***
Никто не смел к нему приближаться. Он пил, хотя это нисколько не помогало. Дрожь в груди предательски отзывалась на боль в теле. Он всюду обосрался, вся жизнь казалась ему чёрной и беспросветной, жаждой, которую он чувствовал, но так и не смог утолить. Иззи сделал глоток из бутылки и, поперхнувшись, рассмеялся. Это в самом деле было смешно — то, как он до последнего упрямо надеялся, что сумеет выбраться из этого дерьма. Ему давно нужно было выбросить свою никчёмную душу, признать, что он был бесполезным куском говна, и прекратить барахтаться. Может, тогда он давно бы сдох без сомнений и ненависти к себе, ничего не проигравший, потому что и не думал бы бороться. Подумать только, он верил, что поступал правильно, что защищал команду, он готов был умереть за них, готов был расстаться с собственной душой: он стоял и смотрел, как убивали Эдварда, и не только не моргнул — не отвернулся. Чёрт возьми, ему даже не было жаль. Я бы не смог его убить. Иззи усмехнулся. Какая нелепая ложь. То, что он делал, было хуже, чем если бы он убил Эдварда. Смерть — это просто смерть. Теперь Иззи смотрел, как всё вокруг него менялось, и проклинал пистолет, давший осечку. Какой от него толк? Кому отныне вообще до него было дело? Чёртова комедия. Он обвинял себя в излишней драматичности, кривил губы в поисках топлива из привычной злости, но его разум увял, потух, и он не знал, как разжечь снова огонь, где найти для этого силы. Он не понимал, почему продолжал влачить своё жалкое существование, и, чтобы не думать, проспиртовывал мозг до того, что каждая мысль пробивалась на поверхность с трудом будто из-под толщи мутной воды. Он не понимал, почему так не хотел расставаться с этим миром, почему чувствовал себя таким несчастным при мысли о своей беспомощности и бесполезности. Все эти высокие материи были от него далеки: он страдал от того, что больше не видел никакого практического смысла в своём существовании, от того, что новое положение делало его ненужным, изгоем, всего лишь атавизмом, — и раздражался тому, что именно это было причиной пропасти в груди. Ему всегда было похер на такие вещи. Двадцать лет ему было плевать на всё, что говорила команда, что говорили окружающие, плевать на ненависть врагов, на ярость близких, плевать на всё, что от него ждали, он никогда не обслуживал ничьи надежды — у него был Чёрная Борода и дело всей жизни, и он защищал только это. Он был уверен, что всё искреннее давно растворилось в нём без следа, и теперь его раздражала эта жалкая человеческая слабость, эта склонность к разрушению, к беспричинному самоубийству, даже если он не подносил лезвие к своему горлу. В том, что он с собой делал, даже не было смысла: всегда нашёлся бы кто-то, кто захотел бы его убить, поэтому достаточно было лишь подождать. Даже сейчас. Иззи знал, что ему осталось недолго на этом корабле, что рано или поздно Боннет выберет Эдварда — он уже его выбрал, так что день, когда Эдвард попросит избавиться от своего бывшего первого помощника, был не так уж далёк. Дьявол в голове Иззи шептал ему, что он должен этого желать. Иззи ненавидел этот голос. Горло болело от разрывающего его резкого смеха. Он не был уверен, что слова о ненависти не были в этот раз просто словами. Он не был уверен, что до сих пор понимал, что чувствовал. Иззи крепко зажмурился и прижался щекой к натянутому к мачте канату. Перед глазами всплыло лицо Стида в день их побега: вот он проходит мимо, в глазах мировая скорбь… Любовь всегда была проблемой, всегда приносила страдания; если за пределами их мира что-то было, Иззи был уверен, что любовь была придумана дьяволом. Что так страстно искали друг в друге Стид и Эдвард, если всё, что они почувствовали, это разочарование? Что так отчаянно искал он в глазах Эдварда, когда говорил ему о любви, и надеялся… неужели он в самом деле надеялся, что спасёт его? Его пустая душа никого не могла спасти. Его никогда не любили, да и сам он, похоже, ничего не чувствовал, кроме оглушающей ревностной привязанности к человеку, который даже не понял, что Иззи положил свою жизнь на алтарь его имени. Он сам был виноват в том, как всё это закончилось. Всё, к чему они пришли, было последствием его ошибок. Он искренне верил, что поступал правильно, что спасал и защищал Эдварда, и, ослеплённый, отказывался видеть очевидное: именно Стид принёс в жизнь Эдварда свет, и ничто этот свет заменить не могло бы, тем более, больная любовь Иззи. Я просто хотел сказать спасибо. Он действительно был благодарен Боннету за то, что тот вернулся. Он спас их от самих себя в самый нужный момент. Иззи сдался, потому что чувствовал в этом необходимость. Он не ждал на самом деле ответа, — молчание Стида не ранило, просто напоминало о том, что между ними лежало, что разделяло их, делало невозможным что-то исправить. И даже этого не хватило, чтобы Стид бросил его умирать. Капля в море: сострадание и жалость, — и те отравляли его. Иззи открыл глаза и повернул голову. Канат впился в кожу. Чёрное море окутывало разбившееся на тысячу осколков сознание, но уже не способно было собрать воедино. То, что Стид был добр к нему несмотря ни на что, разрывало Иззи на части. Он предпочёл бы, чтобы Стид оставил его умирать, и уже за эту небольшую милость он чувствовал себя гниющим изнутри. Стид, конечно, иначе не мог, он был не таким человеком, как они с Эдвардом. Он был тем, кто приходил в их жизни и наводил порядок. Это магия, с которой Иззи не мог прежде смириться, теперь казалась невозможной; Иззи понимал, что восхищался Стидом, и тем сильнее раздражался, чем больше тот выворачивал их больную реальность на лицевую сторону. Иззи не сумел бы так, даже если бы попытался. Он умел защищать, но не умел приносить что-то хорошее в этот мир. Он даже не был уверен, что сумел бы отличить хорошее от плохого, что понял бы, где боль, а где наслаждение: горящее море, темные сны и ненависть были его жизнью последние двадцать лет. Он находил в этом удовольствие. Он глубоко задвинул в себе всё человеческое. Его раздражала слабость: он убивал немощных, смеялся в лицо смерти, никогда не пил, трахался без чувств, до боли, сжимал кулак так сильно, что все вокруг него задыхались под гнетом, и презирал весь мир, потому что иначе его руки дрожали бы, пока он снимал с кого-то кожу. Стид был для него ядом. Его влияние убивало личность, за которой Иззи прятался. Трусливое, жалкое существо внутри него слишком долго злилось, желая всё вернуть, как было, и не хотело принимать, что ничего больше не будет так, как раньше. Что ж, теперь он принял это, только лучше не стало. Иззи попытался сделать еще глоток, но на язык упало лишь несколько горячих капель. Все его существо в одно мгновение наполнила бессильная ярость: он взревел и, вскочив на единственную ногу, со всей силы швырнул бутылку в фальшборт. А затем упал назад, пошатнувшись, и закрыл лицо дрожащими руками. Он коротко закричал в ладони от злости, но тут же замолчал, испугавшись безумия, подступившего к краю дрожащего сознания. Он был слишком пьян, чтобы понять, что именно происходило, но и этого короткого страха было достаточно, чтобы он смог связать свое поведение и то, каким стал Эдвард, когда решил, что все потерял. Иззи не хотел быть на него похожим, не хотел иметь с ним ничего общего, не хотел становиться человеком, который уничтожал все вокруг лишь потому, что ему очень больно. Это было сложно, теперь он понимал, поэтому обращал злость внутрь, не желая стать новой проблемой для команды. Иззи едва контролировал себя, и притормозить не получалось: он терял связь с реальностью, но всё ещё цеплялся за неё, и то, что происходило с ним, било большее, чем самые гнилые, грязные мысли, терзающие его день и ночь. Он ненавидел это. Ненавидел себя, ненавидел свои желания, ненавидел, что ничего нельзя вернуть назад, что все произошедшее неотвратимо. Никакое чудо не вернёт ему годы жизни, не оживит его больное сердце, не вырастит новую ногу; он должен был прожить остаток жизни таким, какой он есть — изломанным, способным только на бессильную злость к миру, который всё у него отобрал. Голова гудела, по горлу разливалась горечь. Иззи склонился, упираясь дрожащей рукой в колено, и уставился в шатающиеся доски палубы. Тошнота усилилась, но блевать было нечем, и это мучительное чувство невыносимой судорогой раз за разом сжимало желудок. Он пошатнулся, когда корабль качнуло, и упал вперёд, навзничь, ударяясь подбородком и щекой о палубу. Челюсть неприятно хрустнула, но боль, смазанная алкоголем, казалась отдалённой и бессмысленной. Иззи даже не попытался подняться. Он знал, что никто не придёт, никому не было до него дела, каждый был занят собой, своими страхами и травмами, и это было хорошо, — часть Иззи все ещё стыдилась того, каким он стал, и ни отчаяние, ни алкоголь не смогли это в нем уничтожить. Он подложил руку под голову и закрыл слезящиеся глаза, зарывшись носом в локоть, потому что только так мир переставал вращаться вокруг него с такой бешеной скоростью. Он устал. Чудовищно. Нога пульсировала, но боль пока не вернулась, и тьма постепенно начала обволакивать измученное сознание Иззи: долгожданное беспамятство, выжженная пустота, в которой не было места мыслям, в которой омываемая кровью душа находила пристанище, прибивалась к берегу, за которым была долгожданная смерть — оставалось только сделать последний шаг.***
Родился один и умер один. Умер? Убил себя сам, существовал как труп в живом теле. Тьма разъедала его душу, тьма, к которой он так стремился, которую кормил, которую искал всюду, куда бы ни отправился, стала его погибелью. Иззи жаждал её и ненавидел, и отвергал с тем же безумным усилием, с которым гнался. Он сходил с ума. Все его тело неконтролируемо трясло, он кричал, смеялся, ругался, и снова разражался непонятной злорадной радостью, что именно так жалко он заканчивал свою жизнь. Иззи всегда знал, что его не ждало ничего хорошего, он был пропащим человеком с тех пор, как осознал себя: грязный, босой, дерущийся за кусок хлеба, одинокий и всеми презираемый. Упорный, он не умел сдаваться: выбирался из дерьма каждый раз, когда жизнь опускала его туда с головой, потому что не умел по-другому. Но того Иззи больше не существовало, и теперь он не понимал, зачем так старался перехитрить судьбу. В грязном зеркале отразилось его лицо — бледное, осунувшееся. Сальные волосы отвратительно прилипли к щекам. Вот она, та самая обратная сторона, которая была так желаема для него в Эдварде. Теперь Иззи смотрел на себя и узнавал его безумные глаза. Это он был виноват в том, каким Эдвард стал. Он толкал его во тьму, раз за разом, с тех пор, как они познакомились, и теперь сам ощущал на своей шкуре, каким разрушающим был этот путь. Иззи желал его таким, вытачивал, топтал его душу — и получил то, что заслужил. Он проиграл, и реальность заслуженно разбила его. Кто виноват больше: чудовище или тот, кто его создал? Иззи припал к горлышку бутылки, ром потёк по бороде и шее, в нос ударил неприятный резкий запах, от которого его уже тошнило, но он все продолжал и продолжал пить, желая обрести беспамятство. Всем было бы лучше, если бы он перестал существовать. Он видел, с каким отвращением смотрела на него команда, когда его костыль сломался под ним и он рухнул на пол, пьяный, невменяемый, кричащий от боли и злости. Если он не нужен был даже им, людям, ради которых готов был умереть, то какого чёрта он всё ещё цеплялся за свою сраную жизнь? Ему было стыдно, и мерзко, и хотелось спрятаться как можно глубже в своё истерзанное сознание, чтобы забыть взгляды, которые прожигали его насквозь, пока он, бессвязно крича, полз к двери. — Хули ты? — брезгливо спросил Иззи, зло уставившись в зеркало. — Какое у тебя оправдание? Что ты вообще такое? Его голос сочился презрением. Единорог не спас их от шторма, потому что был всего лишь ебучим суеверием, но Иззи — Иззи был тем, кто должен был уберечь корабль от Эдварда. Он так радовался, когда Эдвард вернулся к нему; глупец, возомнивший, что мог управлять бурей, и трус, не способный признать реальность. Эта стихия была неотвратима, а он искал в ней спасение. Ну, вот он где, в конечном счёте, и пожинал плоды того, чего так хотел. Всех подвёл. Эдварда, команду, себя. В дверь постучали. — Пошли нахуй! — крикнул Иззи, раздражаясь даже от самой мысли, что кто-то снова мог попытаться ворваться в его душу, рассеять дым, которым было наполнено его сознание, выдернуть его из ненависти и презрения ко всему на свете. Иззи не прятался от реальности, не пытался её приукрасить, она была ровно такой, какой была, и ничего иного он не признавал, а, значит, не хотел, чтобы кто-то менял его понимание своей пустой бессмысленной болтовней. Все эти разговоры в стиле Боннета всегда так отвратительно хорошо работали, что Иззи отталкивал даже идею об этом. Он сломался бы, не выдержал, если бы кто-то попытался помочь, и возненавидел бы себя ещё сильнее за то, что позволил другим увидеть, как отчаянно он хотел хоть немного прощения. Снова стук, громче, настырнее. Иззи прокричал проклятия, но спрыгнул с койки и яростно направился к двери. Он не знал, что точно собирался сделать со стучащим: ударить, накричать, втащить внутрь и свернуть шею, — ему было безразлично, его трясло от злости, от усталости и стыда. Если они хотели поиздеваться, то пусть хотя бы не делали бы вид, что им есть какое-то нахрен дело до его личных границ. Но когда он распахнул дверь, за ней никого не оказалось. Иззи посмотрел вниз, на единорожью ногу, выточенную под протез, и, мгновение поколебавшись, достал из проёма плохо сложенный, грязный лист бумаги. «Для нового единорога». Мгновение замерло. Пульс в висках стал оглушающим, болезненно быстрым, и заглушил хаотичный рой мыслей. Волна нечеловеческой боли разбилась, осыпая его разум осколками, тьма ослепительно вспыхнула. Иззи весь стал этим отдалённым звенящим звуком, и больше не способен был это выносить. Он разрыдался и бессильно привалился к косяку. Как раненый зверь, он захлебывался своей болью, задыхался, невидящим взглядом вперившись в пустоту. Он не в силах вынести искреннее участие, не знал, как с этим справиться, его мечущееся сознание отвратительно искажалось — и сам он, слабый, сломанный, ощущал себя как человек, которого впервые в жизни обняли. Как же сильно он этого, оказывается, желал. Эта записка, этот подарок — прощение, незримая рука, опустившаяся на его плечо. Не жалость — освобождение. Он был небезразличен, они хотели ему помочь, он знал, чувствовал, что все это имело огромное значение, что он не один, даже если никого к себе не подпускал. Они верили, что он способен защитить их от шторма, доверяли ему свои жизни, говорили без слов на языке, который Иззи был понятен. — Чёртовы хуесосы, — прохрипел Иззи, сжимая записку. Ему было так стыдно: за эту сцену, за свои слёзы, за желание быть принятым. Душа его захлебывалась в потоках дёгтя. Иззи хотел все исправить, хотел заслужить это прощение, которое так запросто выложили перед ним, будто оно ничего не стоило. Он и забыл, каково это — просто быть частью чего-то общего, оставлять свой след, опираясь на чужие плечи, и прикрывать спины, пока кто-то другой прорубал путь. Он снова взглянул на надпись, скользнул взглядом по расплывшимся буквам, погладил кончиками пальцев теплую бумагу и судорожно вздохнул, проглатывая слезы. Он должен был хотя бы попытаться, стать для этой неказистой команды защитой, тем, кто убережет их в следующий раз, когда настигнет буря. Это был его долг, и он собирался его исполнить, пусть даже и в последний раз.***
Наутро после решения Боннета оставить Эдварда на борту, Иззи выкинул из своей каюты все бутылки: пустые и едва начатые, и уничтожил все признаки своего беспамятства. Слабость минувших недель удивляла его с тех пор, как разум обрёл ясность, и он был рад, что наваждение спало. На этом разваливающимся на части корабле должен был оставаться хоть кто-то с функционирующим мозгом, ведь его капитан, кажется, сошёл с ума, раз верил в справедливый и прекрасный мир, где все будут в безопасности и счастливы. Это звучало безумно. Наивность Боннета раздражала Иззи, но он молчал, безропотно принимая это как данность: в глубине души он верил, что Стид действительно сумеет защитить их от Эдварда, и, видимо, команда тоже в это поверила, раз возмущалась чисто для вида. Иззи понимал, что едва ли на него в этом рассчитывали, но собирался стать обещанием безопасности для команды, тем, кто в случае чего останется беспристрастным — он хотел оправдать их ожидания, даже если этот протез не значил ничего из того, что он вложил в этот подарок. Ему просто нужна была цель: он знал, что когда-нибудь всему придёт конец — эта дата уже была записана, уже была частью его судьбы, но сегодня он был жив, а, значит, должен был знать ради чего. Защищать тех, кто доверил ему свои жизни, не худшее, что он мог выбрать. Море расходилось вокруг спокойным течением — они, наконец, снялись с якоря после долгих приготовлений, умноженных на два из-за того, в каком паршивом состоянии находился корабль и в каком раздрае была команда. В их положении приходилось радоваться и тому, что они сумели снова выйти в море, не развалившись по пути. С заходом солнца Иззи распустил команду, оставив несколько человек на вахте, а сам спустился с мостика и впервые за день присел за мачтой, привалившись спиной к сваленным в кучу канатам. Он начал думать о том, что нужно будет заставить команду с утра сложить все это дерьмо, как положено, а ещё — с чего бы начать хотя бы необходимый ремонт, но почти сразу заставил себя притормозить. Иззи был в море очень давно и давно познакомился с неприложной истиной: команду, даже самую хреновую, нельзя изводить в край — у них должно было оставаться время на безделье, выпивку, драки и трах, иначе очень быстро капитан и его первый помощник обнаружат себя болтающимися на рее. Он никогда не изводил и себя — из соображений здравого смысла, потому что не смог бы работать так же хорошо как обычно, если бы его разум был измучен. Иззи всегда предпочитал, чтобы его сознание было чистым, поэтому мало пил, достаточно спал и старался сбрасывать напряжение любым доступным способом. Дисциплина, отточенная годами, подвела его впервые, но Иззи больше не собирался давать своим демонам свободу. Пусть сдохнут от голода. Если Иззи в чем-то и добился превосходства, так это в умении выживать. Тьма едва не толкнула его туда, откуда не было возврата, и он, потеряв всякий смысл, едва не сдался — постыдная слабость для того, кто отрицал даже то, что был человеком. Иззи отстегнул протез и чуть ослабил бинты, сжимающие ногу. Раны почти зажили, но свежие шрамы ещё пульсировали, а кожа там, где к ней прижималось дерево, сходила и покрывалась волдырями даже под повязками. Не смертельно, но все же неприятно, поэтому Иззи старался двигаться меньше, опасаясь сделать хуже. Френчи, сразу заметивший его неудобство, высказался, что Иззи просто нужно приспособиться и дать коже свыкнуться и загрубеть, за что, конечно же, был послан нахуй. Через час Джим принес ему мазь от Роуча, и Иззи, неприятно смущенный, поклялся, что вырвет Френчи язык. Он собирался использовать мазь этим вечером. Хуже точно не станет. Иззи потёр бедро и откинулся назад в веревки. Голова пульсировала, но теперь в ней не было никаких мыслей. Это было неприятно, и в первое мгновение он тревожно смотрел вглубь себя, ожидая, что прежние чувства вернутся. Ничего. Тишина, — такая глухая, словно ещё пару дней назад его не ломало так сильно, что он не хотел жить. Даже возвращение Эдварда на корабль не вернуло назад боль, хотя это и раздражало его до крайности, как и глупейший поступок Боннета, принять который, как ни странно, оказалось удивительно легко. Боннет все делал простым. Даже сутки на борту с ним магическим образом развеяли мрак ненависти, который их окружал, и Иззи с затаенным удивлением обнаружил, что больше не хотел вернуть назад прежнюю свою жизнь. В глубине души он никогда и не желал того, что случилось, просто не сумел вовремя отпустить давно потеряное прошлое. Иззи усмехнулся в темноту и безразлично скользнул взглядом по горизонту, ещё светлому там, где солнце встречалось с морем. Под палубой приглушенно смеялись, громкие голоса вспыхивали и затухали, как волны. Одиночество было особенно приятно, пока в душе теплилась иллюзия, что он мог присоединиться к этому веселью, если бы захотел. Иззи достал из кармана мешочек с табаком и принялся сворачивать его в бумагу, изредка поглядывая на темнеющий горизонт и прикидывая, какой будет погода в ближайшие дни. Если им повезёт, то к следующей неделе они доберутся до Нассау и смогут привести корабль в порядок. Он закурил. На палубе теперь кто-то тихо разговаривал, но Иззи не мог разобрать слова. В тот миг, когда голоса затихли, он сразу понял, что его одиночество вот-вот окажется под угрозой, и тяжело вздохнул, готовясь выдать такую тираду, чтобы до утра к нему уже больше никто не приближался. Может, ему и стоило быть любезнее, но пока достаточно и того, что Иззи не кричал каждый раз, когда его выводили из себя глупостью или откровенной ленью. А за день он так устал от команды, что даже мысль о разговоре с кем-то вызывала в нем желание немедленно прыгнуть в воду. Его плеча аккуратно коснулись, а через мгновение он увидел боковым зрением у своей щеки кружку со сколотой ручкой. Прямо у глаза блеснуло знакомое кольцо. Боннет. Иззи криво усмехнулся и, ведомый какой-то тёмной магией, протянул к кружке руку. В нос ударил резкий запах кофе. — Болит? — тихо спросил Стид, кивнув на его вытянутую ногу, и сел рядом. Иззи приподнял одну бровь, всем своим видом показывая, что не приглашал его, и, наткнувшись на непробиваемое непонимание, раздраженно вздохнул. — Какая тебе, нахрен, разница? — Как это? — Стид развёл руками, и они тут же беспомощно упали на палубу. Иззи взглянул на него искоса, непонимающе, окинул взглядом его уложенные волосы и потерявшую форму рубашку, и едва заметно пожал плечами. — Я беспокоюсь о тебе. — Ага, — сказал Иззи, усмехнувшись, и посмотрел на него прямо, тем самым взглядом, который обычно казался людям невыносимым. Боннет, удивительно непробиваемый, проигнорировал этот посыл, и лишь улыбнулся уголком губ, как делал всякий раз, когда хотел залезть поглубже в душу. — Оставь вот это все для Эдварда и остальных, не распыляйся. — Почему ты так говоришь? — с обезоруживающей искренней грустью спросил Стид. — Ты часть команды, и я буду заботиться о тебе, хочешь ты этого или нет. Иззи почувствовал непреодолимое желание оттолкнуть его, нагрубить, сказать что-нибудь такое, что уничтожил бы его желание проявлять эту навязчивую заботу раз и навсегда. Иззи был в состоянии сам о себе позаботиться, и не собирался вываливать всё своё дерьмо всякий раз, когда Боннету взбредёт в голову покопаться в его чувствах. — О, так ты заботишься о команде? В самом деле? — вкрадчиво спросил Иззи, склонившись к Стиду, который смотрел на него большими, растерянными глазами. — Ты ясно дал понять, что предпочёл их безопасности Эдварда, так почему сейчас притворяешься, что тебе есть до команды дело? — Я вовсе не… — Ты притащил его сюда, хотя мы проголосовали против. Думаешь, ты просто возьмешь и все исправишь словами? Исправишь его? Что будет, если ты его разлюбишь, а, Боннет? Что, если он тебе надоест и ты снова захочешь сбежать? А если у него окончательно поедет крыша? Что ты тогда, блять, будешь делать? — Я… Он… Не надо так, — выдохнул Стид, на мгновение задохнувшись, и глаза его заблестели от возмущения. Впервые с тех пор, как они познакомились, он казался таким уязвимым. Он мог быть надоедливо громким, пафосным, смехотворным, язвительным, капризным, но никогда, ни разу, он не был незащищённым. Его мягкость никогда не была обращена к Иззи, и потому он не понял, упустил момент, когда Стид по какой-то неведомой причине приподнес ему то, что до этого момента видел, вероятно, лишь один Эдвард. Иззи отвернулся, скривил губы, прогоняя от себя наваждение. Он не хотел видеть боль в глазах Стида, это больше не приносило никакого удовлетворения — он чувствовал себя так, будто разбил что-то хорошее, ценное, что-то, к чему он не должен был даже прикасаться, — Почему же? Тебя не было здесь в момент его безумия, ты ничего не знаешь о том, что ждет тебя, если ему снова снесет башню. Пока ты шлялся не пойми где со своей убогой командой, мы тут… — Шлялся с убогой командой? — перебил его Стид ледяным тоном. Иззи замолчал. Он мгновенно представил, как Стид хватает его за шею сзади и разбивает ему лицо о фальшборт, и все тело Иззи стало каменным от ожидания. Он заслуживал это, он перешёл черту и любой нормальный капитан наказал бы его так, что наутро Иззи не узнал бы себя в зеркале, но… Иззи посмотрел на Стида. Конечно же, он так с ним не поступил бы. Он даже не разозлился, лишь неодобрительно нахмурился, отстраняясь, выстраивая перед собой невидимую стену, через которую Иззи привык на него смотреть. — Это с той самой, которую ты высадил на клочок скал без еды и воды и оставил умирать? — Но они живы, — прорычал Иззи и ткнул ему в грудь пальцем, желая вывести из себя, смахнуть эту очевидную холодность, граничащую с презрением. Часть кофе пролилась Боннету на штаны, но никто из них не обратил на это внимание. — Нужно быть идиотом, чтобы сдохнуть, когда до берега всего полдня пути. Дай угадаю, они уже готовы были сожрать друг друга, но ты их чудесным образом нашел? Ведь у тебя все так: появляешься в самый подходящий момент, словно поцелованный господом богом в жопу, и получаешь все, что хочешь. — Думаешь, это так просто? Ничего не происходит само собой, Иззи. Все это!.. — Стид взмахнул руками в запале, но внезапно, будто его настигло бессилие, выражение его лица изменилось, потухло, а плечи поникли. Он выглядел так, словно его облили холодной водой. Иззи стало неприятно. Он хотел задеть Боннета побольнее, развести его на эмоции, но в глубине души не верил, что ему это удастся. Никогда не удавалось. — Я рос в доме, где не принято было разговаривать годами, так что порой я слышал голос отца, только когда он цитировал Соломона, занося надо мной розги. Всё это вокруг нас существует назло тому безмолвному насилию, вопреки, потому что я хочу остановить этот поток зла. Это не просто. Иззи молчал, ему нечего было сказать. Правда, которой Стид с ним поделился, была ему неприятна, она всколыхнула что-то в душе Иззи. Он верил, что жизнь Боннета была сладкой сказкой, что его холили, лелеяли и целовали в задницу, как если бы он был вторым Иисусом, пришедшим, чтобы спасти этот мир. Иззи порой задавался вопросом, что за сила толкнула изнеженного Боннета в мир, полный опасности и смерти. Боннет был для него олицетворением очень далёкой реальности, настолько, что гораздо меньше удивился бы, если бы узнал, что в детстве у него был домашний единорог, чем тому, что его избивали в детстве. — Я чувствовал себя потерянным и безмолвным большую часть своей жизни, и не хочу, чтобы кто-то из нашей команды так себя чувствовал. Я не хочу, чтобы ты так себя чувствовал, — тихо сказал Стид, и, хотя голос его был глух, звучал он твердо. — Поверь, мне очень жаль, что я стал причиной, по которой вы все столько страдали. Вы не заслуживали этого, и теперь я хочу вам помочь. — Черт возьми, ты ведь не отстанешь, да? — спросил Иззи, едва заметно усмехнувшись, и затянулся так глубоко, что легкие прорезала боль. Боннет улыбнулся кончиками губ, тепло, радуясь даже такому перемирию, и с лица его, будто волной, смыло уязвимость и грусть. Иззи невольно отстранился, захлопнул свою душу, почувствовав смутную угрозу, которой не мог дать определение; он не понимал, отчего так запросто Боннет менял свои чувства, так легко отбрасывал в сторону боль и тянулся даже к тем, кто мог его уничтожить. Он хотел бы презирать эту его особенность, но в глубине души понимал, что не сумел бы, даже если бы попытался себя заставить. — Не отстану, — сказал Боннет, все шире и шире улыбаясь, и похлопал его по плечу. Все еще глядя ему в глаза, Стид с неуверенной нежностью погладил Иззи по спине. Иззи почти не чувствовал прикосновения его пальцев, но само намерение парализовало его разум. Что-то коротко екнуло в груди, и он отстранился. Боннет не стал тянуться к нему снова. — Пока ты не попросишь об обратном. — Упрямый сукин сын, — вздохнул Иззи, уставившись в кружку, от которой еще поднимался пар и, смешиваясь с дымом от сигареты, растворялся в темноте над ними. Он хотел сказать, что именно об этом он и просил, но не смог солгать. — Попробуешь мой кофе? — тихо спросил Стид. — Я сам сварил, подумал, тебе нужно немного бодрости после этого сумасшедшего дня. Так здорово, что ты у нас есть, без тебя бы мы никогда не вышли в море. Джим сказал, что это было настоящее чудо. Иззи закатил глаза и демонстративно сделал глоток, всем своим видом показывая, что не собирался отвечать. Он не нуждался в оценке своей работы и не любил, когда преувеличивали его достижения. Иззи всё прекрасно о себе знал и сам мог потребовать достойную награду за свой труд, так что лесть не вызывала в нем ничего, кроме презрения. Он собирался спросить, чего Боннет хотел добиться своим моральным отсосом, но встретился с ним взглядом и не сумел заставить себя оскорбить его снова. Боннет смотрел на него гордо: его глаза сияли, и, хотя теперь он молчал, все в нем говорило о том, как он благодарен. В этом не было ничего наигранного, ничего неправильного, и, хотя Иззи все еще хотел оттолкнуть от себя пустые комплименты, что-то в этой спокойной тишине между ними, нарушаемой лишь приглушенным смехом и шелестом волн, завораживало его. Иззи чувствовал на себе взгляд Боннета, даже когда отвернулся, ощущал, как он дышал рядом, свободный от неловкости, от притворства, от необходимости что-то объяснять самому себе: Боннет делал, что хотел, говорил, что приходило в голову, и жил, как вздумается. Иззи не сомневался, что если бы Стид захотел уйти, он бы ушел, и это почему-то было приятно: чувствовать, что кто-то оставался рядом просто потому, что хотел этого. Он выбросил бычок за борт и снова откинулся назад на веревки, прислушиваясь к необычным ощущениям внутри. Он не хотел с этим разбираться, но и не мог избавиться от мысли, что должен был сделать что-то большее, что-то, чем он сможет оправдать поведение Боннета, его желание быть здесь с ним. Иззи никогда в этом не нуждался, но все же был благодарен ему за компанию, как и за то, что Боннет был таким непробиваемо упрямым, хотя и не сказал бы это вслух даже под страхом смерти. — Я убедился, что твоя команда сможет добраться до берега, — сказал Иззи, нарушив молчание. — Я все просчитал, прежде чем высадить их. Им нельзя было оставаться с Эдвардом, он убил бы их почти наверняка. То, что я делал, казалось мне правильным. — Я знаю, — мягко сказал Стид. — И, в конце концов, я ведь нашел их, так? Может, ты и прав, ну, насчет удачи. Не думаю, что смог найти бы вас, если бы не госпожа фортуна. Должен признаться, я верю, что если чего-то очень сильно хочется, то всегда можно найти пути, по которым получится дойти до своего желания. — Ага, а ещё люди могут превращаться в птиц, если очень сильно захотят. Отличная сказка, Боннет. — Можешь считать меня наивным, но я убеждён, что в этом мире достаточно чудес, верим мы в них или нет. Иззи посмотрел на него, как на придурка, но ничего не сказал. Ему понадобилось так много времени, чтобы разглядеть правду там, где она бросалась в глаза, поэтому ему не казалось, что он может что-то высказывать на этот счет. Боннет был чертовой катастрофой, но, казалось, почти всегда знал, что делал, и сомнения редко мешали ему, если он чего-то хотел. Должно быть, именно это в конце концов привело Боннета к ним в самый нужный момент: он был главным героем истории, в которой сюжет непременно подстраивался под него, не причиняя настоящего вреда. Такой человек как Боннет никогда не потерял бы ногу, потому что взбесил свихнувшегося пирата, возомнившего себя Кракеном. Иззи готов был поспорить, что если бы Эдвард целился в Боннета, то затвор попросту не сработал бы. Да и в каком мире Стид позволил бы этому произойти? Он бы говорил, говорил и говорил, пока все вокруг, словно податливый воск, не стали бы именно такими, какими он хотел их видеть. Когда-то Иззи ненавидел эту черту в Боннете, потому что желание исправить словами то, что можно было решить войной, казалось ему признаком слабости. Теперь же он чувствовал глухое, раздражающее опустошение от того, как его тянуло к тому трепетному и мягкому, что он чувствовал под неясной харизмой Стида, вдохновляющей окружающих его людей на преданность. Боннет опустил ладонь на его колено, до тошноты эмпатичный. В груди Иззи лениво заворочалось что-то тяжелое, давящее, что-то, подозрительно похожее на щупальца чудовища, которого, он думал, уже не было в живых. — Прости, — пробормотал Стид дрогнувшим голосом, и, сжав на мгновение пальцы, убрал руку. — Я не имел в виду… Я не идиот, я знаю, что есть вещи, которые нельзя изменить, как бы сильно ты этого ни желал. Мне хотелось бы сделать так, чтобы ничего из этого не случалось, хотелось бы не покидать вас, но я уже совершил эту ошибку. В висках оглушающе пульсировала кровь. Иззи почувствовал себя обессиленным. Он провел ладонью по лицу и посмотрел Боннету в глаза. Его печаль и раскаяние отражали не жалость, а сожаление, и почему-то Иззи неудержимо захотелось его утешить, забрать себе часть вины, которую они должны были нести вместе, но он не умел и не знал, как это делается, и только больше раздражался от того, что не мог переступить через себя. — Я подпитывал его ненависть, — сказал Иззи. — Это то, чего я хотел, мы знали только такую жизнь, я просто не думал, что… — он потерялся в своих мыслях, потому что на самом деле не представлял, к чему вел и почему вообще об этом говорил сейчас. Стид внезапно понимающе кивнул. — …что я настолько его сломал? — Мы оба, — Иззи пожал плечам, пытаясь сбросить с себя эту липкую печаль. Он хотел помочь, но, кажется, сделал только хуже. — Так что прекрати тонуть в жалости к себе. Не все дерьмо в этом мире случилось по твоей вине, — он заметил, как Боннет быстро посмотрел на его культю, всем своим видом выражая сожаление, и толкнул его в бедро коленом. Стид тихо ойкнул. — Еще один такой взгляд, и будешь ходить с повязкой на глазу. Я понятно изъясняюсь? — А что, зато буду походить на настоящего пирата, — усмехнулся Боннет, ни на мгновение не поверив, что Иззи действительно причинил бы ему вред. Несносный самоуверенный засранец был прав, и то, как он радовался этому, внезапно позабавило Иззи. — Хорошо, я приму твою правду, но только если ты согласишься с моей. — Это было не предложение, черт возьми, — сказал Иззи, без злости, исключительно из необходимости оттолкнуть тепло его голоса от себя как можно дальше. Боннет, разумеется, его проигнорировал, лишь улыбнулся, так ярко, словно всю грубость в свой адрес он перемалывал, рассеивал и находил в её крупицах что-то хорошее. — Я соглашусь, — настаивал Стид, склонившись к нему в доверительном жесте и заглянув в глаза. — Если ты хоть иногда будешь себя жалеть, — он улыбнулся кончиками губ, такой невероятно довольный собой, что Иззи понял, о чем он думал ещё до того, как тот закончил проговаривать свой ультиматум. — И если тоже признаешь, что не все дерьмо в этом мире случилось по твоей вине. — Иди-ка ты на… — Боишься? — оборвал едва сорвавшееся с губ привычное ругательство Боннет и, иронично улыбаясь, неопределённо развёл руками. — Неужели ты так просто мне уступишь? Иззи Хэндс не отворачивается от сложностей, насколько я знаю. — Ты меня нихрена не знаешь. — Но хочу узнать, — сказал Стид и отстранился. Иззи уставился на него, тщетно надеясь, что отпугнет его; он знал, что уступит, знал, что пойдёт на поводу у этой наивной манипуляции, знал, что в сопротивлении просто не было смысла, и поэтому хотел, чтобы Стид отступил сам. Он слишком устал, чтобы играть в войну с тем, кто, черт возьми, всех их спас. Закатив глаза, Иззи коротко кивнул. — Ну нет, скажи это вслух! — Отъебись, — проворчал Иззи и залпом допил остывший кофе, чтобы не видеть безобразно самодовольное выражение в тёмных глазах. Холодным кофе был отвратительным на вкус, и даже Иззи, который не был притязательным, скривился от ощущения, оставшегося в горле. — Ну и дрянь. Варить кофе у тебя получается ещё хуже, чем быть пиратом. — О, не будь таким мудаком, я старался, — мгновенно отозвался Стид, без обиды, с добродушной усмешкой человека, который достаточно был в себе уверен, чтобы не обижаться по пустякам. Иззи уважал его за это, как и за то, что Боннет никогда не делал шаг назад, какой бы удар не нанесли его самолюбию. Не сбегал, не сдавался, не позволял себе подумать о провале: то ли слишком глупый, то ли невероятно упрямый — он, казалось, был совершенно безразличен к тому, что было за пределами его представлений о реальности. Он действительно подходил Эдварду. Иззи ничего не чувствовал, когда думал об этом, кроме глубокой усталости. Этот долгий путь очень тяжело было пройти. Он поставил пустую кружку на палубу и потянулся за протезом, но Стид перехватил его запястье, безмолвно прося остаться еще ненадолго, не убегать так быстро, даже если слова были неудобнее, чем молчание. Я не хочу, чтобы ты так себя чувствовал. Что, черт возьми, это значило? — Ладно, — неохотно сказал Иззи, когда пальцы Стида разжались. — Если ты так хочешь, будь по твоему, черт тебя побери. Боннет так светло улыбнулся, словно распахнули окна, к которым давно никто не прикасался. Мимо с пронзительным криком пронеслась чайка. Они синхронно проследили за ней и посмотрели друг на друга. Глаза Стида, необъяснимо радостные, были направлены на него с теплом. Иззи не понимал, что было в голове у этого человека. Может быть, он был сумасшедшим, эксперементатором, нажимающим на курок, лишь бы посмотреть, как разлетятся чьи-то мозги — только вместо оружия использовал слова и чувства. Иззи готов был, пожалуй, сам встать ровнее, чтобы Боннету было легче целиться; в том, чтобы позволить обмануть себя, тоже была смелость. Иззи усмехнулся. — Как думаешь, — спросил Стид, склонившись к нему ближе, и его голос опустился до доверительного шепота. Где-то над ними в темноте всё ещё орала чайка. — Баттонс правда превратился в птицу? — Это не самое странное, что с нами происходило, — пожал плечами Иззи. — Раз ты смог найти нас и вернуть к жизни, то, может, даже ебаный корабль умеет разговаривать, кто его знает. Стид рассмеялся и откинулся назад, пропустив светлые кудри через пальцы, а другой рукой упершись в палубу. Иззи скользнул по его телу взглядом, вернулся к лицу, к тонким губам, растянутым в улыбке, и улыбнулся сам. Тишина в его голове стала прозрачной. — О, это отличная сказка, Иззи.***
Иззи сражался большую часть своей жизни. Он всегда держал при себе рапиру или кинжал, даже когда спал, и никто не способен был превзойти его. Эдвард был хорош, но только потому, что был собой — и делал в бою порой такое, что не мог предугадать даже Иззи, — и все же ему не хватало техничности. Эдвард не любил сражаться, ближний бой казался ему забавным ровно до того момента, пока не нужно было проткнуть чей-то живот. Чёрная Борода был беспрецедентно жестоким и столь же креативным, но горла перерезал исключительно его первый помощник. Иззи был не против, это тешило его эго, — он чувствовал себя частью легенды, и рад был нести смерть от её лица. Он убивал с той же эффективностью и расчетливостью, с которой управлял кораблём. Смерть ничего не вызывала в нём, но её ожидание его завораживало, делало мир ярче и чётче, чем он когда-либо мог для него стать. Это наполняло его жизнь смыслом. Иззи хотел это себе вернуть. — Ты мог бы потренироваться с кем-нибудь из нас, — невзначай сказал Френчи, заглядывая через плечо Роуча, который внимательно осматривал то, что осталось от ноги Иззи. Это прилипчивое внимание давно перестало Иззи раздражать. Шли неделя за неделей, и каждый божий день после ужина Роуч заставлял его закатывать штанину и долго рассматривал рубцы и новые раны поверх них, появляющиеся от необходимости постоянно двигаться. Иззи старался не сидеть на одном месте не только потому что хотел выжить на корабле, полном некомпетентных пиратов, но и потому что даже пять минут отдыха превращали в мучение следующий час, который Иззи тратил на то, чтобы привыкнуть к трению протеза. — А не придумывать новые способы убедить всех, что ты безумен. Перед тем, как Роуч усадил его на табурет, Иззи приказал Питу собрать все свечи, которые только были на корабле, и зажечь их в комнате отдыха. Стоило только двери за озадаченным Питом закрыться, как на Иззи обрушился шквал вопросов. В глубине души он наслаждался произведенным эффектом, и даже собирался оставить свои намерения втайне, но не учёл, что не родился ещё такой человек, который способен был провести Френчи. — В этом есть смысл, придурок, — пробормотал Иззи и, резко одернув штанину, принялся наматывать обратно протез. — Если ты этого не понимаешь, это не значит, что его нет. Френчи передразнил его с очень неприятным выражением лица. Иззи ударил его в плечо кулаком и сомкнул пальцы на том же месте, чтобы подняться на ноги одним резким движением. Он прочитал в глазах Френчи справедливое «ну ты и мудак», и довольно усмехнулся. Это почему-то веселило его. Он мог отталкивать всех вокруг, но такие моменты всегда были важны для него. Иззи верил в ценность отношений между членами команды: они все были одиноки, все прошли долгий путь и по большей части занимались пиратством, потому что у них не было другого выхода, и всё, что у них было — это товарищество. Они жили во враждебном мире на крошечном корабле посреди моря и, может быть, никогда не выбрали бы друг друга для того, чтобы провести вместе жизнь и встретить смерть, но разве это имело значение? Иззи был убежден: пока были те, кто, пусть и поневоле, готов был рискнуть за тебя, ты был жив. — Точно не нужна помощь? — настиг его вопрос Френчи в дверях, и Иззи, повернувшись, показал ему два средних пальца. Джим, сидящий в углу, рассмеялся. Иззи улыбнулся, когда дверь за ним закрылась, и раздраженно покачал головой. Несносные, они, тем не менее, продолжали жить дальше. То, что поначалу удивляло его, теперь, когда сам он оставил в стороне пережитый ужас, казалось естественным. Иззи обвинял Боннета в том, что тому было плевать на команду, но в глубине души понимал, что без него они чувствовали бы себя намного хуже. Стид лечил их, медленно, постепенно, позволял смеяться, никогда не выходил из себя, был терпелив, разговаривал, читал им сказки на ночь и слушал с такой легкостью, будто ему ничего не стоило пропускать через себя десятки страхов и сомнений. Иногда Иззи, стоящий на вахте, замечал, как Боннет садился посреди ночи с плачущим во сне Клыком и гладил его, пока тот не становился податливым и мягким; как он долго-долго шептал что-то нежное проснувшемуся от кошмара Френчи; как он говорил на рассвете с не сомкнувшим глаза Джимом, который терзал мачту кинжалами, пока глухие звуки ударов не стихали, сменяясь смехом. Узел распутывался, они больше не задыхались. Иззи кое-как спустился вниз в комнату отдыха и удовлетворенно кивнул: свечи были зажжены и расставлены, как он и просил. Это было даже странно, потому что Черный Пит не отличался особенной организованностью, но Иззи не стал задумываться об этом — ему просто-напросто было насрать. Он постоял пару мгновений, привыкая к полумраку после яркого солнца на палубе, и достал из ножен саблю. Сталь тускло сверкнула. Он повернул кисть и нарисовал кончиком сабли восьмёрку в воздухе. В глубине его души что-то гулко забилось: он забыл и о том, что потерял большую часть своей ловкости, и о том, что мешало ему по ночам дышать, и о том, что почти потерял веру, что сумеет вернуться к тому, с чего начал. Иззи был рождён для этого; года, что он потратил на обучения, не исчезали вместе с ранением, и он сам не изменился. Нужно было лишь чуть больше усилий. Он попытался сделать несколько выпадов, и пошатнулся лишь пару раз, сделав неудачный упор. Нога подводила его, но, к его удивлению, не настолько, чтобы раздражать. Иззи не был терпеливым — импульсивный, яростный, он выходил из себя сразу, как только терпел неудачу, — но в том, что касалось тренировок, он никогда не позволял себе такой роскоши. Он повторял одно и то же раз за разом, пока не добивался успеха, пока не чувствовал, что отточил свое мастерство настолько, что ничто не способно было бы отобрать у него навык, и даже тогда не доверял своим ощущениям. Это был вопрос выживания. Эффективности. Он должен был быть лучшим во всем, чтобы сохранить жизнь себе и команде. Он больше не позволит ничему застать себя врасплох. Иззи повторял движения снова и снова, начав с основ, не позволив себе поблажки, мысли, что он мог бы что-то отпустить и не повторять лишь потому, что был лучшим на этой стороне света. Он мог красоваться и унижать оппонента своей уверенностью, но никогда не позволял себе быть настолько заносчивым, чтобы ослабить бдительность. Иззи мог чувствовать себя богом в момент эйфории и при этом держать в уме, что в любой момент кто-то мог перехитрить его. Он слишком долго работал с Эдвардом, чтобы отрицать чужую удачу. В конце концов, даже Боннет иногда представлял для него опасность, хотя его не испугалась бы даже муха. Было жарко. Иззи скинул жилет и рубашку, умылся морской водой, оставленной для него кем-то из команды, и снова перехватил саблю. Её приятная тяжесть ощущалась привычно. Иззи на мгновение прикрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям, и сделал шаг вперёд, поддерживая равновесие. Нужно было привыкнуть, только и всего; он чувствовал себя уверенно, когда держал оружие в руках, он чувствовал себя продолжением блестящей стали, инструментом, который всё ещё прекрасно работал, даже если иногда издавал фальшивые ноты. Ему нужно было удержать баланс. Ощущение тела было таким ярким, что он чувствовал, как расправлялись лёгкие на вдох и как двигались под кожей мышцы. Иззи сосредоточенно повернулся, следуя за кончиком сабли, блеснувшем в мерцание свечей, и представил себя частью той смертоносной силы, которое несло лезвие. По разгоряченной коже прошёл ток. Он повернулся на протезе, в этот раз более устойчиво, и коснулся кончиком оружия огня, дрогнувшего и зашипевшего на стали. Иззи усмехнулся и сделал глубокий вдох. Сверху послышался приглушенный голос Боннета и шаги; он сразу понял, что сейчас его уединение будет нарушено, но вместо раздражения испытал за мгновение целую вереницу чувств, большей части которой он не мог дать определения. Что-то екнуло в глубине его живота, когда он, подняв голову, встретился взглядом с широко распахнутыми глазами Стида. Иззи уже видел у него такой взгляд: что-то среднее между страхом и восхищением, — в тот день их первой встречи в лесу, когда сам он готов был порубить на куски эту пародию на пирата. Тогда он даже представить себе не мог, что спустя время готов будет признать в нём капитана и что взгляд этот будет иметь для него значение. Иззи посмотрел на Стида снизу вверх, замерев с поднятой саблей. Мгновение он чувствовал неловкость, словно его поймали на чем-то запрещённом, и этого хватило, чтобы он вернулся к прежнему занятию назло. Вдох, разворот — все свечи погасли, срезанные одним движением руки. Восхищенный взгляд Стида и его тихое «ах» отозвались молнией в солнечном сплетение. Иззи бросило в жар, он весь стал воплощением самодовольства, и от того ещё больше старался казаться непринуждённым. Глаза Боннета сияли. — Как эффектно! — воскликнул Стид с той же простотой, с которой предлагал свою поддержку. — Если честно, никогда не видел ничего более захватывающего. — Не слишком ловко, — сказал Иззи, отталкивая от себя похвалу, потому что его снова кинуло в жар. — Нужно приспособиться к своему новому состоянию. — По мне так ты был просто блистателен, — возразил Стид и изящно, с присущим ему пафосом взмахнул рукой. — Я и на трех ногах не смог бы научиться этому никогда в жизни. — Боннет, — Иззи скептически хмыкнул. — Что ты хотел? — Подумал, может, ты сможешь научить меня, как быть хорошим капитаном? — спросил Стид, споткнувшись о слова, будто смущенный самой необходимостью просить помощи, хотя прежде у него никогда не было с этим проблем. — Эд сказал, что он обязан тебе всем, что умеет. Иззи помрачнел. Он ни на мгновение не поверил, что Эдвард действительно сказал что-то столь сладкое, но, даже если бы это было правдой, в Иззи это вызывало лишь отвращение. — Да, он много чего говорит. — Он сказал, что ты научил его всему, что он знает, сделал настоящим капитаном, — улыбнулся Стид и поднял голову выше, встретившись с Иззи взглядом. — Я хотел бы учиться у лучшего. — Лесть тебе не поможет, — сказал Иззи и повернул меч в руке, касаясь кончиком пола и оставляя в дереве длинную полосу. — Но, может, я смог бы научить тебя чему-то, чтобы ты не сдох в первом же бою. — Ты волнуешься за меня? — с улыбкой спросил Стид, прислонившись плечом к опорной балке так неудачно, что тут же с неё соскользнул и едва не упал. Иззи тяжело вздохнул и отвернулся, пережидая сдержанное смущенное хихиканье, вырвавшееся у Боннета. Это был самый нелепый человек, которого Иззи когда-либо знал. Он понятия не имел, как сумеет научить его хоть чему-то. — Не заставляй меня пожалеть, что я согласился тебе помочь. Иззи не хотел, чтобы это превращалось в комедию. Это всегда было важно для него, он никогда не относился к бою, как к развлечению, в отличии от Эдварда, который все превращал в игру, который любил спецэффекты и красивые финты; Иззи всегда держал в голове, что это его работа, — следил за тем, что делал Черная Борода, где была команда, защищал, подставлял плечо и сильно переживал, когда что-то шло не так. Иззи терпеть не мог собирать после боя раненых, и первым же шел на это. Эдварду всегда было безразлично, он пожимал плечами и говорил, что это их работа, но Иззи был уверен, что почти во всех случаях можно было бы избежать их смерти: больше практики, меньше алкоголя, план получше, защита покрепче. Но сколько бы он не повторял это, его капитан просто смеялся и посылал смерть нахуй. Он лелеял слабую надежду, что с Боннетом будет иначе, и сам себе не верил. — Поверь, я серьезно к этому отношусь, — сказал Боннет, снова используя это свое раздражающее умение считывать намерения и мысли. Иззи искоса на него посмотрел, но ничего не ответил, вместо этого потянувшись за рубашкой. Он полагал, что Боннет смутится, и даже ждал этого, но взгляд его свободно скользил по груди Иззи, туманно заинтересованный, чуть подернутый дымкой размышлений. — И не стану тратить твое время зря. Я правда хотел бы стать лучше, чтобы не быть проблемой для своей команды, не быть причиной, чтобы… Удача ведь непостоянная штука, мне не может везти вечно. — Надо же, здравая мысль, я удивлен, — сказал Иззи и встретился со Стидом взглядом, когда тот все же удосужился поднять глаза от его груди. Такое неприкрытое внимание удивляло. Это не было неприятно, скорее, странно, и он чувствовал, что очевидное восхищение в глазах Боннета соседствовало с чем-то ещё, задумчивым и любопытным. — Не так уж безнадежен, а? — улыбнулся Боннет и запустил пальцы в волосы, пропуская через них золотые кудри, которые не пришли в беспорядок даже от этого небрежного движения. — Можно вопрос? — Ты ведь все равно спросишь, — буркнул Иззи и, аккуратно отложив саблю, накинул на плечи рубашку, сдавшись странному ощущению, поселившемуся в груди. — Так что покончи с этим. — У Эда все тело в татуировках, — сказал Стид, и на мгновение в его задумчивом голосе скользнуло смущение, растерянность, словно он опасался реакции на упоминание имени Эдварда больше, чем хотел узнать ответ. Иззи уставился на него, уже понимая, к чему он клонил, но не собираясь упрощать ему задачу. — И у Клыка, и у многих других в нашей команде, если уж на то пошло. Я думал, под твоей рубашкой тоже десятки рисунков. Всегда было интересно взглянуть, что ты мог набить. Иззи коротко, обреченно вздохнул. Одна его часть очень хотела поиздеваться над Боннетом, а другая просто послать нахрен. Он не сделал ни того, ни другого. Вместо этого он неловко повернулся, припадая на протез сильнее, чем хотел бы, и пожал плечами. У него было несколько татуировок на спине и ногах, за исключением тех, что были видны каждому, но он никогда не был фанатом этого ритуала. Все, что он когда-либо набивал, имело для него смысл, но он не собирался рассказывать об этом Боннету. У него всегда был ответ на этот счет, и никто обычно не требовал большего. — Я не суеверен, — ответил Иззи. — И не вижу смысла в том, чтобы тратить время на ерунду, рисковать своим здоровьем и работоспособностью, чтобы поддерживать какую-то несущественную чушь. Твое любопытство удовлетворено? — Частично, — скромно улыбнулся Стид и его взгляд снова скользнул по его груди, опускаясь ниже. — Ведь я все еще не видел, что у тебя под брюками. Иззи усмехнулся в ответ. Ему нравились такие шутки, в молодости он и сам всё время выдавал что-то подобное, поэтому замечание Боннета его действительно позабавило. Он мог почти с уверенностью сказать, что Стид даже не подумал, прежде, чем сказать, но в этой невинности тоже было своё очарование. Иззи снова поднял саблю и направил её рукоятью на Боннета. — Если это все, что ты хотел сказать, покажи, что ты умеешь, — проговорил Иззи, нетерпеливо кивнув, когда Боннет сделал шаг вперёд и замер. — Живее, я должен понимать, с чего начать. — Ну, мои азы намного проще, чем у тебя. — Вот и посмотрим.***
Боннет вернул практически все прежние ритуалы. Конечно, он сделал это. Разве можно было рассчитывать, что он изменится? Иззи не мог понять, находил он это скорее раздражающим или достойным восхищения, потому что для него это выглядело как попытка вернуть прежние спокойные дни, когда они все уже были перемолоты жизнью до неузнаваемости. Но, кажется, никто не был против притвориться, забыть о том, что они пережили, стать на время теми, кем они были когда-то, сделать вид, что никто из них не был сломан. Вечер сказок был центром всех их ритуалов: каждую ночь все, кто не был на вахте, стекались на палубу к мостику и преданно занимали свои места. Было тихо, только волны неясно бились о борт, но и они словно прислушивались к ожиданию, витавшему на палубе. Иззи сел в тени под мачтой, крепко сжимая в одной руке нож, а в другой заготовку, которая в конечном счете должна была стать рыбкой. Последнее время это здорово отвлекало его мысли; иногда, когда он невольно возвращался к страданиям, когда просыпался от кошмаров, когда чувствовал себя особенно уставшим, это было единственное, что останавливало его от желания причинить себе вред снова. Раздался тихий звон колокольчика, приглушенный смех Боннета. Иззи чуть повернул голову, взгляд упёрся в фигуру Эдварда, который вышел следом за Стидом из каюты капитана, непривычно тихий и какой-то робкий. Никто больше не посмотрел на него, словно всем на самом деле было безразлично, что он был с ними на палубе, лишь Люциус поморщился и тут же отвернулся. Эдвард сел рядом с Клыком, который похлопал его по плечу, и, уперевшись локтями в согнутые по-турецки ноги, поднял голову на Стида, который садился на ступеньки, чтобы видеть всех собравшихся. Как и прежде, этот взгляд, полный обожания, раздражал Иззи, но теперь потому, что казался фальшивым, неправильным; он не собирался вмешиваться в их отношения снова, но его так и подмывало встряхнуть Эдварда за плечо и заставить перестать притворяться. Человек, который способен был выстрелить в того, кто был с ним рядом двадцать лет подряд, по определению не мог любить, а Боннет был слишком слеп, чтобы понять это. Иззи опустил голову и снова заработал ножом. Это было не его дело. Боннет мог разрушать свою жизнь сколько угодно, а Иззи в случае чего не позволит им обоим причинить вред команде снова. Теперь это было важнее, чем чувство, которое распирало его лёгкие, когда он думал о том, что кошмар мог повториться. Он был обязан им своей жизнью, и не мог больше подвести. — Так, ну, раз все в сборе, — сказал Стид тихо и мягко, и Иззи невольно поднял глаза, почти сразу сталкиваясь с ним взглядом. Он был уверен, что его не видно, но, видимо, не для Боннета. Иззи едва заметно кивнул и сердце его коротко замерло, когда по губам Стида скользнула лёгкая улыбка. — Начнём? — А что ты будешь читать, капитан? — Про деревянного демона-мальчика? — Нет, нет, давайте про русалку! — А вот я… Палубу наполнил гул голосов: всем было, что предложить, все встречали саму идею с волнением и энтузиазмом. Иззи в который раз подумал, как сильно им этого не хватало, и крепче сжал нож от тупого чувства вины, пронзившего грудь. Он так хотел уничтожить вот это, словно сама концепция радости умоляла суть пиратства; опыт Иззи был таким тёмным и горьким, что он и сейчас едва мог принять, что могло быть иначе. — Я учту все ваши пожелания, — негромко сказал Стид и внезапно этого оказалось достаточно, чтобы все замолчали и снова уставились на него в ожидании. — Но сегодня мы прочитаем историю о трех волшебных листочках. Итак, жил-был в стародавние времена король, сильный и могучий… Его голос изменился, став глубже и ярче, свободно скользнул по палубе и все, даже Иззи, на мгновение затаили дыхание. Он склонил голову и вернулся к работе, но старался делать это так тихо, как только мог, чтобы не разрушить атмосферу. Иззи не слышал сказок прежде, за исключением той, что Боннет рассказывал команде, когда они с Эдвардом впервые поднялись на борт, и то тогда он был слишком занят своей злостью, чтобы обращать внимание на сюжет. Он посмотрел на Эда, который не отводил от Стида глаз, и усмехнулся. Константа, которая в итоге привела их в эту точку, так или иначе. Наверное, это тоже была своего рода сказочная история, только из тех, что рассказал бы сам Иззи, если бы его кто-нибудь попросил. — А разве могут арфы со скрипками играть посреди леса? — внезапно прервал громким шепотом рассказ Пит. Он обращался к Люциусу, в объятиях которого сидел, но голос его, слишком звучный, ворвался в историю, как неудачная нота посреди прекрасной мелодии. — Ты что, дурак? — отозвался Джим таким же громким шепотом. — Это же сказка. По-твоему, и деревянные куклы могут говорить? — Да, если они демоны… Все вокруг зашикали на них, а Стид рассмеялся, так тепло, что Иззи невольно взглянул на него, чтобы уловить то особенное выражение лица, которое у него бывало в такие моменты. — Но Пиноккио не демон, — возразил Стид, однако, заметив упрямое неверие на лицах команды, усмехнулся и кивнул каким-то своим мыслям. — Хотя, пусть будет по вашему. В любом случае, в этом мире арфы со скрипками играют посреди леса, да, потому что это три золотых волшебных листочка. Пит понимающе кивнул и Стид вернулся к сказке, рассеянно скользнув взглядом по страницам потрепанной книги, которую держал на коленях, прежде, чем продолжить. Это было даже странно, каким хрупким казался рассказ, словно одно неверное движение могло стереть его, и каким на самом деле устойчивым было желание Боннета порадовать команду. В глубине души Иззи ждал, что он разозлиться, но ничего подобного не произошло, и история просто полилась дальше, стирая на короткое время их потрепанный корабль из реальности. Опушка, громовой голос из-под земли, звон волшебных листочков, растерянный голос короля — всё это заменило палубу и кучку пиратов, жавшихся друг к другу в темноте. Иззи показалось возмутительным условие принца Хатта, как, впрочем, и всем остальным, и, пока другие выражали свое мнение, он про себя подумал, что охотно согласился бы на месте короля прослыть бесчестным — не такая уж большая потеря для пирата, если подумать, — чем отдать самого близкого человека непонятно кому. Он нашёл взглядом Эдварда и оттолкнул от себя эту мысль, потому что она протянула ниточки к другой, глубокой и тёмной — к постоянному чувству вины за то, что Иззи сделал с ним, лишь бы не отдавать «непонятно кому». Конечно, он любил Чёрную Бороду. И, кажется, ненавидел Эдварда, раз так с ним поступил. — …а принцесса села на зеленую траву под ореховым деревом и горько-горько заплакала. Разверзлась вдруг под ногами ее земля, и опустилась принцесса в подземный зал, огромный-преогромный, — читал Стид, почти не глядя в книгу. Он говорил и говорил, без устали, и история плыла над ними, сплеталась с шуршанием одежды, звоном колокольчика, плеском воды и скрипом под палубой, и в конце концов вытеснила и сожаления, и горькие мысли, и вину. Иззи поймал себя на том, что слушал Стида, отложив в сторону нож, и в глубине души признал, что ему это, оказывается, было нужно не меньше, чем остальным: просто послушать спокойный голос, рассказывающий историю, не отвлекаясь ни на что, что могло унести в сторону его мысли. Он думал о принцессе, и о том, как ей не повезло, хоть она и была, видимо счастлива, и о принце Хатте, который был отчужден от всего мира проклятьем, — и гладил взглядом лицо Стида, такое живое и искреннее, что каждое движение его мимики прибавляло сказке объёма. Его энергия окутывала слушающих людей, заставляла наклоняться ниже, чтобы поймать каждую интонацию: когда он говорил за принцессу, голос его был мягким и нежным, когда за принца — грустным и тихим, и все это было так естественно, что в какой-то момент Иззи перестал осознавать, что читал один человек. Он чувствовал себя почти хорошо, словно был не собой, а чьими-то словами, такой же историей, которую когда-то рассказали, забыли, бросили в трюм и спустя долгие года вытащили, стряхнув пыль. Можно было не думать, можно было не нести ответственность, скрывая от всех вокруг и от себя тоже душу, которой Иззи так и не смог найти применения. Он хорошо понимал, чего хотел, но редко — почему хотел именно этого. История становилась все мрачнее. Иззи понимал желание принцессы узнать, за кем она все же замужем и почему принц был таким странным и мутным, потому что и сам не был терпеливым человеком, но её идиотский поступок вызывал в нём лишь раздражение, как и все последующие действия. Принц Хатт и вовсе нравился ему все меньше и меньше: инертный и требовательный, он скидывал на принцессу все решения и ответственность за их последствия. По сути, он держал её как способ избавиться от проклятия, и ни о какой искренности с его стороны речи не шло. Принцессе бы кинуть его в этом дремучем лесу и уйти с детьми в свое королевство, но, конечно, так не заканчивались истории о «великой любви». Момент, когда злая ведьма все же забрала принца Хатта из-за недосмотра принцессы, закономерно вызвал у команды бурю эмоций. Кто-то подскочил на ноги, кто-то начал ругаться, и вскоре первая реакция переросла в дискуссию о том, насколько принцесса была виновата. Молчали лишь Иззи и Стид, ожидая, когда они успокоятся. Стид постукивал кончиками пальцев по обложке книги и смотрел на Иззи, внимательно, тепло, будто сквозь окружающих их людей. Он о чем-то думал, и почему-то Иззи показалось, что это никак не было связано с историей, которую он рассказывал. Глаза его приятно мерцали, отражая слабый свет нескольких факелов. Иззи смотрел на него в ответ, не отворачиваясь, и все вокруг словно становилось тише, глуше, будто они оба опускались под воду. Ему было интересно узнать, что занимало мысли Стида. Он чувствовал странное, побуждающее чувство, желание встать за его спиной, защитить его от любых злых сил, чтобы он и дальше читал команде сказки, был с ними рядом, хвалил за каждый нелепый пустяк, помогал и вот так смотрел. Иззи улыбнулся ему кончиками губ, и Стид, словно увидев, что, конечно, в темноте было невозможно, улыбнулся тоже. Пусть Боннет хоть сто раз был дерьмовым пиратом, но по крайней мере, он был хорошим капитаном. Из всех, на кого за всю свою жизнь служил Иззи, Стид единственный был небезразличным, и теперь это не казалось слабостью. Это, на деле, снимало значительный груз ответственности с плеч Иззи, и, как оказалось, он был совсем не против. Стид негромко кашлянул, привлекая внимание всё ещё спорящих о том, что принцесса должна делать дальше Джима и Арчи, и они, как по команде, замолчали. Все взгляды снова были направлены на него, и Стид, едва заметно кивнув чему-то, зашелестел страницами. — …золовка, опомнившись, пытается убедить её остаться в замке, но принцесса и слушать её не желает. Неужто ты не знаешь, говорит она, что верная любовь всего на свете дороже! Мужа я отыщу, пусть весь белый свет ради этого обойти придется! — проговорил Стид бархатным нежным голосом принцессы, и все восторженно зашептались, одобрительно переглядываясь. Зазвенел колокольчик. Иззи бросил быстрый взгляд на Эдварда, который казался задумчивым и довольным одновременно, и внезапно понял о чем, должно быть, думал Стид, погруженный в свои мысли. Догадка пронзила Иззи болезненной ясностью. Эта сказка не была выбрана просто так, конечно, — метафора, которую никто не сумел бы уловить, кроме того, кому она была предназначена. Это слова извинения. Рассказ о том, как много Боннету пришлось пройти прежде, чем найти Эдварда. Рассказ о том, что он бросил все ради любви к нему, даже собственных детей, и о том, как сильно он сожалел о своей случайной ошибке. Иззи в этой истории был злой ведьмой, которая забрала душу Эдварда, околдовала, привязала к себе и, в итоге, разрушила. Да, это было правдой. Иззи повторил это про себя несколько раз, пока горечь в горле не перестала его тревожить. Он отвернулся и устало прислонился к мачте, возвращаясь к своей деревянной заготовке. Иззи не хотел уходить, поэтому затолкал как можно глубже глупую, неправильную тоску, и снова прислушался. Это все было неважно, он ведь и так обо всем знал и, что действительно было так, надеялся, что никому больше не придётся столкнуться с Эдвардом, который потеряет Стида. Он понятия не имел, почему в первую секунду испытал разочарование, если должен был радоваться, поэтому мгновенно оттолкнул от себя это ощущение. Он сосредоточился на голосе Стида и на сюжете, и больше не позволял себе отвлечься, чтобы не поддаться тихой злости на себя, которая неминуемо начинала скрестись в груди, стоило ему только ослабить контроль. Его ткнули носом в то, что он сделал, и Иззи сам был в этом виноват, так что не видел смысла теперь лелеять страдания. До конца истории Иззи не поднимал больше глаза. Он так и остался сидеть, прислонившись к мачте и вытачивая хвост рыбки, даже когда команда, довольная и уставшая, разбрелась спать, и даже когда краем глаза увидел, как Стид спустился к Эдварду, широко ему улыбаясь. Сердце его болезненно отозвалось на звон колокольчика. Они о чем-то тихо говорили, но Иззи не прислушивался, потому что и так знал суть. Он с самого начала понимал, что Эдвард не сможет сопротивляться слишком долго, и что Стид был здесь ради него. Иначе и быть не могло. Наконец стихли и их голоса, и звон колокольчика. Хлопнула дверь, в трюме кто-то завозился. Иззи прикрыл глаза, наслаждаясь тишиной. Внутри было гулко и пусто. На протяжении всей своей жизни больше всего на свете он жаждал хотя бы несколько минут одиночества. На «Мести» это было впервые возможно: маленькая команда, хороший корабль с кучей потайных углов и небольшая доля пиетета в его сторону позволяли ему иметь хоть какое-то личное пространство. Эта жизнь могла быть приятной, даже если днем Иззи по большей части просто бесконечно нервничал, беспокоясь о том, что его окружали некомпетентные идиоты, а ночью не мог уснуть, зная, что через пару часов проснётся в холодном поту. Это было не хуже, чем все, что ему приходилось испытывать прежде. Звук знакомых шагов ворвался в его уединение, но Иззи не почувствовал отторжения; он был не против, он не видел смысла сопротивляться и даже хотел, чтобы Боннет на мгновение остался с ним прежде, чем сбежал бы обратно к своей судьбе, к своей великой любви, ради которой они все здесь собрались. Стид остановился в шаге от него, тень частично упала на его лицо, делая черты мягче и загадочнее, словно он был не собой, а человеком, который и сам сошёл со страниц книги сказок. Может, так и было, раз Иззи чувствовал себя завороженным им каждый раз, когда он оказывался так близко, раз он не мог сопротивляться и был так разочарован, поняв, что снова отдавал свою преданность тому, кому это было ненужно. — Спасибо, что остался, — тихо спросил Стид, мимолетно коснувшись ладонью его плеча. — Как тебе история? — Это было умно, — сказал Иззи не слишком охотно, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. Он ничего не мог поделать с горечью, которая разливалась внутри, когда он возвращался мысленно к своему прозрению. Ему ничего не было обещано, и всё же слова Стида о том, что он здесь и ради него тоже, глубоко засели в его голове. Иззи было неприятно, что он этому поверил, хотя изначально было понятно, что это неправда. — Думаю, Эдвард уже готов упасть в твои объятия. — О чём это ты?.. — О, брось это дерьмо, — поморщился Иззи. — Ты принцесса, он принц, я злая ведьма, которая всё ещё стоит между вами, даже если принц ей уже нахрен не сдался. Это, должно быть, сбивает с толку? Только вот, Боннет, твой принц оказался не под заклятием — он просто безумен. Немного не вяжется с твоей красивой историей, но Эдвард закроет на это глаза, ведь это так, черт возьми, романтично. Он набрал воздуха в лёгкие, чтобы продолжить, но так и не сумел, потому что лицо Стида выражало искреннее недоумение. Иззи будто окатило ледяной водой: очнувшись, он осознал, что именно и кому говорил, и при этом даже не понимал, для чего, что за странное пробуждение заставило его выложить все свои смутные переживания. — А с чего ты взял, что Эдвард принц? — тихо спросил Стид и немного устало улыбнулся кончиками губ. Иззи отстранился, растерявшись перед мягкостью его голоса, и пожал плечами. — Теперь я понимаю, о чем ты говоришь, но, если честно, мне не пришло это в голову. Это просто нелепая случайность. Тебя это расстроило? — Иди нахрен, мне глубоко насрать, в чем и кому ты там признаешься, придурок, — огрызнулся Иззи, позволяя злости завладеть своим разумом. — И кто твой принц тем более. Взгляд Стида вспыхнул незнакомым огнём. — Вот как, — внезапно выдохнул он. Иззи пронзило желанием отпрянуть, немедленно сбежать, как от скрытой угрозы. Всё это было лишено смысла. Стид протянул руку и опустил ладонь на его пальцы, в которых он крепко неосознанно сжимал заготовку. Это было быстрое, мимолетное прикосновение, а в следующий миг Боннет отступил сам, поспешно и торопливо. На шее и щеках его расползлись красные пятна. — Какого черта это значит? — прорычал Иззи, не понимающий ни этого прикосновения, ни взгляда, и чувствующий себя как-то глубоко уязвимо, хотя для этого не было никаких причин. — Не бери в голову, Иззи, — сказал Стид. Он снова улыбался кончиками губ, привычно и спокойно, и по его лицу невозможно было ничего прочитать. — Я лишь хотел, чтобы всем было радостно и хорошо сегодня вечером, я не собирался рассказывать историю с двойным смыслом. Иногда сказка — это всего лишь сказка. Я надеялся… Я думал, что, раз ты остался, значит, тебе понравилось. Мне хотелось, чтобы ты тоже позволил себе отдохнуть. Злость потухла в груди, лишь сладкая горечь отстукивала ритм под рёбрами, неточно и прерывисто. Он запутался и не был уверен, что понимал, о чем они вообще говорили. Всё происходящее было стыдно, нелепо, лишено смысла, и ощущение, что было сказано что-то лишнее чертовски назойливо липло к сознанию. — Это было неплохо, — сказал Иззи и нахмурился, осознав, что не способен даже отдалённо похвалить Боннета, хотя он этого и заслуживал. — И команде это было нужно. — А тебе? Легкий, едва слышный вздох Боннета растворился в тишине. Иззи не был уверен, что понимал природу того, что повисло между ними: пустая неловкость, ожидание, в котором никто не мог быть искренним. Темнота давила, искажала реальность, голубая серость лунного света смешивалась со слабыми бликами почти потухших факелов, — все это казалось ненастоящим, продолжением истории, в которой Стид вёл его за руку через дремучий лес. Что он видел, когда так пристально вглядывался во тьму? — Не задавай глупых вопросов, — сказал Иззи и улыбнулся кончиками губ вопреки грубости своих слов. Ему было некомфортно от того, как запросто он сделал поспешные выводы и как быстро поверил заверениям Стида, что это ошибка, хотя всё ещё прекрасно знал, каким будет конец у этой истории. Даже если сегодня Боннет не перекладывал их жизнь на сказочный манер и не пытался напомнить Иззи о его месте, однажды всё равно это тепло, с которым Стид на него смотрел, снова будет принадлежать по праву одному лишь Эдварду. Должно быть, Иззи слишком размяк, раз это действительно его расстраивало. — Можешь мне не верить, но твоё присутствие было важно для меня, — тихо сказал Стид, и, хотя это были очень пафосные, торжественно прозвучавшие слова, в них легко читались уязвимость и мягкость. Казалось, Стиду это ничего не стоило, но Иззи видел, что это было не так. Взволнованный блеск тёплых глаз, затаенное дыхание, крепко сжатые руки — Боннет боялся этого не меньше, чем Иззи, и все равно почему-то говорил. Иззи чертовски сильно хотел сбежать. Он едва слышно вздохнул и поднялся. Разочарование тенью легло Стиду на лоб, но в следующее мгновение он понимающе, хоть и грустно, улыбнулся. Невозможный, странный человек. Иззи чувствовал, что даже сейчас они с Эдвардом портили Стиду жизнь своим существованием. — Если это все, Боннет, я хотел бы уйти к себе. Это был долгий день. — Да, конечно, извини, — сказал Стид, поспешно кивнув всё с той же едва уловимой тоской в глазах, и мимолетно коснулся его плеча прежде, чем отступить и дать ему больше пространства. Иззи, мгновение поколебавшись, прошёл мимо; на душе было неспокойно. Нужно было хоть что-то сказать, но он не мог найти подходящих слов. Всё это было так дерьмово. — Хороших снов, Иззи. Он кивнул, не поворачиваясь, и ускорил шаг.***