Госпожа стихотворица

      Между тем, как для избранного круга гостей трое братьев Сафроновых разворачивают мистическое представление, madame Marianna тайком, ненавязчиво-мягко уводит Габриэля, госпожу Райдос, молчаливого Матвеева и обоих Шепсов куда-то наверх, на второй этаж своего салона. Габриэль чувствует: под ногами сбиваются в скоп ступеньки лестниц, грохочут под каблуками. Свеча в руке Марианны дрожит, бросает отблеск на стены, вычерняет тени и углубляет мрак. Абсент будто прочищает голову Габриэля от мыслей, но вместе с тем мешает их появлению вообще. Голова кажется чересчур лёгкой, разум — зыбким, будто песок. Стоит чему-то возникнуть в нём — Габриэль сразу теряет суть, та ускользает, будто проваливаясь в трясину. Это не неприятно. Это скорее... Никак. Под рубашкой тело слегка саднит от долгих танцев, грудь чуть покалывает, но ему всё равно, он чувствует себя обновлённым. Чёрные волосы налипают змеями на белый лоб, и мир кажется вдруг почти прекрасным — на секунду. Но тут же исчезает прежняя счастливая улыбка. Что-то меняется. Ощущение тайны пропадает, его место занимает что-такое непонятное. Ни с чем несравнимый вкус страха — рядом. Со всех сторон. Габриэль оглядывается. Всё то же самое, старое, пыльное, стёртое. Внизу горят масляные лампы, рядом чёрным пятном выделяются спины идущих; их лица напряжены и скрыты густым мраком, только руки их иногда медленно раскрываются в жесте, словно приветствуют кого-то невидимого. Может быть, они тоже гипнотизёры или что-то в этом роде? Габриэль бьётся в конвульсиях догадок, однако объяснения найти не может. Он до самого конца хочет верить, что всё происходит с ним наяву, до того самого момента, когда они распахивают дверь, впуская в помещение порыв ледяного ветра. Тут только Габриэль замечает за окном низкие тучи, серые и тяжёлые, с разлетающимися краями. Через секунду их накрывает чёрная тень — и следующий мазок кисти художника-апокалиптика становится последним. Тень рассеивается, и перед собою Габриэль видит откровенно крошечную в своей камерности комнату, даже без окна, словно полуподвальную, с той лишь разницей, что это второй этаж, освещённый двумя широкими канделябрами и с большим круглым столом в центре. Стол покрыт чёрной тканью с вышитым рисунком каких-то непонятных то ли иероглифов, то ли арабесок — кажется, точно их рассмотреть не удаётся, потому что они сплетены в незнакомые сочетания, почти не поддающиеся чтению. Габриэль как-то смазанно осматривается по сторонам, пытаясь понять, где он и что происходит. И на какой-то момент видит это — видит всё вокруг и понимает, наконец, почему люди так боятся ночи: именно она ассоциируется у них с возможной властью демонов, мрака и тьмы, которые летят навстречу темноте и тянутся к добыче, чтобы начать своё страшное пиршество. Он слышит лишь дыхание своих новых знакомых, ощущает на своей спине их взгляды. Страшно даже не столько перед этими взглядами, сколько перед непонятными вопросами, скрытыми в них. Марианна закрывает дверь на ключ, и они рассаживаются за стол — их молчание действует на Габриэля угнетающе, и он просто бездумно повторяет за ними, не думая ни о чём толком. Они все чуть подаются вперёд, словно молиться собираются, глаза полуприкрыты, руки неподвижно лежат на столе — никаких движений. Тишина длится долго. Наконец Марианна вздрагивает, подносит руку к губам и начинает тихо говорить, часто поднимая на кого-нибудь из сидящих за столом глаза: — …и в этот момент мы начинаем понимать, что мир — это не просто пространство. Это ещё одна реальность; но она совсем другая… Сегодня мы пришли сюда, ведь живой музы нам мало, мы обязаны проникнуть в тайну вдохновения, даже если она будет зарыта в могилу. Она делает паузу. Все смотрят на неё, и она продолжает: — Мы, декаденты, — это те, кто ищет и находит. Мы не ищем ничего конкретного — мы просто идём по дороге жизни… Она опять делает паузу; Габриэль смотрит на неё с ожиданием продолжения речи или хотя бы ответа на вопрос: что она имеет в виду? — Сегодня мы готовы воззвать к миру мёртвых. Мы знаем, что он существует и не спит… Оды к радости просите вы, чтобы жизнь призывала живых! И в урочный час опять нужна трагедия! Она делает ещё одну паузу, и все смотрят на неё.   — Мы знаем: всё вокруг нас — это сон; но мы не верим в это… Габриэль смотрит на неё с недоумением, наблюдает, как каждый из них достаёт откуда-то из недр своих одежд странные вещи — и видит, что это не просто предметы. Книги в чёрном переплёте, лиловые свечи, какие-то дощечки, резные веера, пластины из непонятного материала, похожего на кости — всё это они кладут на стол перед собой, зажигают каждую из свечей от первой, подавая их друг другу. Габриэль в смятении: он не взял с собой ничего! Но не успевает он взволноваться, как вторую свечу ему подаёт Марианна, и он успевает вовремя подхватить пламя и передать сидящему рядом молчаливому Матвееву, а уж тот в свою очередь подносит свою свечу к другим свечам, подобно Прометею передавая дрожащую искру, отчего горящие свечи походят на маленькие костры — пять огоньков, соединяющихся в узор, похожий на символ ада, над которым изгибаются чёрные тени. Языки пламени снова вспыхивают на ощупь, бросая на лица сидящих по-разному странные тени — у кого они нежные и добрые, у других горящие и жестокие, есть и такие, чьи лица залиты смертной синевой. Габриэля слегка знобит: похоже, он выпил слишком много абсента, хотя по ощущениям напиток ощущается намного крепче. Похоже, все гости в этой странной комнате знают, что делают — они похожи на заговорщиков, готовящих страшный заговор, которому вот-вот суждено свершиться. Губы спекаются в обете молчания, но каждый, несомненно, о чем-то думает; мысли длятся совсем недолго — видимо, это уже не первый акт какого-нибудь чёрного спектакля, скорее, сейчас очередная литературная репетиция. Следующие действия выводят Габриэля из оцепенения: братья Шепсы кладут перед Марианной коробочку с чёрными камнями, испещрёнными письменами, та филигранно их раскладывает в круг, затем зажигает от ближайшей свечи листок с чёрной вязью, достаёт из коробки маленький нож с серебристым лезвием и касается одного из камней. Сияние мистических лиловых свечей так и забегает в углы комнаты, призрачно лижет скулы собравшихся за столом декадентов, и пылает среди огней набожность кощунственных речей, царит здесь едкость колючего упрёка, и цветут все возможности соблазна и порока, бесстыдство и простота которого остаются глубоко скрытыми. Фоном к освещению выступает развернутая на столе карта Российской империи, то есть вся эта атмосфера пустоты, мятежа, святотатства и безнравственности, нависшая над всеми участниками сеанса, — и им кажется, что если в такт плывущему из граммофона в зале пению на их лица вдруг упадёт несколько капель, это тоже отразится в духах, а если подует холодный ветер, запахнет бензиновой гарью и пулемётная очередь прошуршит вдоль улицы, по стенам заплещется флаг, выпавший из окна какого-нибудь особняка в Петербурге, даже, если почудится, пройдёт по улицам призрачный эскадрон — всё это уже окажется отзвуком духа, охваченного спиритуальными упражнениями, в чём, конечно, не было бы ничего невозможного. Но проходит и этот миг. Габриэль спокоен, всё на своих местах, только подёргивается щека, как бывает у танцора, с которым вместо гармоники играет оркестр, исполняя бесконечный старинный вальс; но он почти не замечает ничего вокруг, потому что в мыслях его последняя страница рукописи — лист с замечаниями, сделанными в ночь перед поэтическим вечером, когда лил дождь, дул ветер и ползли по небу серые тучи, вселяющие ужас. На полях этого листа лежит перо, которое он с минуту назад вынул из своей чёрной книжечки — записной книжицы, тщательно охраняемой им в последние годы. Он смотрит в окно — туда, где в рассеянном свете рассвета сверкают мокрые крыши, словно огромные деревья, растущие из земли, они словно грозят небесам, переполненные сейчас тишиной — но это только начало, он не уверен, но предчувствует, к чему приведёт их скрытая в них сила, возможно, им предстоит переломить ход мировой истории. — Руки на стол, господа, — Александр Олегович как команду отдаёт, и все подчиняются. Габриэль украдкой наблюдает, как все они кладут на стол ладони, широко растопырив пальцы. Он касается уловимо тёплой неровности дерева, не слишком озабочиваясь, зачем все это вообще нужно. Голова так легка… — Не так, — шепчет ему на ухо кто-то. Кажется, что это кто-то из братьев. — Расставьте шире, чтобы большие пальцы касались друг друга. А мизинцы — наших с Викторией мизинцев. Он так странно выговаривает слова... Габриэль внезапно ловит блеск клыков в свете свеч, вздрагивает одними веками, потом поднимает глаза. Лицо Марианны, что сидит напротив, но чуть сбоку от него, кажется холодным и суровым, она неподвижна, точно статуя. Габриэль глядит на свои руки, скользит ладонями по столу, подвигаясь ближе, чтобы оказаться в цепочке. Левый мизинец касается мизинца Александра, правый — мизинца Виктории. Круг замыкается, пальцы смыкаются, образуя нечто многоконечное — движение совершенно синхронное, лица неподвижны и пусты, слышны только глухие удары их сердец. Габриэль ощущает, насколько эти люди спокойны — словно мысленно решают что-то, сосредоточенно глядя перед собой, и сам пытается взять тот же темп, вплетая свои пальцы в общий ход. Внутри свечей, у кончиков фитилей, лиловый воск горит красным, отчего лица гостей озаряются кроваво-красным оттенком позднего тревожного заката, на кончике языка чуть подрагивает терпкий сладковатый привкус. — Виктория, будь так добра... — разрезает давящую тишину голос Олега, и в следующее мгновение госпожа Райдос кладёт в центр круга из загадочных камней чуть потрёпанный желтовато-бурый дагерротип. В человеке на плёнке Габриэль узнаёт великого французского поэта Шарля Бодлера, и на душе у него становится чуть теплее. Олег говорит уже в другую сторону: — Дима, можешь расслабиться, — при этом слова свои странными жестами сопровождает. Дмитрий изящно-выверенным движением руки снимает шарф с шеи, обнажая венозно-белую кожу. Но не это притягивает взгляд Габриэля: чернильные всполохи, совершенство линий впечатано в кожу намертво так, что он не в силах оторвать взгляд. Все линии от подбородка стрелами отравленно-чернильными к груди бегут, смыкаются где-то под воротником рубашки, а там наверняка расплываются ровным узором в безупречной выемке шеи, она — идеальна. И это совершенство сводит с ума, и не только Габриэль понимает это, но и сидящий напротив молодой человек, так же явственно, словно сам сквозь отражение смотрит, различающий каждую черту сквозь его. Он кладёт локти на стол, а подбородок — на сцепленные кисти. Габриэль сходит с ума, сводя пальцы вместе, чтобы соединить. Спохватившись, он расслабляет руки, возвращает лицу обычный вид, выпрямляется и отворачивается. Он снова глядит на снимок Бодлера в центре стола и говорит осторожно: — Говорят, негоже православному человеку с мёртвыми общаться... — он замолкает. Словно слышит себя со стороны и понимает, как жалко звучит его голос. — Православному негоже и пить во все стороны, и с дамами танцевать! Но мы все, как видите, всем этим занимаемся в предостатке, — как отсекает Александр Олегович. — Верно. Мы от православия так же далеки, как эта секта — от истинных слов Иешуа га-Ноцри, — вторит ему Виктория. — Посмотрите хоть разок, что вы едите и пьёте на причастии, Габриэль Юрьевич, — с мистическим намёком добавляет Олег Олегович. Тем временем господин Матвеев уже что-то начитывает в своей чёрной книжке, и бормотание его крайне странное, он только открывает рот, а звуки из горла связочно-дребезжащей вибрацией не исходят. Немой? Да, Габриэль уже заметил, какое у господина Матвеева лицо — чисто окоченевший труп с плотно сжатыми губами, немигающие глаза под низко нависшими бровями, в такт дыханию поднимается и опускается край чуть раздвинутых губ, когда он бормочет, тело практически неподвижно, руки едва заметно подрагивают, дрожит татуированная шея под воротником. — Что это с ним, Виктория Германовна? — обращается Габриэль теперь уже к госпоже Райдос, ещё во время их знакомства успевший выцепить её отчество, когда её ангажировал на танец какой-то хлыщ. — Габриэль Юрьевич, это может показаться безумным, но Дмитрий Андреевич, к сожалению, глухонемой, — отвечает Виктория с налётом потаённой печали. — Но он очень чутко чувствует присутствие потусторонних сил. Дима, скажи, есть здесь кто-то, кроме нас? Юноша с татуированной шеей делает несколько странных знаков, после чего Виктория заключает: — Пока ещё никого, но если мы сейчас начнём, то здесь непременно кто-то появится. — она неожиданно усмехается и цокает языком: — Чудной вы народ, конечно... Гадалки, экстрасенсы! — А что же вы? — Габриэль ловит, как сполох от свеч окрашивает ей волосы в кровавый цвет, и пугается неизвестно чего, но цепочки не разрывает. — Вы здесь отчего, Виктория Германовна? — Я пытаюсь найти всему этому рациональное объяснение, Габриэль Юрьевич, — отвечает Виктория будто бы несколько уклончиво. — И что же? — Габриэль не останавливается. — Пока не нахожу, — заговорщическая улыбка вспарывает ей лицо. — Удивительная женщина, Габриэль Юрьевич! — восклицает Александр. — Заходите к ней на огонёк в Тихий Угол, не пожалеете! Представляете, она работает с Книгой мёртвых! — Александр Олегович, вы вгоняете меня в краску, — кокетливо тупит накрашеннве сурьмой глаза Виктория. — Но закончим, — пресекает Олег дальнейший разговор. — Нам сейчас гораздо важнее поговорить именно с духами. Но прежде я выскажусь. Габриэль Юрьевич, я, как и вы, тоже немного увлекаюсь поэзией, в следующий вечер непременно представлю вам свою программу. — Олег Олегович, я польщён! — Габриэль в искреннем восхищении. — Что ж, сейчас разберёмся. Сколько нас здесь... — Олег оглядывает всех сидящих внимательным взглядом. — Я, мой брат, глухонемой чернокнижник, поэт-самоучка, скептическая женщина и хозяйка салона. Шестеро... Гексаграмма! Символично, не находите? Всё-всё, замолкаю, — тон его полушутлив, а Габриэлю уже кажется, что между их мизинцами скачет ток. В комнате совсем темно, если не считать горящих свечей. Но отчего-то Габриэль видит всё отчётливо, хорошо. Только совсем плёночно. Белые лица, чёрные волосы, затуманенные белки глаз, тёмные одежды, белые ладони и чёрное дерево под ними. Синематограф, только Габриэль не понимает, кто и когда успел записать это, и ему остаётся только наблюдать. Рыжий всполох волос Марианны словно пожар колдовской, словно от этих свеч на столе жаром напитывается, так много в них силы и жизни. Высокая в своём длинном чёрном платье, на котором золотое шитьё, Марианна. Она вся какая-то не такая. Вокруг неё — слишком много людей, слишком длинные волосы и слишком тёмный макияж, все они как сущности потусторонние. Когда Марианна начинает говорить, её дребезжащий голос только усиливает ощущение какой-то неправильности, мертвенности всего образа: — Властью мне от рожденья данной, в мирах подтверждённой, во мрак погружённой вызываю духа Шарля Бодлера! В огне появись, воле моей подчинись! Аминь! Свечи чуть вздрагивают, фотография же не шевелится. Габриэль не отрывает от неё взора, но чувствует взгляды других гостей на себе. Безотрывно смотрят на него лишь эти — карие, ночные и очень печальные ведьминские глаза — глаза Виктории Райдос. Габриэль как под гипнозом себя чувствует, но не размыкает мизинцевого кольца. — В огне появись, воле моей подчинись! — слова Марианны всё громче и уверенней. — Шарль Бодлер, выйди из глубины загробного мира, да явись ко мне, да покажись! Да будет так! Дай нам знак! — Дай нам знак! — бьёт набатом хор голосов, и Габриэль вздрагивает. — Дай нам знак! — он рефлекторно повторяет за остальными, но чуть запоздало, будто эхом отражается от стен. Свечи вскрикивают красным пламенем, взвиваются к потолку тоненькими струйками дыма, закручиваясь вихрем вокруг неподвижных голов с едва заметными отблесками пламени, застывают светящимися змеями, норовя укусить друг друга, сплетаются телами, лицами и фигурами, начинают медленно двигаться, перетекать друг в друга — и постепенно с тихим треском образуют перед Габриэлем нечто вроде спирали, парящей над гладкой чёрной поверхностью стола. Что это? Он не понимает. Пока с языками огня на время прощаются белые лица и чёрные силуэты, круг за кругом, он заворожённо смотрит на завитки и спиралевидные тени на чёрно-белом фоне. Его окружает что-то огромное, смутное, непостижимое. Какой-совсем другой мир, другие существа и явления. От этого ему не по себе. Марианна всё повторяет заклинание, как лопнувшая пластинка выбивает игольчато: — В огне появись, воле моей подчинись... В огне появись, воле моей подчинись... В огне появись, воле моей подчинись... — Дай нам знак! — снова повторяет хор голосов. Габриэль чувствует, как его охватывает дрожь и начинает трясти всего от головы до пят, словно он попал под ливень, где нет места никакому зонтику. Хотя уже не холодно. Он как будто попал в катакомбы. Нет, скорее это окно в другой мир. В другкю вселенную. Как зачарованный, смотрит он на белое лицо Марианниной головы, подрагивающее и колышущееся. Только сейчас он видит её расчерченное лицо — от носа до подбородка — кривыми темными линиями. Кровью. Наверное. Габриэль всё явственнее ощущает полынный привкус на губах, воздух вокруг тяжел и густ, ему трудно дышать, надо бы сделать вдох, чтобы хоть немного успокоиться. Ему страшно, страшно так, насколько ещё никогда в жизни не было. Внезапно он замечает странное движение. Неправильное. Неуместное. О нет, очень даже правильное и уместное. Встрёпывается, как от порыва ветра, бодлеровский дагерротип. Сперва он распадается на четыре светящихся полосы, появляются ноги, потом — руки, «плечо и рука», сначала просто контуры, скоро между ними появляется живая человеческая фигура, склонившаяся над чем-то в круге пламени. Габриэль не может перестать смотреть, а Марианна и прочие гости всё заклинают: — О ты, дух упадка и красоты, отзовись! Дай нам знак! Габриэль повторяет вслед за ними, бездумно словно, этот немой монолог, звучащий где-то в его голове, повторяя на ходу отдельные слова. Постепенно фигура в центре спирали обретает форму, тёмные веки, веки цвета нордической ночи приоткрываются. Под ними видны два глаза, два серых омута с тлеющей внутри живой искрой. Габриэль чувствует волну холода, исходящую от этого взгляда. И как только Марианна произносит имя духа, Габриэль и гости застывает. Нежданная тишина становится невыносимой, каким-то чудовищным переживанием, невыносимой тем, что нарушается обычным жизненным шумом и говором, окружающими их со всех сторон. Тишина ощущается кожей, костями, болью в висках и звоном в ушах. Все в комнате, даже Марианна, молча и как-то странно, смотрят друг на друга и друг за другом, подняв глаза вверх, вниз и вбок, наблюдая медленный и неотвратимый ход часовой стрелки по кругу. Словно в транс все впадают, понимает Габриэль. Останавливается мгновение, всё останавливается. Перед ними возникает дымный силуэт худого человека в чёрно-белом сюртуке, расшитом серебряными узорами, с бакенбардами над чуть опущенным носом и тяжёлым подбородком, обтянутым жёсткой щёточкой тёмных усов. Габриэль понимает, что ему не кажется. Все видят Бодлера, только полупрозрачного, словно на спиритической фотографии. Но и сквозь воздух можно видеть чуть размытые черты лица. К его подбородку прилипают алые бисеринки крови, на шее — тёмный след от царапины. Над глазами — чёрные пятна в форме полураскрытых век. Габриэль не размыкает мизинцев, крепко вцепившихся в крышку стола — вокруг ни одного пустого стула, в этой странной комнате полно народу, атмосфера напряжённая, мрачная, напряжённо прислушивающаяся, — словно и не вокруг зал, музыка звучит по-прежнему, свет горит, свечи горят. Олег Олегович задаёт вопрос первым: — О ты, дух разложенья и порока! Ответь нам, в чём секрет твоего гения! — и блестят в отсвете лиловых свеч его стальные глаза, пронзительные и беспощадные.  — О ты, дух упадка и красоты! — подхватывает хор голосов.   — О ты, дух упадка и красоты! Ответь нам... — повторяет Марианна, и в её голосе появляется что-то от оперы, как у певицы. Дух Бодлера не мешкает, чуть крутит своим движеньем пламя свечей, крутится в воздухе и выплёскивает в круг собравшихся волну могильной сырости, промозглости и холода. Каждый раз, когда из облака дыма выпадает чуть запятнанная кровью шея и, очертив круг, уносится по воздуху к противоположной стене, тогда гости — у всех лица зачарованно-бледные — вскидывают руки в приветственном жесте. — Отбросьте лживую мораль, пошлую святость, всемирный гнёт и рабство — всему этому цены нет! Что такое ваша правовая система и ваш достоевский патриархат? Слизь и грязь, повисшие на хилом стебле, который дышит, не больше не меньше как эфиром! Впрочем, от этой дряни, уверяю вас, есть противоядие — любовный эликсир, свежая и живая кровь поэта! А раз так — гряньте в торжественном гимне! — Бодлер захлопывает глаза и уносится из круга света к стене, отчего сиянье мистических свечей становится ещё пронзительней, ещё грозней и загадочней. Габриэль уже не помнит своего имени, он только шепчет: «О дух падения и разложения!» А в следующий момент — чувствует, всей кожей ощущает, всем сердцем, каждым нервом — он начинает слышать негромкий, но внятный, грозный и прекрасный голос: — Окунитесь в это море наслаждений! Пейте солёные брызги безбрежного бытия! Восхвалите бытие! Распустите крылья и нырните в него! В нём вся тайна и цель жизни! Не ведайте угрызений совести, довольствуйтесь многим! — Бодлер снова появляется в освещённом кругу, летит по направлению к собравшимся, делает круг над столом, к Габриэлю, затем над камином, осыпает гостей капельками пота, разноцветными и бессмысленными искрами и исчезает. — Благодарю тебя, о дух упадка и красоты! — замыкает Олег Олегович спустя мгновение. Или же вечность? — Благодарю тебя. — Благодарю тебя, — вторят ему остальные. Габриэль говорит вместе с ними. Одновременно. Он даже не думает, словно рот и голос его живут отдельной жизнью, в них пульсирует отдельная кровь, причём в состоянии, очень близком к экстазу. Он словно падает в невесомость — в глазах темнеет, начинает кружиться голова, губы спекаются. Вместе с тем всё становится гораздо яснее — ему становится ясно, почему так спокойно вокруг. Да потому что в мире больше нет больше ничего, думает он. Весь мир теперь — его тело, его душа и чувства. А зачем всё остальное, если душа одного человека похожа на свою далёкую тень? Красное пламя чуть утихает, но не крутится более. — Габриэль Юрьевич, ваш вопрос, — через мгновение произносит младший Шепс. Или же снова проходит вечность? Габриэль не понимает. — Вы знаете, что делать. Этот ответ не требуется, ведь Габриэль ничего и не спрашивает. Даже не собирается, хотя сделать это необходимо — все присутствующие смотрят на него. Сложно смотреть и что-то при этом видеть. Словно абсентная дымка даёт знать о себе, отгоняя усталость. Нужно что-то сделать. И что? Главное, чтобы не забыть, понять, а вот это уже можно сделать и без вопросов. Так, уже легче. Самое главное, найти подходящий момент. Главное — не упустить момент, какой именно, даже это неважно. Губы разлепляются и шевелятся сами собою, гортань перекашивается в беззвучном заклинаним, под конец всё же набирающем силу: — О ты, дух разложенья и порока! Ответь нам, как избавиться от лживой морали! — и от этого вопроса ему вмиг словно легче становится, ведь сколько Габриэль себя помнит, он ненавидит лживый религиозный морализм своего времени, с его вечным страхом быть обвинённым в аморальности, бездуховности, извращённости. Габриэль пишет стихи назло «закону божьему, десяти заповедям, Священному писанию, православию и гражданскому закону», да так, что от цитаты до цитаты его «Фауст» бежит строчкой через одну, одно стихотворение за другим, отсекая кривым духовным топором, дырявя их лезвием, защищаясь холодным оружием лирики. За несколько часов накопившаяся горечь бытия превращается в холодное презрение к жреческой лжи, так сладко обещающей рай, прощение, очищение и бессмертие в своих высоких и сияющих далях. «Я когда-то умру... Мы когда всегда умираем...» Габриэль снова повторяет заклинание: — О дух упадка и красоты! Ответь нам... — и в следующий момент он уже чувствует, как его тело содрогается от наслаждения.   — О дух упадка и красоты! Ответь нам... — вторят ему остальные, и он слышит в шуме голосов и восторге вдохновение и силу своего лица, ощущая гармонию и спокойствие души, замечая каждое новое признание, каждое вторжение отточенной остроты в общую красоту; он не различает уже отдельных слов и фраз, только линии, штрихи и сгустки. Бодлер смотрит ему в глаза: — Лживая мораль! Как прекрасно сказано! Отбросьте её, презирайте её, забудьте и наслаждайтесь каждым мигом! Мир без лжи и ханжества, мир без предательства и эгоизма! Вечное счастье! Carpe diem, agitatio! А они пусть стухнут в своём ладане, пусть ищут утешенья в молитве и забвеньи! — после этого из уст Бодлера сыплется непонятная латынь вперемешку с французским, смысл его слов ускользает, затуманивается — но Габриэлю уже становится уютно и хорошо. Скулы ласкает мягкое пламя, совсем не обжигающее. Тело чувствуется совсем невесомым, мягким. Хочется завернуться во все эти ощущения, успокаивающие и какие-то странно-домашние. Раствориться в них, быть может, даже уснуть... Габриэль отмечает про себя, до чего ему сейчас хорошо, просто чудесно. Не хочется даже и думать о том, из-за чего это происходит. О чём вообще хочется думать? Разумеется, на языке можно найти тысячу ответов на этот вопрос. Он слушает болтовню духа, ловит оттуда россыпь советов, и весь этот мир хранит следы дыхания Бодлера, размазывает их по всему телу, струится по волосам и каплям испарины на лбу. Габриэль чувствует стекающие капли по губам и подбородку, но это ничуть не заботит его. Ему просто хорошо и спокойно. — Благодарю тебя, о дух упадка и красоты! — выговаривает он со свинцовым привыкусом на губах. — Благодарю тебя... Снова вспышка свечей, но от неё его голову отчего-то пронзает боль, и Габриэль кричит беззвучно. На миг его захватывает густой смрад ритуальной комнаты, затхлый душок человеческой испарившейся жизни, свечи внезапно коптят, бьют дымом в лицо. Габриэль успевает услышать голос духа: — Ты открыт всем нам! — прежде, чем... Задохнуться. Грудь рвёт на куски, дым забивает глотку, но кромкой сознания Габриэль слышит голос Олега: «Не разрывайте!» Горло сковывает спазм, и он не может произнести ни слова. Но его тело уже знает, что делать — оно делает это само собой: руки разжимаются сами по себе; пальцы касаются пола... Слышен голос Марианны: — О дух упадка! Уйди, покинь нас... Да будет так! — взметается её белая рука в полупрозрачной перчатке. — О дух упадка и красоты! Уйди, покинь нас... Да будет так!.. — кричат все остальные. Только Габриэль чувствует: дух неупокоенный не уходит, кажется, наоборот, становится громче, словно почувствовав, в каком он был состоянии, вселяясь в него по новой, заполняя его новыми силами. Слишком много силы, слишком много жизни. Он задыхается, отодвигает мизинец, разрывает цепь... Кисть его руки накрывает что-то живое, гибкое, извивающееся, тяжело бьющееся в его ладони. Рёбра горят и трескаются, грудь пламенеет пожаром. Вместо дыхания возникает скрипучий всхлип, поперёк тела словно изведённый червями скрипичный футляр, протыкающий изнутри. В нём по-прежнему пульсирует запредельная жизнь, кровь стучит в висках — а другой рукой он сжимает раздавленную гнилую плоть, смешанную с костями. Всё внутри вместе с застывшими слезами горя стекает на пол — возможно, вместе с кровью, потому что вдохнуть невозможно. — Madame Marianna, зачем вы его с собой взяли? — гремит Олег Олегович. — Если мы сейчас же не изгоним духа, то нам всем... — Уйдите все! — рычит госпожа Райдос. — Уберите его! Оставьте его в покое! — Я скажу... — нервно оправдывается Александр Шепс. — Это я предложил позвать дух, чтобы… Габриэль уже теряет сознание, как вдруг дверь открывается, яркий свет лампы, такой неуместный среди этого тёмного склепа, пугает его, пугает силуэт, появившийся в проёме. Свет становится ярче, он заслоняет всё, значит, скоро свет погаснет, а дух… Несколько секунд прошло. Комната в какое-то мгновение раздваивается и исчезает, шагает рябью.       В свете мистических свечей вырисовывается смутный силуэт женщины, чуть размытый: в дымке вуали белое лицо, венчает гордый выгиб лба червонной косы её корона, с висков опущены каштановые кудри, в свечах они словно в золотистой пудре; на плечах чернеет кровь гвоздик. На миг она преображается в нечто дивное, почти жемчужное, в нежных переливах розовых, лиловых, желтоватых оттенков, в ннчто русалочье-голографическое, и от этого секундного видения у Габриэля мутится рассудок, да и самое диво, очевидно, обманчиво, ибо вскоре она снова становится мрачной и тёмной, как море. Потом это происходит вновь, но уже в обратном порядке: теперь она выглядит совершенно иной — кажется, сошла с хрустальной картины, висящей на стене, сошла в феерии цвета, сотканная из нежного рассвета, осколков стекла, мягкого блеска утренней росы, медленно плывущих облаков и солнца. Сверкают ослепительно прозрачные глаза, отражаются в зрачках жемчужным блеском, и пылающий Бодлер агонизирует: — Люби её! Габриэль слышит звук собственного падения.