Дурак

      Признаться, моя голова пуста от слов.       В ней прямо сейчас мне приходится выискивать крупинки перефраз, чтобы что-то сказать. Так странно, что люди принимают обеты молчания, когда я на самом деле разучился говорить, а молчание стало чертой моей размытой личности. Две грани плоскости — жить или не жить. Когда сон выпускает мой разум из оцепенения, первой мыслью является: «Не жить», — а ведь это уже длиннее, чем односложное «Жить».       Медленно, но верно во мне угасал человек. Казалось, что всё, что я знал до этого, было чьей-то ложью, но стало моей истиной. В поисках той самой правды я искренне запутался, разум — штука весьма непонятная, невообразимо активная; никогда не поймёшь, кто из вас перекручивает друг друга и насколько. Поддерживая базовые функции жизнедеятельности, я считал, что пора перестать делать и это, чтобы уход мой стал хоть немного похож на естественный. Незадача — иногда просыпался жалобный и ослабевший голосок, завывал тускло и бледно, как выцветший лист: «Жить». Увы, его сил хватало лишь на то, чтобы сделать мне хуже. Будто напоминал всегда, что любое существование лучше несуществования, когда небытие тянуло меня сильнее, чем связь матери и ребёнка в утробе. Я неизменно стал связан с миром мёртвых, жизни во мне не осталось, только сознание, что никак не покидало меня.       Мы играли в теннис или горячую картошку, если угодно. Мы играли в футбол двумя вратарями, кидали мяч по всему полю, на ринге боролись, воображая из себя подпольных бойцов, на чей бой никто не пришёл посмотреть. Удивительно, но самый хилый из нас мог нанести довольно увесистый удар одним простым: «Жить». Не-жить был сильнее, но настоящую победу никогда не мог одержать, он всегда оставался в шаге от первого, чемпионского, места. Ему никогда не надевали на шею медаль, а я никогда не лез в петлю, признавая очередное поражение в одной из триллиона битв, что разворачивались во мне, будто в океане. И всё же кораблей у них осталось на равных — два однопалубных, по одной у каждой из сторон. Они мазали друг по другу снарядами, ходили вокруг да около, будто издевались и нарочно называли не те сочетания буква-цифра. Я стоял на одном борту, на втором. Волны качали меня, убаюкивали и успокаивали. День заканчивался, а небытие обнимало меня долгожданным теплом, но разум продолжал работать, сочиняя сны, похожие на измученную поэзию и простудившуюся мелодию. Я сам стал простужен и измучен.       Когда-то мне помогали справляться светлые мысли о будущем, называемые людьми — мечтами. Я их лишился, не помню, как и при каких обстоятельствах, но душа моя перестала трепетать от воодушевления, будто никогда взаправду ничего не хотела. Я хотел лишь одного — освобождения. Но не громкого, не фееричного, не волшебного, а тихого и спасительного.       Один человек сказал: «Снаружи не видно, насколько всё плохо и ярко протекает внутри». Я вспомнил, что оказывается есть наружность (кстати, я не мылся уже больше недели, потому что мысль о ванной воротила меня и отдавала усталостью, тянула к земле, а я оседал под ней, лёжа пылью у плинтуса). Так вот, я вспомнил, что наружность существует, а я отдаю все силы разворачивающейся внутри меня войне. Потому что день за днём теряется смысл, для чего же мне впрочем-то оставаться в бытие, которое мне никогда не нравилось. Я ненавижу людей, не хочу их видеть и слышать. Я не верю, что среди них когда-нибудь я найду, что называется «родственную душу». Какая глупость, я не верю в любовь. Её в моей жизни не было, но ею я наполнял текста, что выходили из-под моих пальцев и давали мне хоть какое-то ощущение красок в непомерно серой весне, что цвела мне назло. Нет, боже, вы видели? Она распустила зелёные почки, я им даже радовался. А потом тотчас расстраивался, ведь я никогда больше не увижу цветы.       Я дал шанс «Жить», а то голосок его не стихал. Перспективы меня не делали счастливым, но я хотел посвятить три месяца жизни поиску причины остаться. Сил не было. Меня снова и снова отбрасывало в пучину, где Не-жить накрывало огромной и страшной волной, а я плыл, захлёбываясь солёной водой, на маленький огонёк Жить. Его свет оказывался недосягаемым и далёким, он мерцал, как далёкий маяк или тлеющий костёр, норовя вот-вот потухнуть и бросить меня. Уйти молча, казалось, чем-то не самым умным, ведь Я так ничего и не сделал, что по праву смог бы назвать своим. Никаких великих свершений, только одно глупое осознание, что в бытие мне ничего не нужно. Раньше я хотел любви, а сейчас мне плевать. Раньше я мечтал о великом, а сейчас моя мечта приземлённая, я бы выразился — подземная. Раньше чужое существование меня раздражало, порой я думал, что буду жить им всем назло, а сейчас мне плевать. Какой смысл кому-то что-то доказывать? Увольте, выбросите, вычеркните. Я ни с кем не связан, единственный помощник — я сам — опустил руки. Так какая причина? Моя любовь составлять слова в предложения, а предложения в абзацы являлась единственным, что поддерживало мою разбитую лодочку в реке с невероятно быстрым и разрушительным течением. И всё же это было больше Не-жить, чем Жить.       И вот я вновь стою, держу едва горящий фонарик, плыву, гонимый волнами, навстречу лодке, где костлявая Смерть в плаще держит косу и ждёт, когда сможет перерезать мне горло. Я мчал к ней так стремительно, между нами оставались считанные метры водной глади, но чёртов ветер перестал толкать меня, словно измывался и говорил: «Выбирай». Повернуться назад было неимоверно тяжело, ведь пришлось бы плыть против течения, которое обязательно вернётся, а у меня даже весла нет с собой. Мою старую и потрёпанную курточку теребили острые вихри воздуха, в них я слышал смех над жалким собой.       — Освобождение или мучение? — спрашивает Смерть с мимолётной, как вся моя Жизнь, улыбкой.