Цветы

- Анатолий Ефремович? Вы меня, Бога ради, извините. …Я вчера немножко вспылила и вела себя… не очень прилично. …Может быть, это действительно не Вы принесли этот злосчастный букет? - Нет, это действительно я, Людмила Прокофьевна. - Ну, знаете... Хватит! Нет у Вас ни стыда, ни совести! Ретируясь из её кабинета, Новосельцев зажал свой букет между створками двери. Несчастные гвоздики с переломанными стеблями взирали на неё так же нелепо, как выглядел их даритель во всей этой ситуации. Нелепо… Нелепо с его стороны было подарить ей цветы. В данной мысли они были, пожалуй, солидарны друг с другом, хоть и не знали об этом. Новосельцеву было стыдно за свой мальчишеский порыв. Купить - купил, принести - принёс, а признаться не смог. Как признаешься, ведь сразу возникает вопрос “зачем?”. Зачем вы, товарищ Новосельцев, принесли гвоздики, уместные разве что на 8 марта или день рождения директора, в совершенно обычный будний день, в честь чего, что вы хотели этим сказать? …Он и сам не мог сформулировать, что же он хотел сказать этим жестом. Это был импульс. Иррациональный порыв, желание вызвать улыбку у той одинокой и беззащитной Людмилы, подрагивающие от всхлипов плечи которой он неожиданно для себя увидел тогда на крыше. Она меньше всего была похожа на романтическую героиню, которую заваливают охапками роз. Нет, очевидно было, что она не избалована вниманием, ни мужским, ни вообще людским. Скромная гвоздика - это, пожалуй, как раз про неё. Очень функциональный, универсальный, удобный цветок. Как говорится, и на день рождения, и на День победы, и на похороны. Пожалуй, если бы в продаже были тюльпаны или подснежники, он предпочел бы купить их. Розы чересчур требовательны и шикарны, нет, они бы не подошли. Пионы? Сирень? Лилии? Хризантемы? Нет, в советском киоске осенью не было решительно ничего, кроме простеньких, скромных гвоздик. Надо же было, чтоб Калугиной пришло в голову в лоб выяснять кто их ей принёс. Почему было не взять молча, не выпытывая, он это или не он? Анатолий Ефремович решительно не ожидал допроса. Он смутился и взмок. Трикотажная рубашка под пиджаком в области спины быстро стала влажной от испарины, которой он покрылся. Он ощущал себя нашкодившим котом, хотя ничего дурного вроде бы не сделал. Какой ответ выглядел бы прилично и нейтрально, если бы она, вслед за его признанием, спросила “зачем вы это сделали?”. Как ни силился, Новосельцев не мог найти таковой. “Я решил поднять Вам настроение, Людмила Прокофьевна”? “Я решил сделал Вам приятное, Людмила Прокофьевна, вы ведь, как оказалось, тоже человек”? “У меня внезапно шевельнулось что-то давно забытое в душе и я потратил сумму всех своих обедов на неделю на то, чтоб странная, отталкивающего вида начальница, почувствовала себя не такой одинокой и заброшенной”? Нет, не было у него нормальных, безопасных вариантов… Цветы стали казаться жалкими, неуместными, а вся ситуация просто анекдотической. В лучшем случае, она снова сочтёт его идиотом, в худшем посмеётся. “Кем вы себя вообразили, Анатолий Ефремович? К чему это? Вы забываетесь” - эти несказанные ему Калугиной слова буквально звенели у него в ушах. Однако унести их с собой и выбросить он тоже не решился. Пусть остаются в двери. Да, наверное, глупо, ну как уж есть. У Людмилы Прокофьевны же в голове проносились мысли совершенно иного плана. Думать ей на кого-то другого, помимо Новосельцева, не было решительно никакой возможности. Она кожей и кончиками своих коротко стриженных волос чувствовала, нет, знала, что ни один другой мужчина в коллективе не станет без повода дарить ей цветы. Это такой же нонсенс, как полёт Незнайки на Луну, этого не могло быть потому, что не могло быть никогда. Она прекрасно знала, что не была в восприятии окружающих женщиной, лишь директором. Функция - давно и прочно заслонила собою от всех остальные свойства её личности. Она и сама не помнила, кто она вне стен статистического учреждения. Сама хотела быть никем более, кроме директора. Ведь тогда никому не придёт в голову сравнивать её с другими женщинами. Никогда больше это сравнение не будет не в её пользу. Калугина прекрасно понимала, что Новосельцев как мужчина настолько же нелеп, насколько и она как женщина. Два синих чулка, два дурно одетых, неудачно причёсанных, неуклюжих очкарика, две канцелярские крысы - они были друг другу под стать. И вдруг - на её столе цветы… Без повода, дождливой осенью… Яркие пятнышки в её серой действительности. В честь чего? Её бросило в жар.. Неужели???... Нет, она не могла себе позволить додумать до конца своё робкое предположение… Неужели… он….увидел в ней женщину… достойную цветов??!!! Она так праведно возмутилась его словам: “А что, по-вашему, мне нельзя подарить цветы?” Однако в действительности именно в этом Людмила и была убеждена - ей нельзя подарить цветы. Особенно без повода. Без меркантильной цели “отметиться” в эти самые дни повода. Её неудавшийся жених никогда не дарил ей цветов. А её подруге, на которой впоследствии женился, как выяснилось, дарил. Просто она, Калугина Людмила Прокофьевна, не стоила в его понятиях таких знаков внимания. Это было обидно и больно, но она почему-то сразу поверила, что так и есть не только для конкретно взятого товарища, но и для всех остальных мужчин планеты Земля тоже. А тут цветы… Ей…. Просто так… Мысли скакали в голове и выскакивали в стратосферу. Что он имел этим ввиду? Может, она не так поняла? Может это не он? Но тогда кто? Не Бубликов же! И не Боровских. Нет, точно не Самохвалов - эти преподнесут на 8 марта и удостверятся, что их авторство замечено и занесено в мысленное личное дело. Людмила долго разглядывала гвоздики. Конечно, это не дорогой букет, но и не завалящие, сорванные где-нибудь на газоне, цветы. Человек, принёсший их, хотел сделать достойный и милый знак внимания… Ей, Калугиной, одетой в свой жуткий, бесформенный пиджак цвета отходов человеческого организма. Ей, с её бесцветным лицом и набриолиненными волосами, по которым никогда нельзя было понять, насколько давно они мылись. Она была потрясена до глубины души. Долго не могла прийти в себя и поверить в реальность стоящих на столе гвоздик. Ей подарили цветы. Не хватало только каких-то тёплых слов… признания… Признания того, что это не ошибка, не недоразумение, что она всё поняла правильно. Новосельцев же, будто не догадываясь ни на йоту о произведённом на начальницу его порывом эффекте, мычал, тупил и отнекивался, и даже как будто возмущался, что его, “честного человека” вдруг “подозревают” в таком... Людмиле Прокофьевне снова захотелось расплакаться. Но она не могла сделать это снова перед ним. Как же жалко она теперь выглядит. На что она надеялась? Обрадовалась, как дурочка. Поверила в то, во что никак нельзя верить. Досада и боль трансформировались в злость. Она швырнула гвоздики в Новосельцева. Бедные, ни в чем не повинные цветы, как попало валялись на полу. Пусть он выметается вон из её кабинета вместе со своим “веником”!! И не смеет больше приходить. Не смеет будить в ней надёжно утрамбованное и закопанное на дно души нежное, уязвимое и так нуждающееся во внимании нутро. Однако торчащие в проёме дверей цветы она выбросить тоже не смогла. Дома попыталась реанимировать невольных участников боевых действий подрезанием, сахаром и солью, частой сменой свежей воды. На выходных, Калугина вдруг попыталась причесаться немного иначе, чем обычно. Без бриолина, высушила волосы с помощью щетки и фена, и они легли пышнее и свободнее, придав лицу более мягкое выражение. Людмила долго и методично занималась уборкой квартиры, но никак не могла выбросить из головы инцидент с цветами. Как глупо! Ведь с другой стороны, мало ли кто мог принести их.. Может ночной сторож купил для какой-то оказии, да не понадобились, вот он и оставил в кабинете директора. И что она уцепилась за Новосельцева… Выдала желаемое за действительное? Признайся хотя бы самой себе, Людмила, ты хотела, чтобы эти гвоздики оказались от Анатолия? Да нет, как будто такого явного желания она в себе не ощущала, просто подумать больше не на кого было… Или было? С какого перепуга она вообще стала думать на него? С того, что он тепло и человечно отреагировал на её нервный срыв на крыше? Да, пожалуй, никакого другого мужчину на этом месте она не могла представить. Любой другой отстранился бы. Любому другому было вообще всё равно - чёрствая ли она, сухая ли, кто вообще замечал какая она? Она была маской, функцией, тенью. Новосельцев оказался первым и единственным, кто за всё время ее начальственной карьеры заговорил о ее человеческих качествах (точнее, об их отсутствии). А знаешь ли ты, почему всё так? Что ты вообще знаешь обо мне?? - хотелось ей заорать ему в ответ. А потом, на следующий день, непонятно откуда и зачем взявшееся желание доказать ему его неправоту… Я не такая, я жду трамвая.. Вы меня зря оклеветали, я вовсе даже и не… И волна осознания накрыла её… Осознания того факта, что никто из людей, среди которых она проживает день за днем бОльшую часть своего времени, совершенно не знает её. Как больно было это вдруг понять… Но Анатолий не стал насмехаться или отстраняться. Наоборот, чутко среагировал на искренность, на голую, ничем не прикрытую более душу той, кого считал непроницаемым куском ржавой железной арматуры. Как легко нелепому человеку-недотёпе признать своё несовершенство, не прячась за фальшивыми латами безупречности. И как легко рядом с ним тоже быть собой, а не образом себя. Она впервые ощутила, что искренне понравилась кому-то в момент своей слабости, а вовсе не “силы”. Размазня в соплях - сомнительное удовольствие, а вот поди ж ты. Прокручивая снова и снова все эти мысли, Людмила Прокофьевна почувствовала, что окончательно запуталась. Мог ли всё-таки Новосельцев принести гвоздики или нет? - вот в чём вопрос. И она решилась набрать его номер, заблаговременно выписанный из личного дела еще на прошлой неделе невесть для чего. Все внутренности Людмилы Прокофьевны вибрировали, пока она слушала гудки в трубке, сердце, казалось, билось в горле, жар охватил лицо и грудь, а когда она услышала в трубке детский голосок Серёжи, то почувствовала как пересохло во рту и как трудно произносить слова. Она должна извиниться за свои необоснованные подозрения. В конце концов, нет ничего хуже, когда тебя обвиняют в том, чего ты не делал, ей ли не знать. Ответ Новосельцева снова спутал ей все карты. Всё-таки это был ОН!! Она даже оторопела! Проглотив фразу “Тогда какого чёрта вы ломали комедию?!”, она бросила трубку. Идиот! Как можно быть таким идиотом?? Еще несколько минут, по инерции протирая пыль с предметов интерьера, она пыталась понять, что чувствует - несмотря на возмущение странным и глупым поведением Новосельцева, она… была рада? Нет, правда, она чувствовала необъяснимое ликование внутри. Всё-таки она не ошиблась, и ЕЙ подарил цветы мужчина. Весьма неказистый мужчина, совершенно и сам безо всякого лоска мужчина, но и не совсем ведь негодный. В конце концов, не пьяный слесарь дядя Вася, и не меркантильный карьерист. Она гладила пальцами гвоздики и думала о том, как же они похожи на своего дарителя и на неё саму - скромные, надломленные жизнью, но всё же красивые своей природной прелестью. Ей казалось, что Новосельцев не купил их в киоске, а срезал прямо из своего сердца, в котором они случайно, нежданно-негаданно выросли тогда на крыше. Анатолий же, положив трубку после признания, глубоко вздохнул. Да, выставил себя дураком. В который раз. Но смысла продолжать врать не было, да и её звонок застал его врасплох. Это что же выходит - она всё это время продолжала думать про его букет? Немыслимо. Он был уверен, что Калугина выбросила и забыла. Значит Самохвалов был прав - внимание это её слабое место. В сердце защемило. Как он понимал её. Пожалуй, он и сам обалдел бы, если бы какая-то женщина выразила ему женскую заинтересованность. Новосельцев привык видеть себя глазами Лизы - незавидный муж, весь какой-то дурацкий, стыдно людям показать. Он и не показывался. Жил себе тихо среди своих детей и друзей, которые по странности природы, видели в нём человека. А теперь в его заброшенный подвал будто проник солнечный свет и влетел свежий ветер. Будто кто-то хозяйской рукой снял внутри него паутину в углах, начистил потемневшую посуду, вымыл, покрытые вековым слоем пыли, полы. Новосельцев вдруг представил себе свидание с Калугиной. Ещё месяц назад фантазировать о ней в таких обстоятельствах было бы для него невозможно, абсолютно нереально. Теперь же он понимал, что сняв свою непрошибаемую начальственную броню, она могла бы стать очень даже интересным собеседником и партнёром по прогулкам. Ему нестерпимо захотелось сходить с ней за грибами. Показать красоту леса, рассказать всё, что он о грибах знал. Смешно. Она ведь сказала, что равнодушна к этому. Но ведь она просто не ходила в лес с ним - человеком увлеченным и знающим. Анатолий Ефремович с удивлением чувствовал, как в нём просыпается жизнь и мужское естество. Ну подумаешь, немодно Людмила одевается. В постели все вообще голые и одежда не имеет никакого значения. Внезапно осознав эту мысль, Новосельцев похолодел. Как быстро он дошел в воображении до самого интимного. Просто долетел на всех парах, как скоростной поезд. Ему нравилось думать, что Калугина наверняка не носит кружевного белья и импортных пеньюаров, до которых страшно дотронуться - того и гляди порвёшь. Лиза называла Людмилу за глаза “мышью” и “колхозницей”, конечно, не чета ей, красотке. А Анатолия наоборот, тянуло к простому, естественному, настоящему, и никакие хлопчатобумажные застиранные трусы не могли остановить его эротических фантазий. Утром понедельника Людмила Прокофьевна на мгновение задумалась, не надеть ли ей на работу что-то иное, а не свой постоянный костюм. Нет, жестко одернула она себя. Глупо преподнесенные цветы вовсе не повод рассиропиться. Впереди рабочая неделя, кто знает, что она принесёт. Свои защитные доспехи она снимать пока не станет.