Дурак

      Она подобно дымке приобретала форму склянки и сохраняла её до тех пор, пока пробка закупоривала отверстие. Туманом она ложилась на траву. Была такой же тяжёлой, как облако, и лёгкой, как пылинка. Светила солнцем палящим, что плавило асфальт, и в то же время лила нещадным дождём, стекала реками по песчаным пустыням. Будучи водой становилась цилиндром, когда наполняла стакан.       Она обволакивала вином языки влюблённых, искрилась шампанским в бокалах под выстрелы фейерверка, топила чужую печаль в кристально-чистом спирте. Тлела сигаретой, оседала дымом в лёгких. Где надо — плакала. Где надо — смеялась.       Одновременно взрослая девочка и маленькая женщина. В тот же час бабушка и внучка, тётя и дядя. Лысая с волосами, глухая со слухом; немая, что говорила словами, слепая, что смотрела глазами. Мышь в мышеловке, девственница в руках пятерых, роковая женщина в глазах священника. Собака и кошка, но птица и бабочка, плетущая паутину. И бас, и фальцет. Пересекающиеся параллельные, целый ноль и ничтожная бесконечность, разум без сознания, безличная личность. Антоним синонима, синоним антонима.       И перед зеркалом она стояла, себя не видела в нём. Рукой с обрызганными ногтями вела по щеке, на коже оставляя следы длинных когтей. В глаза смотрела свои, но видела ту, что играла её роль в зазеркальном театре. Актриса с правой стороны махала рукой приветливо, улыбалась от великого счастья, с левой стороны давилась слезами, кривя рот от глубокой печали. В истинном отражении краснела от злости, наяву бледнела от страха.       Запивала успокоительные кофе, антидепрессант глушила в алкоголе. Разрывалась между порошком и шприцем, выбирала трезвость и ясность ума, когда вводила иглу в вену, шмыгая носом. В кошмарах лежала на лугу среди гор, посыпанных сахарной пудрой. В сладких снах бежала и бежала от гончей, что клацала мощными клыками у самой пятки. Вусмерть душилась, вися в петле, и громко шептала, как хороша жизнь. О чувствах думала, думы чувствовала. Любила и ненавидела. Убивала и порождала.       В суде выступала за присяжных, говорила за свидетелей, защищала подсудимого, выдвигала обвинения, оплакивала погибшего, добивалась справедливости и оправдывалась. Была началом и концом, соединяла их между. Прошлое, настоящее и будущее протекали единовременно, переплетались, как нити на пустом полотне с витиеватым узором. Годы длились минуты, века заканчивались за секунды, после завтра наступало вчера. В чёрном ей нравился белый, а в белом — чёрный. На похороны нанимала тамаду, на свадьбу плакальщиц. Врала всегда правду, мухлевала по правилам. В кристально грязном болоте умывалась, в морозном зное лизала снежки. У черта молила прощения за грехи, Бога боялась встретить в Аду.       Салфеткой стирала помаду, толстой рукой поправляла лямку на тонком плече. Моргала и вновь представала пред отражением, как на смертном одре при рождении. Кровь стекала по пальцам, капала на пол, поднимаясь обратно. В осколках на неё смотрели сотни, тысячи… миллионы чужих и своих.       Она всё и ничего, везде и нигде одновременно.