Тонкости ухода за цветами

Цзин Ци отталкивается ногами от земли и начинает раскачивать качели. Первая пара секунд — пугающая невесомость, ощущение, что все внутри переворачивается и ухает вниз, потом — подъем и снова спуск. Качели веревочные, потому двигаются не дугой, а какими-то скачками, но даже их У Си сделал вчера сам, поэтому жаловаться не приходится. Теплый летний ветер забирается под кофту и щекочет кожу, трава мягко касается босых ног. Цзин Ци видит, как У Си выходит из дома и начинает приближаться к дереву с качелями — то стоит на холме, с которого открывается вид на всю деревню, на зубчатый край леса вдали, на синее, покрытое заплатками облаков, небо. — Ты задержался, — улыбается он, когда У Си подходит достаточно близко. — Ты сам неправильно расставил все банки и коробки, поэтому пришлось искать заварку по всем шкафчикам. — Не куксись. — Не кукшусь, — на этих словах Цзин Ци уже смеется. — Поймаешь меня? — счастливо спрашивает он, а потом спрыгивает с качелей и, снова ощущая ту самую невесомость, падает на У Си, они катятся по земле и застывают — У Си лежит внизу, он — на нем, кажется потому, что У Си специально старался, чтобы он не ударился. — Бэйюань, — несчастно заключает У Си, а потом гладит его по лицу. — Не сильно больно? — Тут же трава. Цзин Ци скатывается вниз и ложится рядом. Несколько минут проходит в тишине — он смотрит на небо, такое пронзительно-голубое, все в перьях облаков, с дорожкой от недавно пролетевшего самолета, гладит руку У Си, улыбается чему-то, чего он сам не очень понимает. — Здесь так хорошо, — говорит он в итоге. — Мне очень нравится. Жил бы и жил. — Вчера ты возмущался недостаточно мощности душа, — напоминает У Си. — Я проработал принятие. — И злился, что у крыжовника колючки, поэтому его сложно собирать. Цзин Ци тыкает его в бок. — Перестань бубнить. А потом приподнимается и целует его — мягко и медленно, сначала в губы, потом в переносицу и лоб. У Си убирает пряди от его лица. — Я рад, что тебе понравилось. — Вот бы здесь остаться. — Нет, ты бы взвыл через неделю без своей отдельной комнаты с шампунями. Цзин Ци смеется. — Мы бы сделали пристройку. Он все же поговорил с Хэлянь И. Это не было обязательно, но он сказал У Си, что должен это сделать — просто потому, что иначе так и не смог бы до конца отпустить то, что случилось в прошлом. Это было сложно — нет, просто невероятно сложно. Он решил, что лучше будет сделать это дома и попросил Фэн Сяошу и Су Цинлуань на время уйти, хотя потом многократно жалел об этом решении. Возможно, останься они, все прошло бы чуточку более гладко. — Что ты хотел сказать? — Цзин Ци казалось, что Хэлянь И вообще не менялся с годами — он был все таким же статным, тонким, полным холодной, подавляющей ауры. В его глазах было что-то хищническое, ястребиное, яростное, и Цзин Ци пару раз ловил себя на мысли о том, что он сравнивает Хэлянь И и У Си. У Си тоже был таким — холодным, полным яростной гордости, какая бывает лишь у древних правителей и шаманов, стоящих на границе меж жизнью и смертью, но в нем было что-то еще, такое, что в Хэлянь И он так найти и не смог. Может быть, странная, почти сверхъестественная чуткость, которую он не закапывал на дно сознания и не использовал лишь в случаях, когда хотел кого-то помучить, но всегда подключал ее при разговорах, при взаимодействии с миром — словно хотел лучше понять все, что его окружает. Может быть, то, что Хэлянь И, и У Си были клинками — но Хэлянь И использовал это, чтобы ранить других и себя, а У Си — никогда, и тот просто сверкал холодом стали рядом, показывая, каким этот человек мог быть и никогда не будет. — Мы можем поговорить о наших отношениях? Хэлянь И вздыхает. — Су Цинлуань попросила меня выслушать тебя, я делаю это только ради нее. — Неужели ты не хочешь обсудить это сам? — Это было почти десять лет назад, неужели ты до сих пор страдаешь? — на его лице отражается что-то ломкое и печальное. — Ты сделал мне очень больно. — Ты тоже. Цзин Ци закрывает глаза, чувствуя, как их начинает щипать. — Ты не можешь так говорить, ты был тем, кто почти уничтожил меня, а сам же никогда не страдал по этому поводу. — А ты не знаешь, что чувствовал я. — Ты заставил меня сомневаться в своих чувствах, — Цзин Ци говорит это зло и отрывисто, и чувствует, как взгляд почти искрится жестоким холодом, заставляющим Хэлянь И молчать. — Ты манипулировал мной. Мне до сих пор снятся кошмары о том дне, когда ты приставил к моему горлу нож, прижал к стене и поцеловал. Ты заставил меня ненавидеть себя. Я не хочу слушать ни единое слово из твоих оправданий. — Ты уходишь насовсем? — Может быть, — Цзин Ци зло щурится. — Я надеюсь, ты будешь счастлив в своей новой жизни. — Ты не можешь оставить меня до конца, — Хэлянь И подходит ближе, протягивает руку, но так и не касается, а Цзин Ци так гордится собой за то, что не отшатывается от него. — Но я могу сделать так, чтобы тебя в мой жизни стало как можно меньше. После этого он уходит, не прощаясь, и, пока ждет автобус на остановке — он не хотел, чтобы У Си приезжал с ним, не хотел, чтобы эти два его мира соприкасались, — сползает на землю. Цзин Ци пропускает целых два автобуса, не в силах встать и перестать обнимать себя за колени, словно пытаясь свернуться в клубок и стать как можно меньше. В тот вечер он несколько часов рыдает на руках У Си. Громко, отчаянно, держа его за ладони и сжимая так, что на следующее утро всего его запястья буду в синяках. Он не помнит, говорил ли что-то, только то, как У Си нежно шептал глупые, ласковые и бессмысленные фразы и гладил его по волосам. От этого разрывалось сердце — от осознания, что, несмотря на все, он смог пережить это. Смог справиться. Смог попытаться отпустить — и что нашел У Си, что позволил ему быть рядом. Что позволил самому себе радоваться рядом с ним и доверять ему. Когда он лежит у него на коленях, размазывая слезы по лицу и кашляет, подавившись очередным рыданием, а У Си убирает от лица пряди волос, он говорит хриплым, сорванным голосом: — Однажды Хэлянь И пообещал, что мы съездим на выходные в пригород, а потом… — он шмыгает носом. — Забыл, наверное? А я все спрашивал, потому что это был конец весны, и я очень хотел посмотреть на цветущие деревья, и тогда он начал убеждать меня, что я все придумал, и не было никакого обещания. Даже переписку нашу подтер, где мы начали обсуждать, когда будет удобнее. И я правда начал сомневаться в том, что это было, так убедительно это звучало. Он жмурится и чувствует, как по щекам скользят две крупные слезы. У Си осторожно их вытирает, а потом наклоняется и целует его в лоб. — Сейчас уже лето и деревья не цветут, но есть просто клумбы, — он мягко улыбается. — Хочешь, поедем ко мне в деревню? Цзин Ци смотрит на него внимательно, широко распахнув глаза. — Правда? — Конечно. Поэтому теперь он катается на качелях, мучает всех местных детей, бегает за котами и кошками, чтобы их погладить и честно не лезет близко к клумбам, потому что он пытался полить их в первый день, и один цветок почти мгновенно завял. У Си только посмеялся и сказал, что, наверное, вся удача Цзин Ци исчерпалась на его домашнем. Коты — отдельное открытие. Некоторые приходят прямо на их участок, так, что Цзин Ци даже сначала подумал, что это коты У Си, но тот сказал, что это соседские и просто ошиваются тут в поисках еды и тисканий. После этого Цзин Ци счастливо носится за котами по всей улице и под вечер приходит растрепанный, расцарапанный и счастливый, а потом долго выслушивает бубнеж У Си, которому все эти царапины обрабатывать. Этот дом У Си — то, что действительно является его. Цзин Ци давно невероятно расстраивало, что квартира У Си была для него не больше, чем местом для сна, но, оказывается, еще был дом в деревне — на этот раз полностью, до самой последней дощечки, его. Он походил на колдовскую избушку, разве что со всеми благами цивилизации — небольшой, но двухэтажный, весь уставленный баночками с травами, завешанный пучками этих трав, с вышитыми вручную занавесками и скатертями, с красивой узорчатой деревянной мебелью, с какими-то старыми книгами, весь мягкий, теплый, полный ощущения старой китайской легенды. Цзин Ци не может не признаться, что ему здесь нравится. Конечно, он бы не остался тут жить навсегда, но не отказался бы иногда приезжать — что он и говорит У Си, внутренне замирая. Тот улыбается. — Хорошо. Ты можешь просто сказать, что хочешь съездить сюда, и мы выберем время. Цзин Ци радостно обнимает его, обхватывая обеими руками, утыкается носом в ключицы и с облегчением осознает, что теперь его не пугает то, как сильно он может чему-то радоваться. — Ты правда не против? — Конечно нет. Цзин Ци несколько минут думает, прежде чем решиться сказать: — Хэлянь И редко позволял мне выбирать. Чаще всего он все решал сам, и, наверное, я до сих пор боюсь, что мой выбор не примут. У Си вздыхает и ничего не говорит, только медленно касается его лба своим. — Ты всегда можешь сказать то, что думаешь, и мы вместе сделаем подходящее решение, — тихо говорит он, и Цзин Ци чувствует тепло его дыхания. — Но ходить обниматься с котами правда была плохая идея. Да, Цзин Ци уже понял, когда царапины начали болеть. Это просто удивительно ощущение — возможности доверить что-то У Си. Позволить ему самому выбрать или что-то решить и знать, что тот никогда не сделает что-то Цзин Ци во вред. Разрешить спланировать поездку в деревню, понимая, что У Си организует все так, чтобы Цзин Ци, привыкшему к жизни в городе, было комфортно, разрешить выбрать, чем они займутся вечером, разрешить спланировать, как они будут праздновать его, Цзин Ци, день рождения, зная, что тот никогда не сделает ничего, что его бы расстроило. Странная эйфория, облегчение, очередное падение с веревочных качелей, когда знаешь, что тебя поймают, что о тебе будут волноваться. — Теперь я буду тебя раскачивать, — Цзин Ци тянет его на себя за руки, и они поднимаются с травы. — Чжоу Цзышу позвонил, он сказал, что они приедут в пятницу на пару дней, — рассказывает У Си, пока садится на качели. — Хорошо, — кивает Цзин Ци. — И что Вэнь Кэсин в ужасе, что не может выгулять свои наряды. Цзин Ци радостно смеется. — Мне кажется, коты бы оценили. Прежде, чем начать раскачивать, он подходит к У Си и встает прямо перед ним. Он долго смотрит на него — на тонкие, будто всегда немного упрямо поджатые губы, на темные, почти черные глаза, на мягкие завитки волос, обрамляющие его лицо, на колечко в правом крыле носа, на сережку в ухе, на такое знакомое, важное, так давно ставшее родным лицо, и думает, что очень хочет его поцеловать. Но не целует, только подходит ближе и обнимает — крепко, гладя его по спине, на которой этот кошмарный открытый вырез, научил же на свою голову одеваться вот так, утыкаясь носом в волосы и вдыхая привычный травяной запах, — а потом чувствует, как его обнимают в ответ. — Спасибо тебе, — тихо шепчет Цзин Ци.