детства, забирается на третий этаж по узким деревянным дощечкам, все еще переваривая про себя факт того, что внутри нет винтовой лестницы во всю высоту, которую он почему-то выдумал в своей голове. Но даже здесь, в двух этажах от крыши, шум стоит страшный, воздух белесый от парящей муки, на входе его несколько раз просят оставить пиро глаз бога, но он категорически отказывается от этого предложения: его попросту некому передать, тем более Кейя опять пропадает непонятно где последние сутки. Мельники из гильдии, все как на подбор широкоплечие и бородатые, обступают его кругом, хмуря косматые брови, и продолжают пытаться уговорить расстаться с артефактом даже после того, как он уже забрался в самый центр огромного сложного механизма из дерева и металла, притаившегося внутри ничем не примечательных стен из толстой кирпичной кладки: — Одна искра, и тут все взлетит на воздух, при всем уважении, мастер! — глава гильдии, Сеймур, кричит прямо Дилюку в ухо, давая отмашку подмастерьям. Те споро забираются еще выше, гремят ботинками по лестницам, открывают крохотные окошки тут и там, впуская потоки свежего ветра. Мучной пыли, что неудивительно, становится еще больше, Дилюк сипло чихает, спрятав лицо в локоть, и ворчливо замечает: — Я владею пиро энергией больше десяти лет. Не взорвал винные подвалы, не взорву и вас! На этом они, слава семерке, перестают ругаться и наконец переходят к обсуждению заказа на разные сорта муки в малом размере, для которого, на скромное мнение Дилюка, вовсе не нужно было зазывать половину гильдии при полном параде. Тем более в сезон сбора, который, как он знает, частично совпадает и с временем, когда отходит виноград. — И какой размер производства? Сколько у вас пекарей? — у Сеймура глубоко посаженные зеленые глаза и бритая почти под ноль квадратная голова, он не выглядит угрожающе, но Дилюку все равно хочется сделать инстинктивный шаг назад от того, насколько сильно он нависает над ним. Старые привычки. Фатуйцы тоже вечно были выше его на две головы, что всегда неприятно поражало его — он тоже вырос и раздался в плечах, обогнал Кейю и по росту, и по массе, но чем в снежнянской армии кормили своих солдат для того, чтобы они становились размером с гору, Дилюк не знает до сих пор. Поэтому он все равно делает шаг назад, хоть и довольно незаметный. — Я пеку один! — он не любит повышать голос без причины, но иначе его попросту не услышат среди разномастного шума, скрипа и стука. — Вы? — удивляется уже другой мельник, безмерно полный, краснощекий, сам похожий на большой румяный круглый хлеб. — Да! Я пеку сам! — Дилюк уже начинает терять терпение от одинаковых вопросов, мука забивает нос, ему отчаянно хочется расчихаться снова. — Может, снова начнете еще и разводить лошадей, как ваш дед? — один из подмастерьев, которого Дилюк часто видел в городе, выныривает откуда-то сбоку, протягивая красивую табличку с подробным описанием сортов муки. Позади него топчется остальной молодняк — все не старше пятнадцати, дети и младшие братья с сестрами главных мельников, так же, как и они, занятые общим семейным делом с самого детства. Вместо ответа Дилюк меланхолично чихает в его сторону снова, два близнеца-десятилетки прыскают смехом в ответ, атмосфера, наконец, становится более спокойной, и спустя два часа и намертво забитый мучной пылью нос он выходит из мельницы с оформленным заказом на пару мешков каждой зерновой культуры, из которой можно печь хлеб и сдобу. Под мышкой он несет пятикилограммовый мешок с рисовой мукой, доставшийся бонусом как абсолютно не пользующийся спросом импортный товар, в волосах — ещё пара горстей всевозможного помола, поэтому перед тем, как выйти на очередной ночной патруль, Дилюк вынужден провести в ванной несколько бесконечно скучных часов. Вымывать муку из длинных волос оказывается настолько утомительно, что к следующему посещению мельницы он обещает сам себе надеть на голову платок или обмазаться слизью слайма. И потом вымывать из волос уже её... Ну, Дилюк подумает об этом в будущем. Утром шестого дня Дилюк просыпается раньше обычного и тут же спешит на кухню, накинув только длинный халат поверх ночных штанов и рубашки, босиком, с растрепанными, свалявшимися волосами, чем пугает служанок и получает легкий летящий взгляд от Аделинды. Она как раз заканчивает печь пышные блины на завтрак и, завидев его в дверях, возвращает тяжелую чугунную сковородку на огонь и наливает на нее новые порции жидкого теста. Тесто, тесто, тут и там — Дилюк осторожно забирает кувшин с высокой полки, бережно обнимая ладонями, ставит на широкий стол и снимает марлю. Заглядывает внутрь — закваска опала почти в половину от изначального объема, осталась такой же бурой по цвету, но запах сильно изменился. Теперь из кувшина пахнет кислым виноградом, но неизмеримо иначе, Дилюк не может объяснить этот запах, но он правильный. Верхний слой намного более жидкий, чем нижний, но когда он вынимает мешочек, ставший намного легче за эту неполную неделю, вслед за ним не тянется нитей из теста, как не видно и пузырьков — ни больших, ни маленьких. С интересом, который был внутри него в те первые разы, когда он разглядывал отработку из винограда, Дилюк развязывает льняной мешочек и изучает виноград. Остались только влажная, мягкая кожура, семечки и зеленые соединяющие веточки: ягоды полностью отдали весь свой сок и мякоть в закваску. Дальше — перемешать получившуюся смесь, процедить через марлю, распределить по заготовленным заранее банкам — стакан закваски на каждый, добавить теплой воды, просеянную муку, смешать прямо там, в банках, и ждать еще десять часов. По истечению этого срока закваска будет готова, сможет храниться долгое время, месяцы, если повезет — годы, главное — время от времени подкармливать ее новой мукой, разбавляя бактерии. У него действительно получилось. Оказалось даже проще, чем в инструкции из книги рецептов. И, если честно, он понимает сейчас — если бы не получилось, он бы просто переложил этот же мешок в новый замес и попробовал снова. Дилюк поднимает глаза на Аделинду — под его руками стоят, отдыхая, четыре банки с закрытыми крышками, в каждой из которых живет часть его первой закваски — сделанной правильно, без ошибок, и уже совсем скоро он сможет испробовать ее в деле. Он смотрит на Аделинду, как смотрел раньше на отца, держа в руках бокал с первой пробой из вскрытой винной бочки. Как на Кейю в тот день, когда непокорные, своевольные всполохи пламени наконец подчинились и сплелись в огромного, клокочущего песней и сыплющего искрами огненного феникса. Как смотрел на свое собственное отражение в стоячих водах, смывая с лица кровь после особенно серьезных боев, в Снежной, Сумеру, Натлане, где-то, когда-то, каждый раз искренне удивленный тому, что действительно выжил. Аделинда улыбается мягкой, живой улыбкой, приближается, смахивая тыльной стороной ладони что-то с его щеки. — Молодец. У Дилюка теплеют щеки, ладони, даже в груди разжигается своя маленькая, но упрямая печушка, согревая сердце. Он мнется с ноги на ногу, ощущая, что щёку действительно щекочет что-то, белое, так похожее на снег, но здесь и сейчас наконец не стремящееся заморозить его. Трогает щеку снова, уже сам — пальцы слушаются, размятые и подвижные после тщательного смешивания ингредиентов. Мука, понимает Дилюк, рассматривая маркую сыпучесть на своих израненных пальцах и думая в этот момент не о выпечке, а о Кейе, всего лишь мука, не морозная крошка. Жаль. Но если он смог вывести довольно капризную закваску с первой попытки, значит, возможно, ему посчастливится увидеть солнечную улыбку удачи и среди этих метелей однажды? *** Дилюк давно знает о том, что Кейя время от времени бродит вокруг винокурни. Не то чтобы они не говорили об этом — Дилюк всегда приглашает, Кейя всегда отказывается. Стоит прищуриться, и он видит отчетливый свежий беловатый элементальный крио след на земле, среди кустов, повисший в воздухе, упрямый, яркий на фоне пограничной серости пространства. Где-то Кейя не любит ходить вовсе — в лесах, редеющих в сторону воды, разделяющих границы Мондштандта и Ли Юэ, Дилюк видел его следы всего один раз, с месяц назад, рядом с пустым лагерем хиличурлов. Где-то, напротив, ходит очень часто, до нескольких раз в неделю — там, у подножья скал, позади домов работников, около старой стоянки другой группы хиличурлов, тоже покинутой, а также на самой верхушке этих же скал, там, где открывается особенно красивый вид на винокурню. Раньше они часто сидели там по вечерам, дожидаясь, пока работники уйдут с полей и можно будет проскользнуть домой незамеченными, избегая внимания и вопросов. Что именно они тогда пытались скрыть? Дилюк не помнит, но не думает, что сейчас, в двадцать три, посчитал бы что угодно чем-то слишком катастрофическим. После сытного завтрака, проверки документов и скрупулезных ответов на каждое письмо у него остается еще пять часов свободного времени до того момента, когда закваска будет окончательно готова. Полчаса он тратит на подготовку всех ингредиентов и емкостей для будущей готовки — в этот раз рецепт включает в себя и молоко, и яйца, и масло, а муку все же лучше просеять перед замешиванием. Ехать в город смысла нет — дорога в одну сторону займет два с половиной часа. Сидеть без дела на винокурне не хочется тоже, сбор урожая закончится только через два дня, Дилюк специально проходит по всем помещениям и подвалам, проверяя, нужна ли его поддержка силой, прячет ладони за спиной, сцепив между собой для верности, и в итоге возвращается обратно на кухню с целым клубком печальных мыслей, что давит на плечи и путается в волосах. Поэтому, так и не найдя себе места или занятия в доме, он решает в очередной раз прочесать местность вокруг винокурни — только до заката солнца, потом — обратно, скорее просто чтобы занять себя хоть чем-то, а не для того, чтобы устранить какую-то определенную угрозу. Поначалу он вновь проверяет пустые лагеря хиличурлов — с каждой неделей их все больше и больше, ни новых ящиков, ни углей в костровищах, выброшенные за ненадобностью деревянные бревна от построек уже успели отсыреть и покрыться первым слоем молодого мха. Это начинает вызывать определенные опасения: перед атакой зачарованных магами бездны хиличурлов и слаймов на город спустя месяц после возвращения Дилюка было точно так же, поэтому он отмечает про себя этот наблюдение и необходимость поделиться им с Джинн в ближайшее время. На других противников окрестности в этот вечер не богаты тоже: Дилюк на огромном расстоянии чувствует присутствие раздражающих электро-мошек ведьмы Цицинов из Фатуйцев, но это даже сложно назвать помехой, потому что он знает и мага, и лагерь, и даже номер ее разрешения помнит почти наизусть. Кажется, что помимо него на многие десятки метров — только деревья, кусты, пугливые кабаны да дремлющие под слоем дерна попрыгуньи, в основном пиро, и они взаимно игнорируют друг друга, зная, кто выйдет победителем в случае сражения. Со скуки Дилюк даже начинает считать белок, кропотливо собирающих шишки со всей округи для пополнения запасов на зиму. Он шагает по очередной дороге расслабленно, сбивая острием меча верхушки белых одуванчиков, и почти не смотрит под ноги, поэтому, наступив на что-то явно живое и недовольно вскрикнувшее от этого, от неожиданности чуть не призывает пламя. А потом опускает наконец взгляд ниже, всматривается и быстро приседает, испугавшись по-настоящему — под густым кустарником торчат до боли знакомые ботинки с синими камнями, прикрепленными к голенищам, измазанные в грязи и со сточенными, старыми каблуками. — Кейя? — Дилюк раздвигает колючие ветки, радуясь толщине перчаток на руках, морщится от плотного запаха спирта, смешанного с перегаром, ловит вялую ладонь, протянутую в ответ, помогает ему выбраться на свет и усаживает на траву, быстро осматривая со всех сторон. Спокойствие, еще полчаса назад казавшееся скорее проблемой, лопается, взгляд мечется по голым участкам кожи в вырезах формы, изрезанные кустарником щеки, снова грязные, пыльные волосы, съехавшая куда-то на лоб повязка, пустое пьяное выражение лица и упрямо сжатая челюсть. Удостоверившись в том, что помимо общего помятого состояния и алкогольного упития с его новой находкой ничего не стряслось, Дилюк раздраженно прячет меч в подпространство и присаживается рядом, подыскивая более ласковые слова. — Ты чего? — Кейя, будто только осознав, кто сидит рядом с ним, карикатурно высоко вскидывает брови, моргает обоими глазами — Дилюк старается не смотреть, но все равно видит — замечает отсутствие повязки, тянет руку, промахнувшись, тихо и глухо посмеивается, прицеливаясь ладонью точнее, возвращает черный кусок ткани на место и глубоко сладко вздыхает. Ему, кажется, удивительно комфортно здесь, среди поросли молодого подлеска, на прохладной земле, встрепанному и вновь подозрительно пахнущему двумя вещами помимо алкогольных паров — жареным мясом и дымом от костров. Дилюку до боли под ребрами хочется взвалить его на плечо и, не слушая возражений, отнести на винокурню немедленно, отмыть, отогреть и отругать, и затушить в себе это желание становится еще сложнее, когда Кейя, так и не дождавшись ответа на свой вопрос, неловко возится, пытаясь подняться, но путается в своих же ногах и плюхается обратно на зад под звон десятка цепочек на своих одеждах. Прикрыв глаза, Дилюк считает про себя до семи, уговаривает беспокойство утихнуть, а мозг вспомнить о том, что обычно у людей перед подобными передвижениями принято спрашивать разрешение. Даже если они пьяны в стельку. — До города три часа ходьбы. Стемнеет через полтора, — Дилюк сокращает рвущуюся с языка речь примерно в пять раз, поэтому на выходе получается что-то короткое и грубоватое, но, видят семеро, он никогда не был мастером в словах. Кейя тоже не помогает — только безразлично кивает, словно соглашаясь с услышанным, и продолжает попытки подняться на ноги. Снова терпит неудачу. Тяжело вздыхает, сдувая с лица спутанную челку, зачем-то пытается оттереть с коленей своих облегающих штанов засохшие полосы земли и глины. — Хочешь переночевать на винокурне? — Дилюка, которого в детстве постоянно сравнивали с лохматым вьючным яком из Сумеру из-за упрямости, зачастую переходящей в упертость, отсутствие ответа практически не смущает. В конце концов, он знает Кейю без малого шестнадцать лет. Это больше, чем две трети его жизни. Немногие семейные пары могут похвастаться таким количеством лет. — Я тамбрлв... — Кейя наконец расщедривается на ответ, но путается в буквах, спотыкаясь о звуки, а потом вовсе хлопает по рту ладонью, споро перекатываясь на локти и наклоняя голову книзу. Его пару раз крупно потряхивает, он страдальчески морщится, но все же удерживает еду внутри своего живота. Дилюк закатывает глаза уже не скрываясь: лучше бы Кейя сделал это сейчас, чем по дороге или уже там, куда в конечном итоге Дилюк его доставит. Но свое мнение, как и обычно, он оставляет при себе, вместо него снова предлагая решение проблемы: — Если нет - я доведу тебя до Спрингвейла и заплачу извозчику. Кейя снова садится, поворачивает в его сторону голову, по-птичьи клоня затылок к плечу, и медленно сонно моргает: — Такой ты хитрый филин, большие крылья, цепкие лапы. Дилюк в ответ громко весело фыркает, улыбается шально, уголком губ, а затем смотрит на стремительно садящееся за кромки деревьев солнце и вдруг вспоминает о банках на кухне: — Решай быстрее, пожалуйста, меня ждет закваска, ее нужно покормить. Удивленно промычав, Кейя запрокидывает голову, вновь дыша через нос глубоко и медленно, вытирает холодную испарину со лба и предлагает, как обычно, то, что подходит только ему одному: — Может просто оставишь меня тут? А потом, спустя минуту тяжелого молчания вместо ответа, все же сдается: — Ладно, уговорил. Всю дорогу до винокурни они молчат. Несколько раз Кейя жестами просит остановиться, наклоняясь над кустами или присаживаясь у края дорожной насыпи, но драгоценную ношу из плохо переваренного мяса и бурого вина ответственно доносит до самого дома, чтобы уже там, в саду, заботливо удобрить первую же клумбу чайных роз, что уже давно отцвели. Дилюк изо всех сил пытается не смеяться, запыхавшийся, вспревший в своей плотной одежде за прошедший час, на протяжении которого он практически тащил Кейю на себе, но позорно проигрывает. Кейя ощутимо толкает его локтем в бок. Дилюк в ответ ерошит ему волосы на затылке, попутно вычесывая из прядей травинки и прочий природный мусор. *** Они успевают как раз вовремя: последний час ожидания готовности закваски подходит к концу, поэтому вначале Дилюк провожает Кейю в одну из ванных комнат, за пару прикосновений нагрев воду в половине ведер, а потом спешит на кухню, на ходу выдав задание служанкам по подготовке дополнительной спальни. Благодаря уже имеющейся практике и знаниям о том, в чем можно не сильно осторожничать, Дилюк споро подкармливает все четыре банки с закваской, пишет дату окончания брожения и убирает на край ледника, отщипнув для будущего теста стакан свежей массы. Пока что все довольно стандартно — это тесто также замешивается на молоке, поэтому он разжижает закваску, но не настолько сильно, как в первый раз, лепит аккуратный колобок, оставляет крестообразный разрез сверху и плотно накрывает миску, отставляя на теплую часть печки. Дальше вновь нужно ждать, пока закваска поднимется, и это идеально совпадает с его беспокойными мыслями — Кейя один, этажом выше, слишком пьяный для своей же собственной сохранности среди большого количества воды, и как бы Дилюк не пытался успокоить сам себя логичными доводами о том, что тот пьет явно не первый год и явно не утопит сам себя, принимая ванную, спустя пять минут Дилюк все равно покидает кухню и стучит ботинками по лестнице, поднимаясь наверх. Там он тратит пару минут, стоя под закрытой дверью и прислушиваясь, спорит сам с собой, себе же и проигрывает, уходит в спальню, переодевается в домашнюю одежду, которую будет не жалко запачкать, и возвращается обратно к злополучной двери, чтобы постучать и получить ответ в виде невнятных булькающих звуков. Будь ему шестнадцать, он бы перепугался до кругов перед глазами. Но ему двадцать три, и он прекрасно знает разницу между звуками тонущего, захлебывающегося в воде человека, голову которого топят в бочке с водой, и неприятным прощанием с очередной порцией обеда над унитазом. Поэтому дверь он открывает не резко, а медленно и спокойно, присаживается рядом со сгорбленным Кейей на пол, одной рукой поддерживает за бок, а второй собирает свисающие волосы, спасая от еще большей грязи. Кейю рвет еще несколько раз, с перерывами на выпивание теплой воды прямо из ведра, он ослабляет цепочку и воротник, полностью расстегивая, отбивает его руку, завязывая длинные волосы в пучок у затылка, после второй волны тошноты он морщится и снимает повязку, закидывая куда-то себе за спину, и все это время старательно отворачивает лицо, не желая встречаться с Дилюком взглядом. Потом снова пьет воду, присев тут же, на холодный пол, вытирает слезящиеся от натуги глаза и протяжно выдыхает. — Как же меня все это достало, ты бы знал. Сил моих больше нет, — это первые его разумные слова за весь вечер, и Дилюк согласно кивает, пододвигая к Кейе новое полное ведро с водой. Предыдущее опустело уже наполовину и засовывать в него голову для того, чтобы отпить, явно будет неудобно. Кейя выжидает пару минут, со вздохом начинает полоскать рот, выпивает пару больших глотков следом, потом опять скребет пальцами по животу и снова наклоняется над унитазом. Дилюк больше не трогает его, просто присутствуя рядом скорее для подстраховки. Когда желудок Кейи наконец успокаивается, Дилюк помогает ему подняться на ноги и выпутывает из одежды, кидая грязные и где-то даже мокрые тряпки прямо на пол, про себя надеясь на то, что служанки успеют выстирать все за вечер и к утру одежда снова будет готова к носке. Кейя, оставшийся в одних трусах, стягивает их с себя самостоятельно, потом, даже не проверив, залезает в полную воды ванную, блаженно выдохнув, снова устраивает голову на чугунном бортике и делится мыслями скорее с потолком, чем с кем-то еще: — Они такие глупые. Мне даже противно иногда. И потом противно от себя из-за этого. Дилюк не знает точно, кого имеет в виду Кейя, но все же кое о чем подозревает. И опять же — будь он моложе, взвился бы, припоминая десяток ранений товарищей, разграбленные огороды, вечную проблему на дорогах и другие неприятные моменты нахождения с хиличурлами на одной территории. Теперь Дилюк старше, но его уста закрыты не из-за груза своих и чужих ошибок, и даже не потому, что Кейя лежит к нему именно той, раненной стороной лица, причиной которой стал в свое время сам Дилюк, а потому что больше все же волнуется именно о Кейе, а не о полуразумных существах из бездны. Кейя, заметив его задумчивый взгляд, лениво моргает, потом, видимо, вспоминает об отсутствии повязки, поднимает мокрую руку из воды и накрывает раненый глаз ладонью. У Дилюка от этого движения начинает печь ладони, а потом и пальцы сводит сильной, болезненной судорогой, словно тело пытается превратить его сожаления в физическую боль. Стараясь не меняться в лице, он осторожно разминает пальцы, а потом вопрос сам рвется с языка, и он не успевает остановить себя: — Ты винишь меня? Кейя тут же отнимает ладонь от глаза, вновь подставляя шрам от меча свету, и Дилюку становится еще хуже, но всего на пару секунд, пока он не слышит спокойный ответ: — За это? Нет, я никогда не винил тебя. Перенапрягся, теперь кожу тянет. Пожав плечами, Кейя возится в ванной, переворачиваясь так, чтобы было удобнее смотреть на Дилюка. От активных движений вода пару раз переливается через бортик, стекает на пол, намочив края штанов сидящего тут же Дилюка, но тот не обращает на это внимания. Кейя, все еще бледный в серость из-за смуглого цвета кожи, слишком резкий в движениях от остаточного опьянения, смотрит на него двумя глазами: одним синим, другим — золотым на фоне черной склеры, и вот таким, встрепанным, грязным и уставшим, выглядит поразительно честным и искренним. Дилюк кивает, сам не зная зачем, успокаивает подрагивающие пальцы и придвигается еще ближе, тоже положив голову на чугунный бортик, но по другую сторону, снаружи. Теперь их с Кейей разделяют жалкие сантиметры, легкий пар пляшет в воздухе, и атмосфера из болезненного напряжения вдруг становится тягуче-медленной, удивительно интимной. Начиная постепенно краснеть под немигающим пристальным взглядом, Дилюк пытается найти ещё слова, думает подняться, сам себя ругает за странную реакцию, но Кейя вдруг громко фыркает, закатив глаза, и широко ухмыляется: — Ты помнишь, мне было десять, а тебе девять, мы дрались уже не помню из-за чего, и ты так сильно ударил меня своей чугунной головой в челюсть, что у меня вылетело сразу два передних зуба? Дилюк выпрямляется мгновенно, вытягиваясь, будто флаг на флагштоке, и теперь краснеет уже не от непонятного томного волнения, секунду назад плавающего в воздухе, а от старого, но очень яркого стыда. — И оба сверху! - Кейя, явно оценив его округлившиеся от воспоминаний глаза, безжалостно добивает Дилюка, припоминая еще больше деталей. Пару секунд молчит, наслаждаясь произведенным эффектом, а потом начинает громко смеяться, хлопая по поверхности воды раскрытыми ладонями. Его прищуренные глаза по-прежнему выжигают на лице Дилюка новые алые веснушки, брызги воды летят во все стороны. Дилюк встряхивает волосами, побеждено склоняя голову, и громко признает свою вину: — Я помню! Это было ужасно! Кейя взрывается новым витком веселья, хохочет так заразительно, свободно, что Дилюк в конечном итоге не может не присоединиться, хоть толком и не понимает, над чем именно смеется Кейя. Тогда, в детстве, это было совсем невесело, Дилюк до сих вспоминает этот случай каждый раз, когда видит монштандскую мелочь, потерявшую свои молочные зубы. Теперь же они оба смеются, вспоминая, и Дилюк ощущает этот момент, эту возможность, как нечто очень драгоценное внутри себя. — Да ну?! То-то ты ходил такой спокойный, как будто ничего не случилось, а я потом не улыбался три месяца, пока не выросли коренные! — Кейя брызгает в Дилюка целой горстью воды, выражая свое шутливое недовольство, и тот не уклоняется, позволяя намочить себе волосы и часть рубашки. Знает — заслужил, и заслужил явно что-то посерьезнее полутеплой воды. — Я первые три ночи ревел до самого утра, размазывая сопли по подушке в своей комнате. К себе ты меня не пускал, — раз уж сегодня вечер старых воспоминаний, Дилюк делится и своими, хоть и понимает, что в той ситуации он был не пострадавшей стороной, а виновником произошедшего. Тосковал он тогда, конечно, по-страшному, так, что, казалось, жизнь окончена и мир больше никогда не станет прежним, солнце не взойдет, а Кейя не подарит ни одной своей улыбки в ответ на шутку, они никогда больше не будут вместе бегать по виноградникам и тыкать палками в гидро-слаймов. — Конечно, не пускал. Нижние зубы у меня уже были коренными, я боялся, что ты и их выбьешь для симметрии. Кейя и правда не улыбался целых три месяца, страшно надутый, хмурый, прикрывающий рот рукой во время еды и сохранивший эту привычку даже сейчас, пронеся ее сквозь года. А потом прошло время, у него выросли ровные, красивые новые зубы, и в ответ на очередные бесконечные извинения со стороны Дилюка он однажды улыбнулся снова. Отсмеявшись, Кейя и сейчас повторяет ту же улыбку, снова прощая. Дилюк отдал бы все винные бочки из подвалов за то, чтобы никогда больше не быть перед ним ни в чем виноватым. — На самом деле не боялся. И потом ни разу тебя в этом не упрекнул, хотя очень хотелось поначалу. Тут, — Кейя мажет большим пальцем по шраму на щеке уверенно, играючи, совсем не осторожничая, словно пытаясь показать, что все уже давно зажило, — та же самая история. Ты ведь не хотел сделать это всерьез. Как и всегда, Кейя знает все лучше самого Дилюка. Тот уже даже не удивляется, просто согласно прикрывает глаза, продолжая плавать в этом моменте, светлом и очень личном. Мысль о тесте, которое уже давно должно было подняться, мелькает на краю его сознания алой вспышкой, он вначале отмахивается от нее, зная, что закваски еще много, хлеб можно будет приготовить и завтра, но потом невольно скользит взглядом по мокрым покатым плечам Кейи, округлым, похожим на хорошо пропеченные булочки, и со вздохом поднимается на ноги. После таких приключений и на пустой желудок Кейе явно стоит съесть что-то сытное. Как раз и от будущего похмелья поможет. — Вымоешься сам? — Дилюк наклоняется над ванной, проверяя температуру воды, нагревает аккуратно, чтобы не прижечь раскаленной ладонью длинную голую ногу, снова ловит задумчивый взгляд и, не задумываясь о том, что делает, вытирает мокрую ладонь о штанину. Все равно перед готовкой нужно будет переодеться. — Хочешь обернуться желтым утенком и поплавать со мной среди пены? Кейя раскидывается в большой ванне вольготно, закидывает руки на бортики, выгибает грудь, да так, что пухлые мышцы показываются над водой, Дилюк смотрит, смотрит, не понимая, приглашают ли его всерьез. Просто так, без расставленных точек и расчерченных границ, действовать не хочет. Это сгоревший хлеб можно скормить голубям или пустить на сухари. Во всем, что связано с Кейей, ошибаться хочется в последнюю очередь. — Вместо пены тут будет суп из грязи. Не забудь помыть за ушами, — он находит внутри себя немного иронии, легкой, смешливой, снова улыбается, но Кейя смотрит на него серьезно. Опускает взгляд в мутноватую воду, разглядывая себя, подтянутый пресс, длинные ноги, прикрытый сероватой пеной пах, и вновь поднимает глаза на Дилюка. — Дилюк? По его тону — спокойному, тихому, с легким оттенком вопроса, Дилюк понимает — Кейя спрашивал серьезно. Но сейчас его хватает только на то, чтобы пригладить все еще грязные, мокрые и скользкие синие волосы тяжелой ладонью, улыбнуться скомканной, не верящей улыбкой и капитулировать до того, как щеки опять расскажут о нем то, что он пока сам не хотел предавать огласке. Не так, не здесь, нужно сесть и все обсудить. — Потру тебе пятки в следующий раз. У меня тесто поднялось. Подхватив грязную одежду с пола, Дилюк машет рукой, слушая веселое фырканье себе в спину и спешит скрыться за дверью.