Ежедневное хлебное чудо

Один из самых интересных процессов — замешивание теста —пролетает где-то мимо Дилюка, хоть он и ждал этого так долго. Его руки добавляют в большую миску муку, яйца, соль, сахар и ложку масла сверху, чтобы потом утонуть в получившейся массе следом, постепенно перемешивая ингредиенты между собой, но голова все равно занята мыслями о Кейе. Спутанный клубок из чувств, ощущений и эмоций такой плотный, что Дилюк никак не может определиться, за какую нить потянуть в первую очередь. Даже легкая боль в пальцах во время того, как он сражается с непокорным, слишком плотным тестом, не помогает отвлечься. Он чуть не пропускает один из важных этапов — выпаривание размешанной в молоке закваски на огне, особенно подчеркнутой в книге рецептов, вспомнив о ней уже после основного замеса, да и то только потому, что масса в большой миске кажется ему слишком твердой и сухой, и он снова берет с полки книгу, чтобы свериться с инструкциями. Казалось бы, он неделю носил этот рецепт в голове, таскал бочки, шуршал письмами, вставал по утрам и засыпал вечерами, представляя, как сможет повторить те самые воздушные булочки Аделинды, плотные внутри, румяные снаружи, мягкие до невозможности, скопировать, как начинающие художники перерисовывают полотна великих живописцев, и вот в самый ответственный момент у него перед глазами вместо белого теста — смуглая кожа, сильная шея, печально поджатые губы, пьяный румянец. И все, хоть в печь голову суй, Дилюк стоит и смотрит в рецепт стыдные пять минут, будто разучившись читать, и обегает глазами каждое предложение по несколько раз. Сам Кейя тоже не помогает: он спускается на кухню довольно быстро, буквально спустя десяток минут от того момента, как Дилюк выполнил стратегическое капитулирование из ванной комнаты. Дилюк на него не смотрит. Дилюк рассматривает со всех сторон забытую банку с раздувшейся, ставшей вдвое больше за время его отсутствия закваской. Банку почему-то почти не видит, а Кейя стоит, прислонившись спиной к дверному косяку — мокрые гладкие волосы, кажущиеся черными в желтом свете свечей, небрежно накинутая на плечи рубашка, свободные штаны, босые ноги, прикрытый взгляд. Дилюк тяжело вздыхает, захлопывая книгу с рецептом. Открывает банку с закваской. Аккуратно снимает верхний подсохший слой забродившего теста. Откладывает в сторону. Не смотрит на Кейю. Кейя даже рукава рубашки умудрился закатать с присущей ему небрежной ловкостью, и теперь редкие, но глубокие белесые шрамы на коже рук видно особенно хорошо. Дилюк сам распорядился принести сменную одежду из своих шкафов, зная, что больше предложить нечего: Кейя забрал все свои вещи спустя неделю после его возвращения на винокурню. Выходит, сам, почти буквально, одел его в свои собственные вещи. В детстве они часто одалживали друг другу части формы или доспехов из-за одинакового роста, но теперь все иначе — они выросли, долго не взаимодействовали друг с другом на одной территории, и сейчас даже такая простая вещь, как своя одежда на гибком, подтянутом теле приобретает совершенно другой смысл. Кейя в черном выглядит статнее, еще опаснее, чем в привычной сине-белой гамме, движется медленно, сонно, а Дилюк снова смотрит и чувствует, будто сам прикрывает крашеным хлопком его кожу, сдавливает шнурком талию, скользит по ногам, лежит в выемке ключицы крохотной пуговкой на воротнике. Будто лоснящаяся ложным бархатом чешуи взрослая гадюка, Кейя стекает на ближайший стул, по-прежнему слегка хмельной, лениво складывает на стол обе руки и подпирает ими подбородок, немигающим взглядом наблюдая за тем, как Дилюк, у которого определенно не алеют кончики ушей, ищет в большой стопке кастрюль самую маленькую и легкую. Его взгляд словно прожигает кожу, хотя с Дилюком такого не может произойти по элементальным законам. Сам Дилюк, отвернувшись боком, вливает стакан молока, неаккуратно шлепает закваску следом, да так, что капли молока скользят со стенок кастрюли все то время, пока он вымешивает оба ингредиента до однородной массы, тихо фыркая себе под нос. Забродившее тесто растворяется нехотя, растягивается на волокна и комки, липнет к ложке, Дилюка так и подмывает добавить больше молока в обход рецепта, но он сдерживается. Внимательный и нахмуренный, он старается все делать правильно, наконец влившись в процесс, но его снова не хватает надолго — в голове, там, под опять не убранными по-правильному волосами и черепной коробкой, теперь крутятся неожиданные воспоминания о уроках с учителем флоры и фауны. Которые сам Дилюк прилежно слушал, а Кейя, помнится, пытался смастерить из своих листков бумаги кораблики и смешных человечков. — Ужи ядовиты, — говорил им престарелый личный преподаватель, нанятый отцом по рекомендации Лоуренсов, которые превыше всего ставили образованность и возвышенность своих отпрысков, — молодые особи имеют более спокойный коричневый окрас с черными полосами по всей длине. Также вы можете заметить белесые чешуйки вокруг их пасти и под мордочкой. Но когда они вырастают и несколько раз сбрасывают кожу, их окрас становится полностью черным. Так им удобнее прятаться среди опавшей листвы и сливаться с поверхностью воды во время охоты. Воспоминание всплывает одним ярким, живым образом, Дилюк может выскрести тесто из миски, скатывая и сминая его в податливый большой комок, а может рассказать, как плясала в воздухе пыль в тот скучный жаркий день. Он видит, будто вживую, свой детский, еще не устоявшийся почерк с округлыми мечтательными боками у букв, ободранные коленки Кейи, виднеющиеся под соседней партой. Если отодвинуть весь налет взрослой усталости в сторону и посмотреть на происходящее здесь, в полутемной ночной кухне, прищурившись, можно заметить, что ничего толком и не изменилось. Вот он сам, вновь нашедший себе интересное занятие и решивший закопаться в него с головой, а вот и Кейя рядом с ним — такой же скучающий, громкий в своем молчании. Даже коленки по-прежнему ободраны — это все, что действительно успел заметить Дилюк во время вороватых взглядов над поверхностью чугунной ванны, среди клубящегося пара, пока Кейя мутил воду своими хитрыми разговорами. Действительно вырос, сбросил старую кожу, ядовитый, угольно-черный, роскошный и знающий об этом, не играй он сейчас с длинной прядью своих волос, наматывая ее на палец, его действительно можно было бы потерять среди насыщенных тонов шкафов мореного дерева, поверхности стола и кружащихся в вечернем танце тенях. Что тогда, что сейчас, в Дилюке живет один и тот же вопрос: почему Кейя здесь, рядом с ним? С Дилюком, слишком шкодливым и шумным в детстве, лезущим в драки гордецом в юности, пропавшим, исчезнувшим после совершеннолетия и вернувшимся после — тлеющей изодранной тенью самого себя, скупой на разговоры и эмоции. Зачем ему это? Писать письма, встречать в воротах, вытягивать на разговоры в баре, вести крылом, оглаживая перьями ладони, но в руки не даваться — сразу в небо, высокое и темное. В Снежной Дилюк услышал одну присказку, показавшуюся ему не нравоучительной, а скорее ностальгической: "Лучше синица в руках, чем журавль в небе", и каждый раз, вспоминая ее, следом думал и о Кейе — тот всегда был большекрылым, парящим словно где-то над всеми суетами и печалями мира, и Дилюку со своими перебитыми пальцами и отсутствием перьев до него и бесконечно близко — вот же он, сидит по другую сторону стола, улыбается уголком губ — и непреодолимо далеко. Но Дилюк всегда выбирал большее — так или иначе, даже тогда, когда не совсем понимал, что означает его выбор на самом деле. И сейчас ему тоже хочется, так хочется узнать о Кейе хоть что-то, измерить длину клыков, смертоносность яда, пересчитать перья, но тень от незажженной лампы под потолком целует высокий смуглый лоб, делая образ еще более отстраненным и загадочным, закваска наконец полностью растворяется в молоке, и пора бы уже заняться делом, а не праздными размышлениями. Пусть он пока не в состоянии разгадать Кейю, по крайней мере он может его сытно накормить перед сном. *** Бросив долгий оценивающий взгляд на печку, Дилюк вместо нагретых кирпичей выбирает свою же раскрытую левую ладонь, ставит кастрюльку на неё, раскаляя кожу до нужной температуры. Так намного удобнее, особенно когда нужно сделать что-то быстро и аккуратно. С печкой сейчас так не получается: он еще не привык к переменчивой температуре внутри и снаружи, уже передержал хлеб пару раз, не сумев определить через прикосновение нагрев кирпичей. Слишком лояльный к жару пламени, Дилюк не хочет ошибаться и готовить еще дольше. Из-за длительного ожидания заквасок и готовки с самого утра рецепт и так кажется бесконечным. В следующий раз определенно нужно будет выбрать что-то попроще. Плавно помешивая массу деревянной ложкой и наблюдая за тем, как испаряется часть молока, Дилюк чувствует, как вместе с паром уходит и его терпеливое понимание. Вечер удушающе странный. Молчание слишком напрягающее. Кейя, будто сломанный ведьминский шар для предсказаний, показывает в себе сразу все — и беду, и соблазн, и долгие дороги. А голова у Дилюка на плечах всего одна, и она, судя по ощущениям, скоро тоже изойдет паром. Поэтому, скрипнув зубами, он снова начинает диалог первым, уже давно втрое превысив свой привычный лимит разговоров на день, но неспособный делать сегодня что-то еще по инструкции, правилам и рецептам: — Ты уверен в том, что делаешь? — Дилюк говорит, все еще стоя полубоком и пристально следя за тем, чтобы масса в кастрюльке не подгорела, и только это помогает ему не обернуться к Кейе, абсолютно не контролируя выражение своего лица при этом. Во имя семерых, Дилюк сам не понимает, что он должен чувствовать по поводу всего этого. Ему жарко от молочного пара, устало от целого дня активных действий, тревожно от темы разговора, а в то, что Кейя говорил еще тогда, в ванной, все еще верится с трудом. Будь его сердце из сдобы, он весь был бы пропитан ромовым замешательством, будто праздничный штоллен. Кейя, как всегда, вместо правды отвечает шутками: — Ты так чопорно спрашиваешь, будто ученый в романах про страшные катастрофы. Дилюк деревенеет в плечах, ища внутри себя больше терпения, перекладывает загустевшую массу в общую миску, забирает ее к себе на колени и все же поворачивается к Кейе лицом, присаживаясь по другую сторону стола. Тот, поймав на себе его серьезный взгляд, только расплывается в сладкой улыбке и мечтательно закатывает глаза, на что Дилюк с силой сжимает тесто в руках, выдавливая массу между пальцами. — Это так и выглядит! — Дилюк вжимает обе ладони в тесто, наклоняясь всем корпусом над миской, пытаясь хотя бы своей позой передать Кейе часть своего волнения. Тот, заметив его напряжение, выпускает прядь волос, пересаживается на стуле, садясь глубже, откидывается на спинку и прячет часть лица под беспокойными ладонями. Дилюк жадно следит за крохами настоящих эмоций в тени от ладони, сжимает тесто еще сильнее, до натянувшейся на костяшках пальцев кожи, и внутри у него, будто ингредиенты в миске, перемешиваются друг с другом усталый трепет, что-то огромное, теплое, всепрощающее и глубокое, и тут же, будто в противовес — пресное до горечи знание. Того, с какой силой могут бить митачурлы. Как горят соломенные крыши на домах от стрел хиличурлов-стрелков. Что внутри ветряных потоков анемо-шамачурла дышать практически невозможно. Имена погибших рыцарей. Серые, безутешные лица их родных. Кейя, явно прочитав все на его лице, вздыхает, смотрит из тени своей ладони, вьется кольцами, шипит, но не спешит кусаться. Говорит честно: — Естественно, я не уверен, Дилюк, такое раньше происходило? Они слушают меня, потому что я свой. Помимо меня на всем Тайвате есть еще от силы человека два с той же кровью. — Свой? — Дилюк подается вперед с таким неподдельным удивлением, что миска невольно стукается о край стола. Громкого звука Дилюк уже не замечает — он смотрит и слушает, объятый грядущим откровением, чувствуя его, ощущая над собой, вокруг, а также то, как волоски на шее встают дыбом. Так уже случалось однажды. Сейчас у него в руках вместо меча миска с тестом. Он вырос. Он контролирует себя. Все будет хорошо. Кейя комично округляет глаз, передвигая ладонь со лба — себе на рот, сминает пальцами губы, так Джинн по молодости глушила крик во время сильного испуга, взгляд становится глубоким, темным, зрачок колется и режет острыми краями. — Так ты не знаешь... Подозревая неладное, Дилюк в последний раз обивает плотный комок готового теста ладонями, действуя уже по привычке, бездумно, возвращает его в миску, накрывает сверху полотенцем и оставляет на печи. Возвращается к Кейе, присаживаясь на соседний стул, не помня, как вставал, сцепляет пальцы друг с другом, все еще грязные, покрытые мукой и марким, липким тестом. Кейя говорит. Дилюк слушает. Во время особенно жутких подробностей встает снова, делая несколько кругов вокруг стола, прибирает беспорядок, стараясь хоть чем-то занять себя. Проверяет миску, достает поднявшееся тесто обратно, разминает в пару движений, кивая и задавая интересующие его вопросы, разделяет тесто на три одинаковых куска, смазывает тяжелую форму, окунув пальцы в масло, осторожно укладывает будущий хлеб в углубления. Подкладывает дрова в печь, ставит форму следом. Быстро разливает на двоих слабый раствор цикория, роняет свою чашку, так и не донеся до стола из-за дрожи в руках, переставляет порцию Кейи на толстую доску и подает ему прямо так, но зато в целости и сохранности. Отпивает пару глотков оставшегося молока. Просит сделать перерыв и вываливается на крыльцо, в черную прохладу осени, к бездонному небу и оглушающей тишине. Сидит там, на ступенях, зажав между ляжками ноющие пальцы, пачкая домашние штаны мукой, жмурится и видит под закрытыми глазами только объятую пламенем страну. Тысячи людей, перерождающихся во что-то другое, неразумное, теряющих себя, свою личность, память, родных и друзей, дом. В детстве, еще до получения глаза бога, Дилюку пару раз снились кошмары о том, что в Монштандт прилетает огромный дракон и сжигает его дотла, заливая улицы смертоносным жарким огнем. Кейя не видел падения Каенрии. Он родился уже после — спустя сотни лет, на истлевшем пепелище, в серых тенях, бесплодных землях, чудом не получивший проклятия, чудом попавший в Монштандт после. Знающий о том, что скрывают под своими масками хиличурлы. Убивающий их наравне со всеми, тихий, серьезный на миссиях Кейя, который всегда просил добивать монстров быстро, не оставлять их мучиться. Смотря в темное небо, покрытое первыми тучами, без света солнца — темными, опасными, Дилюк не видит ни звезд, ни привычного уже дробного круга Селестии, и сейчас это кажется благословением. До опасных мыслей, не положенных ему, как обладателю глаза бога, мешает додуматься только гудящая голова и общее ощущение ошарашенной потрепанности, растерянности. Ему определенно стоит быть аккуратным в своих желаниях в будущем. Он хотел узнать о Кейе больше, буквально несколько часов назад он желал этого в своих мыслях. Что ж, его желание исполнилось — в руках целый сундук раскрытых тайн, и замок приветливо вскрыт, но внутри — одни скелеты и заляпанное кровью дно. Нет ни золота, ни радости. Только скребущее чувство вины, не личной — общей, огромной, древней, тайны, сохраненные временем в потерянных книгах, позабытые всеми, выкинутые из общей истории мира, и новый груз знания. Оно, как и прежде, пресное и прогорклое, со вкусом плохо растворенного в воде цикория. Как Кейя смог жить со всем этим, день за днём, и все равно упрямо идти вперёд? После той страшной драки доверить ему и это — вот так, на полутемной кухне, вновь раскрыв, распахнув себя, не прося ничего взамен и не ожидая поддержки. Дилюк спросил. Кейя рассказал. И все еще сидит там, на стуле, вертит в руках чашку, а внутри себя, Дилюк не знает, но догадывается — планирует очередной утомительный поход до лагеря хиличурлов, чтобы забрать их оттуда и перевести в другое, более безопасное и отдаленное от людей место. И все в одиночку, помимо работы и заглядываний в бар, чтобы встретиться с информаторами и послушать свежие сплетни. Четыре года назад Дилюк сказал бы, что это невозможно. Слишком много для одного человека, слишком тяжело. Теперь же, сидя на прохладных ступенях винокурни, в которую он все еще пытается вернуться не телом, а душой, он знает, что любой человек способен на неисчислимо большие дела, чем кажется на первый взгляд. И не может не сравнивать Кейю с самим собой в годы отсутствия — он тоже делал все один, особенно первые два года, и, бездна, как же ему было сложно. Дилюк справился — ценой многих чужих жизней, шрамов на теле, изуродованных рук, ночных кошмаров — он сам додумался попросить помощи только тогда, когда уже даже дышать мог только через раз. Кейя, гордый сверх меры, раньше признавал помощь только одного человека. Как сейчас обстоят дела, Дилюк не знает, но чувствует, что не очень — Кейя перестает пить ради удовольствия и напивается до состояния отключки только во время сильных печалей. Так было во времена их юности, и Дилюк не думает, что с годами что-то изменилось. И вот он здесь, Дилюк, человек, которому раньше Кейя доверял свои горести. Снова услышал страшные тайны. Снова ведет себя как непонятно кто. Ну хоть в драку не полез, и на том спасибо — Дилюк качает головой, вжимая ее в плечи, и кривит губы в недовольной, перевернутой улыбке. Он так долго думал о том, почему Кейя рассказал ему о своем происхождении и давно забытой миссии именно в тот момент. Ответ приходит сейчас — поразительно запоздалое откровение, и Дилюку становится еще более гадко от себя самого. Кейя, как и всегда в те времена, просто рассказал ему правду. Не теми словами и не в то время, но все же. И сегодня, о чудо, старые времена словно вновь постучались в его окно, даря шанс, который он в кои-то веки смог разглядеть сквозь пелену своих собственных переживаний и потерь. Теперь главное — цепко словить это эфемерное, невидимое глазу чувство единения и держать крепко, не отпуская, как бы не сводило руки. Нужно постараться. Дилюк важно кивает сам себе, хлопая по коленям ладонями, тут же вздрагивает от легкой остаточной боли в пальцах, но упрямо поднимается на ноги и решительно направляется обратно в дом, в сторону полуприкрытой кухонной двери, со стороны которой отчетливо доносится умопомрачительный сладкий запах готового хлеба. Он возвращается на кухню — словно чудом спасшаяся лягушка добровольно прыгает обратно в кувшин с молоком. Как в детстве, когда он успевал убежать, а Кейю ловили одного на их очередном совместном злоключении — вязать коням хвосты узлами, закидывать мелких гидрослаймов через соседский забор или пытаться сделать подкоп на склад Вагнера — Дилюк всегда возвращался, чтобы отбывать наказание потом вместе, поровну. Там, на кухне, его ждёт ещё больше правды и ещё больше будущих проблем, но так же там Кейя. К нему Дилюк тоже уже возвращался бесчисленное количество раз — с миссий, с нудных собраний, с полей виноградников, со скучных балов, из смертельно долгого похода во имя мести, из которого, по-хорошему, он не должен был вернуться — он возвращается. Это всегда было просто. Кейя-Кейя-Кейя, певучее имя с мягким провалом звуков в середине, липовый мед, ядовитые уста. Это всегда был Кейя. Да и как иначе? Все трудности, встававшие у него на пути, Дилюк решил сам. Это было ужасно. Тяжело, сложно, больно и невероятно одиноко. Он не желает того же для Кейи. И раз тот доверил ему новые тайны, Дилюк будет последним глупцом, если не поддержит его в этом. Свою дорогу он уже прошел. И теперь хочет сделать дорогу Кейи легче. *** Для того, чтобы у хлеба была румяная, вкусная корочка, а сдоба пахла особенно сладко, спустя двадцать минут запекания хлеб необходимо смазать специальной смесью из одного яйца и двух ложек молока. Этим Дилюк и занимается сразу же после возвращения, определив по рассыпающимся на угли поленьям примерное время, которое уже успело простоять тесто внутри печи. Быстро смешав ингредиенты в крохотной плошке, он несколько раз внимательно осматривает все столы и полки в поисках чего-то, что не поплавится и не сгорит, если сунуть его вместе со смесью в печь, чтобы не вытаскивать хлеб из тепла. Находит только гусиное перо, которое Аделинда всегда использует для обмазки сковородок, мяса и рыбы тонким слоем масла, сокрушенно вздыхает, выливает массу на ладонь и пользуется, как ребенок, пальцами, осторожно и медленно распределяя склизскую яично-молочную жидкость по горячей поверхности пышного теста. Закончив, ворошит угли, отодвигая к стенкам, подцепляет особенно симпатичный уголек и уносит в кулаке, чтобы потом сесть обратно за стол и катать его между пальцами, постепенно превращая в золу. Поскрипев стулом и сжав уголек между пальцами, наслаждаясь его спокойным жаром, Дилюк поднимает взгляд на Кейю и ловит на его румяном от алкоголя и жара печи лице слегка удивленное выражение. Задумчиво смотрит на полупустую чашку с цикорием, цепляется за распахнутый ворот рубашки, чужие беспокойные пальцы, вертящие ложку из стороны в сторону, и закономерно интересуется: — Ты чего? Кейя фыркает, звонко бросает ложку обратно в чашку и закатывает глаз: — Да вот гадал, надолго ли ты ушел. Дилюк, признаться честно, вначале не понимает. Потом, задумавшись, гулко сглатывает, смыкает ладони, пряча уголек внутри, опирается локтями о столешницу и говорит медленно, уверенно, размахивая сложенными ладонями из стороны в сторону на каждом слове, будто огромные настенные часы — маятником: — В тот раз я мог найти реальных виновных и наказать их. Сейчас я при всем желании не допрыгну до Селестии. Кейя в ответ прячет улыбку за чашкой с чаем, и Дилюк наконец начинает что-то подозревать. Сегодня определенно удивительный вечер для них обоих, полный откровений и честных, искренних слов, но, видят семеро, он действительно расстроится, если Кейя взаправду считает, что Дилюк при любой вселенской несправедливости, показавшейся у него на пути, тут же хватает меч и идет, пыша жаром, исправлять ситуацию. — У меня не настолько раздуто самомнение, хорошо? — Дилюк притворно хмурится, ворча, но Кейя понимает его правильно, отмахиваясь в ответ и улыбаясь уже в открытую. Рваной, тонкой улыбкой, но все же — сегодня он действительно шокирующе искренен, почти до интимности, будто вместе с распахнутой рубашкой оголяет еще и душу. Дилюк все еще не до конца понимает, почему так изменилось чужое поведение, но жаловаться не спешит. — Да-да, как скажешь. Полуночный герой, — Кейя, как обычно, спешит вставить необходимую в моменте колкость, но Дилюк воспринимает ее как необходимое зло. Иначе все действительно было бы слишком идеально. Тут и заволноваться недолго. Дилюку, впрочем, есть чем ответить — самой беззубой подначкой из всех, что еще хранятся в его немногословном арсенале: — Внук пирата. — А! Вот об этом я и слова не сказал, так что правда это или нет, ты все еще не знаешь, — Кейя выставляет вперед палец, водя им из стороны в сторону, поигрывает бровями, красивый, кажущийся домашним в этой одежде, Дилюк любуется, но потом вынужденно отвлекается на печку — угли намекающе щелкают, трескаясь, а запах сдобы становится слишком насыщенным. Хлеб наконец готов. И, как Дилюк и предполагал, Кейя оказывается голодным — стоит только поставить на стол блюдо с тремя склеенными друг с другом пышными хлебными булками, как тот тут же стреляет вопросительным взглядом. Дилюк кивает, разрешая, вскидывает руку, желая предупредить о горячей температуре, а потом прикусывает язык — Кейя спокойно остужает пальцы тонкой коркой льда, быстро отщипывая одну мягкую булку, чтобы преувеличенно громко подуть на нее, как в детстве, и тут же откусить большой кусок. Если Дилюк — явное пиро, неспособность обжечься и постоянная потребность так или иначе касаться пламени, словно подпитывая внутреннюю энергию, Кейя — скрытое крио, и это первый раз, когда Дилюк видит, как тот использует свою элементальную силу в бытовой ситуации. К своему стыду, он все еще не может привыкнуть к тому, что у Кейи тоже теперь есть глаз бога — настолько редко тот его использует. Сам Дилюк пробовать новое мучное творение не спешит, смотрит только со стороны взглядом, обычно предназначенным для оценки виноградных лоз и поспевших ягод, проверяя: насколько румяная корочка, достаточно ли плотно склеены друг с другом волокна внутри, нет ли больших пор в тесте, хорошо ли пропеклось по бокам. Голодный еще в середине дня, после всех разговоров он потерял и аппетит, и желание класть в рот хоть что-то. Эфемерный привкус затхлости, пепла и прогорклой воды — так ярко описал ее в своих воспоминаниях Кейя, рассказывая о месте, в котором родился — все еще живет у Дилюка под языком, и он в очередной раз радуется, что не попробовал выпечку, чтобы не испортить ощущение, когда Кейя вдруг продолжает свой монолог, размахивая надкусанной сдобой, зажатой между белесыми от инея пальцами: — Я устал смотреть на то, как мой народ бродит из угла в угол, и нигде им нет места, — он водит булочкой из стороны в сторону, ведя кругами точно так же, как и Дилюк сегодня бродил вокруг стола, слушая Кейю часом ранее. — Хиличурлы строят лагеря, но они рядом с дорогами, и мы их уничтожаем. Для пропитания им нужно мясо, но мясо нужно и нам. И мы убиваем их. А потом они возвращаются из-за проклятия, заново строят, заново ловят дичь, и мы опять убиваем их. Бесконечная резня, — Кейя вздыхает, откусывая от булки особенно крупный кусок, мычит в восторге, прикрыв глаз, пытается прожевать, терпит неудачу, дует щеки и помогает себе пальцами, утрамбовывая мягкую сдобу пальцами глубже внутрь рта. Долго жует, крупно сглатывает, шумно отпивает давно остывший цикорий из чашки, и ведет себя настолько преувеличенно беззаботно, что у Дилюка по спине ползут крупные колкие мурашки. Они обсуждают страшные вещи здесь, за кухонным столом, точно так же, как раньше планировали атаки на самые проблемные лагеря хиличурлов за быстрым вороватым перекусом между выходными тренировками в саду, за винокурней. Что тогда, что сейчас, Кейя спокоен, привыкнув и смирившись с тем, на что не может повлиять в глобальном плане. Дилюку же по-прежнему дико до тошноты. — И ты знал все это время? — Дилюк понимает, что задает очевидные вопросы. Он просто все еще не может уместить все это внутри себя. Кейя поднимает на него взгляд — спокойная синева, упрямая черная звезда, иной, отличный от любых прочих видимых Дилюком зрачков за все годы путешествий и знакомств с самыми редкими и удивительными расами. Наследие Каенрии. Теперь Дилюк знает — под масками у хиличурлов прячутся те же острые звезды. Так много прямо рядом с ним, а он и не подозревал до сегодняшнего вечера. — Да. Ответ короткий и простой. Очередная ядовитая правда, сколько раз Кейя должен повторить это Дилюку для того, чтобы он наконец осознал? Ему определенно нужно несколько дней для того, чтобы все обдумать и разложить, расфасовать внутри своего разума по полочкам. Кейя, заметив его тяжелое молчание, доедает остатки булки, жмурясь от удовольствия, и задает вполне логичный вопрос: — А ты все равно ничего не предпринял, когда понял, что я группирую их в одном месте? Ох, Дилюку нечего ответить на это. Как и всегда — поразительная проницательность, любовь к деталям — Кейя кусает, не глядя, и попадает точно в цель, крохотную прореху между пластинами доспеха, яд впрыснут, и вот-вот должны начать неметь ноги и кончики пальцев — Дилюк знает, ему не впервой. Второй раз за сегодня он сокрушенно склоняет голову и соглашается: — Да. Кейя весело фыркает, вновь откинувшись на стуле, забрасывает ногу на ногу и слизывает с губ последние крошки. Дилюк вяло пододвигает ему тарелку с булками, предлагая и свою порцию. Третья часть останется Аделинде, и они оба, кажется, решили это, не сговариваясь. — Не знаю, обижаться мне от того, что ты, видимо, считаешь меня дураком, или восторгаться твоей головокружительной верой в мое доброе сердце. Дилюк угукает, будто филин, расцепляет ладони, измазанные в черной саже, трет центр правой руки, смахивая кивком головы челку на глаза плотнее, поднимается со стула, чувствуя легкое головокружение, и пытается смыть грязь в первом же тазу с водой. — Булки, кстати, нежнее взбитых перин. Очень вкусно. Как называется этот рецепт, всегда было интересно? — Кейя первым прерывает затянувшееся молчание, меняя тему на более безопасную, но Дилюк так просто переключиться уже не способен — он слишком устал и слишком переполнен мыслями, будто корзина — спелыми яблоками в конце августа. Того и гляди, сорвутся с общей кучи, укатятся в траву с тихим стуком, а в желтеющей кроне останется еще так много других плодов. И каждый из них желает быть сорванным, не хочет падать, раскалываясь от своего веса, на землю и гнить там до первых снегов. Каждая мысль нуждается в тщательном обдумывании. — Инадзумский хлеб. Кейя удивленно присвистывает, вертит в ладонях вторую порцию — мягкая мучная упругость, трескучая корочка и насыщенный сдобный цвет — откусывает снова, жадничая, почти половину от всей булки. Дилюк промакивает руки полотенцем, вновь заметив отсутствие перчаток слишком поздно. Морщится, допивает оставшееся молоко из кувшина буквально через силу — живот сжало где-то там, внутри тела, как и горло, но нужно дать организму хоть что-то, чтобы завтра утром были силы на привычные дела. Да и время уже позднее, давно пора разойтись по своим комнатам, весь остальной персонал видит пятый сон, но что-то дергает, просит немного подождать, договорить, и Дилюк кивает в сторону выхода с кухни: — Пойдем еще подышим воздухом? — Кейя вместо ответа поднимается со стула, беззвучно и ловко, несмотря на усталость и алкоголь в крови. Они идут рядом, плечом к плечу, по темным коридорам в полном молчании, уже у самой входной двери Дилюк подцепляет теплое пальто с вешалки — осенние ночи многим холоднее, чем летом, а крио глаз бога, как он слышал, не спасает от такого холода. Усевшись на верхние ступени лестницы, рядом, они молчат некоторое время, Кейя прикрывает глаз в благодарности, принимая пальто и запахивая его вокруг себя, жмется боком, кладет, после короткой задумчивой паузы, голову Дилюку на плечо и тяжело вздыхает. Дилюк, чьи ладони нагреваются от смущающего трепета, смотрит вдаль и только теперь с удивлением замечает элементальных бабочек, пляшущих над ближайшими кустами виноградников. Удивительно как ночь, казавшаяся ему непроглядной, пока он сидел тут один, сразу обретает красивую глубину, стоит Кейе оказаться рядом. — Если хочешь, оставайся и завтра. Здесь и твой дом тоже, — чужая голова на плече — приятная тяжесть, запах знакомого шампуня для волос, Дилюк хочет заглянуть в будущее, на десять, двадцать лет вперед, чтобы проверить, будут ли они там, вместе или просто поблизости, есть ли у него шанс? Еще с месяц назад ему казалось, что его чувства сейчас не к месту, Кейя сверкал ледяной звездой где-то там, среди облаков, слишком неприступный, но сейчас, кажется, все иначе? — Скажу мерзкую вещь, но раз она не первая на сегодня... попытайся понять, хорошо? — Кейя говорит тихо, обнимая колени ладонями, дожидается ответного мычания со стороны Дилюка и приникает к нему еще ближе. Красивая птица, поющая страшные песни. — Вот ты вернулся. Чувствуешь себя здесь дома? Дилюк глухо сглатывает, в сотый раз за сегодня проклиная чужую проницательность. Мечась, будто фея над разрушенным постаментом, из романтики в печаль и вот так — по кругу, снова и снова, он уже сам хочет залить в себя пару бутылок вина и отключить голову хотя бы до утра. Кейя, печально хмыкнув, продолжает: — Но вот все это, тесто, хлеб. Я вижу, как ты искренне увлечен этим. Ты пытаешься, да? Когда прохладная ладонь находит его руку, в первую секунду Дилюк хочет инстинктивно избежать прикосновения — он отвык от этого, шрамы на коже слишком чувствительные, если сжать сильно, будет больно, как и там, в груди, в клетке из ребер и плоти. — И я пытаюсь. Там, в долине Дадаупа, — пальцы у Кейи осторожные, нежные, скользят, невесомо поглаживая. Дилюк сжимает губы, поднимая взгляд на горизонт, на север, где среди лесов прячутся самые старые стоянки хиличурлов. — Там три больших племени, — он говорит, чтобы показать, что понимает чужую задумку, признаваясь в своем знании, и Кейя отвечает тихим довольным смехом. Шуршит плащом, поднимая свободную руку, ведет по небу, задерживаясь на особенно ярких созвездиях. Ветер, гуляющий в кронах деревьев, гонит облака с такой скоростью, что сквозь прорехи действительно можно увидеть небо. — Теперь они не просто большие. Они огромные, — и, довольно улыбнувшись, закидывает голову назад, щуря глаз. Дилюк хочет задать так много вопросов. О хиличурлах, работе, о них самих, о том, серьезно ли это, действительно ли хлеб вышел таким же, как у Аделинды, как именно он может помочь Кейе, но вместо этого молчит и тоже смотрит на небо. Знает — сейчас у него болит голова и желчь спит под языком, хочется принять долгую ванну и смыть с себя этот бесконечный день, рассвет уже совсем скоро, и завтра у него определенно будут ломить мышцы, но потом, спустя месяц или год, он будет с теплотой вспоминать этот момент — рука в руке, тихие искренние разговоры. Это всегда происходит именно так. Время для вопросов еще будет. На сегодня их уже достаточно. Спустя некоторое время, вставая со ступенек, он слегка тянет Кейю на себя, помогая подняться, не выпуская его руки, и переживает секундный разряд колкой, похожую на атаку электро, боли в костяшках пальцев. Кейя принимает его помощь в этом, а значит — Дилюк не привык жить, опираясь на знаки и выдумки, но эта ночь слишком странна для того, чтобы не позволить себе маленькой милости надеяться, — в будущем найдется место и для намного более масштабных вещей. Уже на втором этаже, стоя посреди коридора между двумя соседними дверями в их спальни, Кейя первый желает ему спокойных снов и расцепляет руки, напоследок проскользив пальцами по теплому центру ладони. Дилюк гулко басит ему ответное пожелание, падая в кровать прямо так — с белесой от муки кожей, в пропахшей сдобой одежде, и те краткие минуты, пока сон окончательно не завладевает им, безрезультатно пытается вспомнить, где, в конце концов, оставил свои перчатки. *** Утром, как он и предполагал, вместо Кейи за столом его ждет только записка: "Спасибо за хлеб, мучной рыцарь. Украл все остатки, унёс под сердцем. Скоро свидимся! Р.s. Через две недели возьму отпуск, буду сам-знаешь-где. Не сдавай меня Джинн, оттуда до Ордена семь часов ходьбы. Не хочу тащиться подписывать бумажки в такую даль. Всех голубей с письмами сварю и съем из вредности." На стуле, на котором обычно всегда сидел Кейя во время приемов пищи, лежит аккуратно сложенная в стопку вчерашняя одолженная одежда, но отсутствие рубашки сразу бросается в глаза. Вместо неё Дилюка ждет крохотный бумажный конвертик, в котором он, осторожно развернув, с удивлением находит тертую корицу — редчайший ингредиент, даже в Сумеру стоящий немалых денег.