Габриэль не помнит, как докатился до жизни такой. Сквозь пелену мрака просачивается свет, вокруг рассудка витает немой итог с немым укором, рушится под ржавой кровью, падает в могилу мирозданья осознанье. Он приходит в себя в своей квартире, не в салоне madame Marianna — при этом не может вспомнить, как вообще здесь очутился, после того, как... Горло ему крутит кашель, Габриэль фокусируется на расхристанном воротнике, сгибается пополам и едва не падает с дивана, на который его кто-то положил. Ощущения насквозь странные, словно вся комната кажется пропитанной чем-то вязким, зеленовато-прозрачным, и всем в ней пропитан он сам. Со стороны двери слышен чей-то крик. Габриэль поворачивает голову и видит слугу Прокопия. Он неподвижно стоит в дверном проеме и смотрит на него, а на его лице расплывается и изменяется до неузнаваемости некое странное подобие маски из чёрного ужаса. Ах, Прокопий, Прокопий... Еле-еле себя в приличном виде держит — пиджак застёгнут неровно, картуз на затылке, лицо красное, взбухшее, глаза как блюдца. Так бы и убил на месте. Точно так же, впрочем. Хочется стукнуть его подсвечником, хоть он и не виноват ни в чём, но сил нет. Прокопий подбегает, бормочет:
— Как-никак очнулись, батюшка! Гавриил Юрьевич, я так за вас перепугался, Боже правый! — и вдруг отпускает подсвечник, который до того держал в руке, и хватает Габриэля за плечи. — Батюшка, живой! Господи, слава тебе! — тянет его к себе, обнимает, — слава вам, господи, что живы! Как с вами это могло случиться, вы ж совсем дитя! Знаете, какая женщина со мной тут встретилась? Как вас без сознания увидела, так сразу кинулась бежать...
Габриэль отмахивается небрежно, чувствует, как начинает подрагивать его лицо, он морщится, хрипит в ладонь, чтобы скрыть этот признак слабости, чем немедленно пользуется Прокопий. Ласково и быстро, будто пряча испуг, он говорит:
— Батюшка, да вы весь трясётесь! Позвольте, я вам стакан с водой налью... Это всё шампанское, будь оно проклято! Всё ваша полынь новомодная! Да вы вспомните хоть один наш праздник, чтоб в голову шампанское шло? Нет, вся ваша бохема на полыни сидит, вот и выходит всё шиворот-навыворот! А шампанское — оно для головы хорошо. Гомеопатия в чистом виде. Чем больше пьёшь, тем меньше нервничаешь...
Габриэль избавляется от мешающей верхней одежды, оставаясь в одной рубашке, заляпанной кровью, которая успела подсохнуть. Её терпко-горький запах смешивается с резким, каким-то не русским одеколоном «Троицын день» — что характерно, запах этот производит совсем уж мгновенное и сильное действие, Габриэль как будто погружается в горячечное безумие, болезненный припадок которого иногда вызывает острую жалость к самому себе — но всё кончается, когда, подавив отвращение, он всё-таки опустошает полный стакан воды. Это не занимает и нескольких секунд — как только пустеет второй стакан, из-за занавески выходят полуобнажённые белокурые греческие боги и боги морские, с копьями, трезубцами и в непомерно широких льняных хитонах. Полынные видения его всё не отпускают, заслоняют мир, искажают его до такой степени, какой он никогда в жизни не видел.
— Не знаю, чем там ваши упадочные занимаются, но мне вас, Гавриил Юрьевич, вручили с кровью из носу! — продолжает Прокопий, наливая себе рюмку водки. — Я на руках вас до ямщика дотащил, ногами еле двигал — а вы и сказать ничего не можете. Вынесли вас двое господ, странные такие, мне от них аж не по нутру сделалось! В повозке вы с закрытыми глазами были, ровно в обмороке. А потом вы вдруг прямо-таки очумели! — Прокопий вдруг руками всплёскивает, во взгляде его отражается тревога. Видно, под влиянием водочного возбуждения он понемногу теряет бдительность. С того места, где Габриэль сидит на диване, видно, насколько сер петербургский морок вокруг. Но Габриэль не видит ничего, кроме бесцветной зелени глаз Прокопия, которого вообще невозможно испугать. По лицу его проходят судороги, дрожат пальцы, сжимающие рюмку с водкой, губы кривятся в каком-то бессмысленном подобии улыбки, выдавая, видимо, душевную муку. Видно даже, от усилий и дрожи, какими он трёт себе лоб и щёки, слезится в поле зрения воспалённая радужка.
— Что с тобой? — спрашивает Габриэль.
— А ничего, батюшка! — отвечает Прокопий. — Я ж говорю, что вы очнулись и всё вспомнили! Прямо, ей-богу, ожил, только чуть-чуть лучше стало! Слава тебе, господи! Я, конечно, пытался вас убедить, вразумить — да только вы как глухие все!
Габриэль отмахивается равнодушно и запирается в ванной, после чего — Прокопию приходится долго уговаривать его выпить ещё по рюмке — слово «мёртвый» как-то непривычно звучит в русской речи, ну а алкоголь — это ведь особый язык. Габриэль плещет себе в лицо ледяной водой, прислушивается к шуму воды — всё в порядке, всё под контролем. Он недолго смакует стекающую по шее воду, застревающую на ключицах, скользящую по груди ниже, ниже, пока на ткани рубашки, прямо над ремнём из мягкой чёрной кожи не появляется мокрое пятно, а кожу живота не холодит особливо крупная капля. Минут через пять он возвращается, хмурый и задумчивый, вытирая лицо полотенцем, которое швыряет на спинку кресла, подходит к столику и наливает себе водки из серебряного графина, украшенного тонкой чеканкой. Прокопий стоит рядом, поставив локти на крышку стола и подпирая кулаком щеку, на которой смешно топорщится заострившееся, в морщинах и шрамах, птичье лицо. Начинает накрапывать дождь, сыро, темно, тихо. В такой петербургской глухомани снег — редкость, но к чему думать о зиме, когда бушует холодом петербургское лето — летит туман только по улице, не обращая внимания на кричащие и орущие в витринах торговцев лица, однако от этого становится не лучше, скорее наоборот. Шум дождя, звук хлопнувшей двери и шёпот ветра в волосах кажутся на фоне иного мира если не кощунством, то помехой. Габриэль всё не может отделаться от чувства, что весь дом полон чего-то вязкого, зеленовато-прозрачного, оно сочится сквозь углы, играет с полуопущенными шторами, стекает с люстры — и наверное, именно поэтому шум дождя из окна кажется ему таким живым и активным. И похоже, это не единственное живое в петербургском пространстве, замечает он, вспоминая недавнее. Энергия ли это? Странно, думает он. Даже больше, невероятно странно и непонятно. Вроде бы такая полная духовность и уверенность в себе.
«Господи, помоги мне. Всё в руках твоих». Габриэль вцепляется в виски: помолился, и сразу же исчезла зеленоватая энергия, потом появилась другая — белая, хорошо знакомая, — навалилась и удушила. Впрочем, думать об этом некогда — ведь он и без того знает, как бороться с зелёной энергией, создающей вокруг себя странные условия. Да, действительно, так, пусть хватает — вот, теперь уже хватает.
С того случая проходит три дня — Габриэль приходит в себя, свежеет, даже на невские променады выходит, привыкая понемногу к зеленоватой, незаметной и стремительной энергии, которая возникает, кажется, сама собой. А отогнать её можно молитвою обыкновенной, да только лукавство это всё. Габриэль не молится намеренно, чтобы энергия невзначай руки коснулась, пышущая прозрачной зеленью, или опутала шею под воротником рубашки. Нечто схожее он чувствует и в людях, да только энергия не цветная, а скорее задевающая именно чувства и эмоции, будоражащая злобу или радость, берущая начало, возможно, в том самом зелёном тумане, который успевает набраться в комнатах и углах. Габриэль чувствует, что туман этот во всех домах обеспеченных петербуржцев стоит, в других же местах он словно заводским дымом закопчён, серым или чёрным — по краям серой дымки видны птицы и ползущие по окнам пятна земли. Габриэль кутается в пиджак, надевает шляпу с загнутыми полями и неспешным шагом прогуливается по набережной Екатерининского канала, глядя на гуляющих и наслаждаясь меланхоличной летней погодой, туманами, лёгким ветром, шуршащим в кустах, улыбками редких женщин в ситцевых сарафанах и убогостью меблировки пустых домов. Простонародье гуляет большими толпами и редко позволяет себе какие-то смешки, преобладает только плач. Габриэлю от этого хуже только — энергия боли и отчаяния на него наплывает волной, душит, словно вода, скопившаяся на дне реки. Странно — ещё недавно ему было смешно от этих гримас. Он сворачивает куда-то вбок и медленно идёт по широкому тротуару, вглядываясь в лица людей, стоящие, окружённые, перекрытые, кажущиеся на первый взгляд одинаковыми и даже несколько одинакового пола — надо думать, эти люди впитывают в свои тела волны энергии.
Но постепенно рассудок захватывают мысли рода совершенно иного. Всё чаще перед глазами встаёт образ той мистической женщины, пришедшей к ним на сеанс. Габриэль пытается разгадать её цели и осторожно приподнять маску, за которой внезапно оказываются глаза холодного, прозрачного, прозрачно-голубого цвета, взгляд которых проникает в самое сердце. Потом вдруг возникает видение: большое поле, уходящее за горизонт. За полем вставали горы, высокие горы со снежными шапками на вершинах. Иногда они исчезали за горизонтом, теряясь в туманной дали, потом появлялись снова — вечные, неподвижные, равнодушные к радости и горю живущих рядом. Где-то в высоте тихо пел жаворонок, сквозь которую изредка пробивался звон церковных колоколов. Габриэль нервно мотает головой — нет, только не колокола! Он, конечно, знал о влиянии их на настроение, душевное состояние и физическое здоровье человека, которые, однако, объяснялись воздействием на душу и тело как влиянием отрицательной, дисгармоничной и тяжёлой энергии при воздействии высокой и светлой. Христианский дуализм, заключающийся в следующем: существует смерть, жизнь и спасение души, счастье и избавление от страданий, слияние с высшими силами, мистическое единение с Божеством — всё это Габриэлю хорошо известно, хотя он никогда не заходит слишком далеко в своих умствованиях. И впервые в жизни его посещает мысль: а что если не пойти в церковь в воскресенье? Нет, такие мысли недопустимы, решает Габриэль и продолжает прогулку, думая о мистической женщине. И ведь шепнул ему дух: люби её! Так теперь в груди разрастается нечто такое, как куст роз с остро ранящими шипами, яд каплет из каждой поры, каждую секунду напоминая о своей силе. Габриэль все эти три дня порою видит её во снах — в чёрном платье, с чёрными волосами, и вдруг она схлопывается в нежные переливы жемчужного, розового, золотистого, разбавленно-лазурного оттенков, приходит к нему и склоняется перед ним, обнажая белую шею. Но сразу после этого он уже не может вспомнить сна, о котором думал, остается только неприятное чувство, которое усугубляется предчувствием более сильного духовного падения, если подобное вообще возможно.
Спустя ещё пару дней ему приходит приглашение от неких братьев Ш., и от письма Габриэль чувствует ту же энергию, что и людей, ярко окрашенную, пьяняшую эйфорию, но вместе с тем это что-то мрачное и мистическое. Дрожащими пальцами, сдерживая волнение, он открывает письмо и читает его:
«В ваше с Меркурием время, коего таинственное проникновение мы признаем и называем иногда призванием, поступайте, ради Бога, согласно принятому о себе прежде понятию. Приглашаем вас, Габриэль Юрьевич И., прокатиться вместе с нами на гондолах по Неве, посмотреть на красоты города, города пороков, ещё не совсем изгнанного за его пределы. При себе не держите ничего, кроме ножа. Наденьте шляпу, сейчас будет плохо видно — свет не тот. Мы встречаемся в девять часов вечера на Екатерининской набережной. Надеюсь, получите удовольствие. Меркурий. Мы будем ждать в гондоле, принадлежащей братьям Ш.»
Габриэль откладывает письмо, тщательно вытирает руки надушенным платком, поворачивается к зеркалу, поправляет на груди галстук и слегка улыбается. Сейчас пока что утро, но время есть, чтобы собраться. Только один пункт его напрягает: нож. Зачем он нужен на прогулке? Правда, у него есть небольшой стилет, но это так, доставшаяся неизвестно от кого безделушка. Вот только… Габриэль смотрит в окно на свинцовое небо и улыбается своему отражению, убеждая себя в том, это на самом деле улыбка, потому что так же неестественно-торжественно выглядит всё вокруг.
Вечером он всё же берёт с собою означенный нож, выходит из дома, проходит три или четыре улицы, выходит на площадь и направляется к морю. Нева пышет скукой и холодами, вокруг неё горят белые ночи — а на её западном берегу горит множество разноцветных фонарей, к которым стоит подойти и отправиться на романтическое свидание с Невой и синим петербургским небом, утонувшим в ночи, не тронутым ни малейшим лучом солнца. Даже голуби, сидящие на балках моста, пронзительно кричат в небо. Уже совсем близко — набережная с гостиницей и два огромных цветных фонаря, висящих над водой. Раньше их было три, а сейчас остался только один, причём не такой большой, какие раньше, кажется, установлены на крышах петербургских домов. Часы на ратуше отбивают половину девятого. Габриэль кутается в пиджак и прячет волосы под шляпу, обдумывая, куда идти, уже зная, в каком месте ждать. Скоро он различает лодки, неслышно скользящие по воде, и фонари, на них висящие, что бросают золотистые отстветы на розовую в свете заката рябь, накатывающуюся на гранит набережной и скрывающуюся за шпилем Адмиралтейства. Габриэль видит на лодках несколько силуэтов — и все они ему, как один, рукою машут, после чего один из трёх мужских силуэтов сходит на берег и ровным шагом идёт в сторону Габриэля. От силуэта исходит та же энергия, что и от письма, запечатанного голубой ниточкой, завёрнутого в плотную коричневую бумагу и адресованного ему. Лицо кажется знакомым. Особенно эти стальные серебристые глаза. Кто-то из братьев Шепс, стало быть. Только Габриэль всё ещё не понимает, старший или младший, — но мгновение спустя понимает. Тот смотрит на Габриэля и смотрит молча, потом вдруг проводит рукой по глазам, словно отгоняя непрошенную мысль, подходит ближе и говорит:
— Вот и вы, Габриэль Юрьевич. Идёмте скорее, нас ждут, — после чего он круто разворачивается на каблуках и призывает следовать за ним.
На гондолах Габриэль видит знакомые лица — на одной из лодок расположились madame Marianna, сударь Дмитрий Матвеев и глубокоуважаемый Олег Шепс. На другой же лодке — неподражаемая Виктория Райдос и теперь взошедший на борт Александр Шепс, который и привёл Габриэля сюда.
Все они одеты в интересные сочетания тёмных цветов и оттенков — глубокий блестящий фиолетовый атлас платья Виктории в сочетании с синим и чёрным кажется почти магически. Братья Шепс одеты в глухие чёрные тройки, Дмитрий всё в своём шарфе, а madame Marianna облачена в не менее магическое сочетание блестяще-сиреневого и переливающегося бирюзового, где бирюза сделана из тонких дивных нитей, сцепленных в причудливый рисунок и отливающих всеми цветами радуги. Габриэль ступает на борт лодки, где стоят Александр и Виктория, получает короткий кивок головы и садится вместе с Викторией, а Александр берётся за весло.
Гондолы трогаются, рассекая розовые волны Невы, ловят ветер и плавно движутся в направлении ярко освещённых каналов. Вереница тусклых фонарей шарит вниз по тротуару сонными глазами, усыпанному звёздами; зажигаются окна и витрины магазинов, встречные взгляды разгораются и становятся ярче, люди исчезают с улиц. Габриэль видит ночной Петербург таким красивым впервые — никогда ещё по Неве не катался, предпочитая извозчиков, экипажи и кареты. Они плывут по каналу, прочь от города — там, над чёрными зубцами Петропавловской крепости, медленно восходит полная луна, белые барашки тумана мечутся по розовой воде, издающая особенный, волнующий и ласковый звук музыка на набережной, мягкое покачивание и негромкое постукивание вёсел убаюкивает. Все молчат, но Габриэль вскоре не выдерживает тишины:
— Так зачем вы меня позвали? — и голос его пускает рябь по розовой воде.
— Нам бы хотелось узнать друг друга в более уединённой обстановке, — отвечает Александр Олегович, загребая воду веслом и чёрной тенью над Габриэлем и Викторией нависая. — Сами понимаете, знакомство на поэтическом вечере есть формальность чистая, поверхностное нечто, а мы привыкли смотреть глубже.
— С чего можем начать? — рвётся у Габриэля из горла.
— Ну, начнём хотя бы с вас, Габриэль Юрьевич, — глаза у Александра Олеговича снова блестят как-то мистически, блеск в них словно сталь дамасская. — Мы уже знаем, что вы прекрасный поэт и хорошо разбираетесь в светской жизни. Я полагаю, вам наше общество придётся по вкусу.
— Что же у вас за общество? — Габриэль немеет сразу же после этих слов.
— О, наше общество крайне бесхитростно, — отвечает вдруг ему магически-лиловая Виктория, и голос её гипнозу подобен. — Посмотрите вокруг. Ничего нет печальней ночного Петербурга, ничего прекрасней бала, нет ничего лучше таких ночей… Чтобы получить наше приглашение, вы должны заглянуть в наши души и с той же, если не с большей силой, чем с материальной, ощутить наш духовный мир.
Габриэль с удивлением видит, насколько она красива, только так он может описать её теперь. Она прекрасна в пурпурном платье, с серебристой цепью на шее. У неё узкое лицо, нежная кожа и глубокие янтарно-карие глаза, смотрящие словно бы сквозь него, точно в его душу. Удивительная женщина, хоть и старше его.
— Что вы имеете в виду, госпожа Райдос? — спрашивает он, невольно ёрзая на месте от её взгляда. Александр Олегович довольно улыбается, оборачиваясь на них через чёрное плечо, после чего перебирает веслом снова, медленно, натяжно. Лица остальных троих расплываются, начинают растворяться, плывущие по небу волны луны становятся похожими на сияющие льдины — Габриэлю не по себе.
— А чем же увлекаетесь вы, госпожа Райдос? — спрашивает он, чтобы оттянуть время, в то же время ощущая в себе необычное, тревожное, магнетическое притяжение к этой женщине. Сейчас он видит в ней не только физическую красоту — в её лице появляется какая-то таинственная сила, возвышенная и властная.
— Я увлекаюсь музыкой, Габриэль Юрьевич, особенно меня манит магия вокала. Это словно какой-то волшебный колодец с лунным светом, глубиной которого следует покориться и испробовать его на себе самому. Как будто в груди теплится неведомая сила, которая вводит людей в транс, заставляя их забывать обо всём на свете. Вы читали о сиренах, Габриэль Юрьевич?
— Ещё бы! — Габриэль отвечает так поспешно, потому что он теперь отчётливо видит лицо Виктории — оно тоже стало смутным и зыбким, словно он смотрит на неё сквозь туман. — Удивительные существа, это невероятно. Их пение сравнивают с пением ветра в пещере. Сирены кажутся нам какими-то галлюцинациями, их пение — бесконечным отражением мрака в нашей душе, его звуки влекут нас в ночь, обещая блаженство.
— Не томите, госпожа Райдос, — кричит вдруг негромко Олег Олегович с другой гондолы, тоже держащий весло. — Спойте же! Мы сгораем от нетерпения. Нам ведь нечего терять. Ведь у нас нет души, верно? А душа всегда жаждет музыки!
И Виктория начинает петь, её голос становится сильным и глубоким, завораживает, призывает и призывает, он словно бьётся в непреодолимых скалах и никак не может их преодолеть. Габриэль знает песню, это знаменитейший романс Вари Паниной, черноокой цыганки. Но у Виктории голос совсем другой. Несказанно прекрасный, таинственный и волшебный.
Как хорошо, как хорошо,
Как хорошо мне с тобою быть;
В очи глядеть, любить и млеть
И в поцелуе умереть!
Как хорошо, как хорошо,
Как хорошо мне с тобою быть!
Голос её всё крепнет, и шевелится от её песни розовая Нева, вокруг становится светлее — потом резко темнее и темнее, вода в канале становится серебристо-чёрной и начинает отражать звезды. В какой то момент Габриэль видит чёрные ветви деревьев, чья густая листва состоит из бесчисленных ярко-красных цветков; листья похожи на крылья гигантской летучей мыши, обвитые мерцающими нитями тончайшего хрусталя. Потом снова светлеет — кажется, воды реки замирают, глядя на небесную феерию, отражённую в маслянистой неподвижной глубине.
Как горячо, как горячо,
Как горячо люблю я тебя,
Прижмись скорей
К груди моей,
И на груди сладко усни!
Как горячо, как горячо,
Как горячо люблю я тебя!
Габриэль околдован совершенно, но только всплывает в рассудке та же мистическая женщина с сеанса, в жемчужных переливах и отблесках обнимающая… У Габриэля кружится голова, стонет в ушах ветер — он тонет во мраке, утекает в лесную глубину, уносит ввысь… Словно отрезав от себя всё земное и человеческое, нырнув в огромную бездну, бездонную и вечную, теперь он владеет тем миром, где время не играет никакой роли.
Как тяжело, как тяжело,
Как тяжело мне расстаться с тобой;
Не увидать, не услыхать
И не дышать тобою одной!
Как тяжело, как тяжело,
Как тяжело мне расстаться с тобой!
Виктория завершает романс свой напевный под тихие овации братьев Шепс и господина Матвеева, усаживается на своё место в гондоле, гордо подняв голову, а Габриэль сидит, борясь с волнами дурноты, залившими его всего, да с такой силой, что ему приходится опираться на борт.
— А что же до нас, Габриэль Юрьевич... Мы с братом — музыканты, сочиняем песни. Право же, недалеко мы от вас ушли... — улыбается мягко Олег. Луна поднимается над волнами, окрашивая облака в мягкие пастельные тона. Габриэль видит, как на соседней гондоле сидящие теперь господа Матвеев и Шепс-младший, уступив весло мадам Марианне, сидят и как-то слишком странно для хороших знакомых, слишком интимно друг к другу прижимаются, похоже, каждый из них чувствует себя рядом с кем-то в этот миг неизмеримо значимым и нужным. Габриэль чувствует исходящую от них волну незримого обожания, поклонения, тайного обаяния и ненависти, смешанных в одно. И ведь наверняка это грех содомский, после которого они чудотворным молятся иконам, призывают на помощь любовь, а на сердце малиновым звоном запевает почернелая кровь… Сколько вычурных поз, сколько сломанных роз, сколько мук, и проклятий, и слёз!
— Ты ведь не боишься реки, моя немая крошка? — шепчет Дмитрию Олег, чуть его приобнимая. Дмитрий при этом как-то странно отстранён, словно в трансе каком-то, глаза блестят чёрным в веренице тусклых фонарей. — Но если уж мне и придётся выбрать того, с кем рука об руку я пройду по этой тропе, то я лучше выберу тебя, мой немой найдёныш с говорящими глазами...
А разве можно забыть чёрные ночные очи, всегда грустные и удивлённые, шёпот ночи, песни под луной, красоту восхода? Тут и богохульство не поможет. Габриэль снова думает о той мистической женщине. Он уже влюблён в её гордые белые руки, в эту кровь голубых королей, в эту бледность лица, до восторга, до муки обожжённого его стихами. Она становится идеальным образом, бредущим по заснеженным просторам его души… Если бы только быть с ней рядом, бросить свою жизнь к её ногам, стать покорным её воле, навсегда выбросить из памяти все мерзости и соблазны мира, любви, борьбы…
«А кем же я тогда стану?» — спрашивает себя Габриэль, яростно вскидываясь вдруг в вихре волос, разметанных на его бледном лбу, холодном и прекрасном в своей чистоте. Эти вопросы выводят его из полусна, часто сменяющегося мутной грустью — и его губы искажаются в далёкой улыбке. Бездна слишком близко — но он ещё сильнее, чем прежде, верит в себя.
— Мы вам предлагаем вот что, Габриэль Юрьевич, — вырывает его из зыбкой тишины глубокий голос госпожи Райдос. — Мы заметили, что в вас необыкновенный талант к спиритизму. Нам, право, очень жаль, что всё так неудачно закончилось, но мы готовы вам предоставить второй шанс и вступить в наше бесхитростное мистическое общенство, — и сверкают глаза на фоне магического пурпура платья, вспыхивает алым веер ресниц, украшенных тончайшей серебряной пылью. Габриэль видит внезапно: как она подносит к губам пистолет и спускает курок. Пролетает ещё несколько секунд — сверкающий в лунном свете металл с первого раза разносит серебряную голову на две части, с глухим стуком падающую в серебряную же воду. Габриэль приходит в себя. Виктория Райдос смотрит на него с призрачным беспокойством:
— Узнаю это... Такой отрешённый взгляд бывает при видениях, которые часто посещают нас во время сеансов...
— Я готов вступить в ваше общество, господа, — Габриэль говорит шёпотом, но порфироносная Нева его слова разносит по волнам эхом, ему кажется — если бы не рокот великого города, гудящего в ночи своими тысячами бронзовых колоколов, он услышал бы даже и плеск тяжёлых волн. — Последнее время я сам не свой, мой след потерян, я с головой в песчинках времени... Я чувствую ауру вокруг людей, их настроение, их надежды. Но я не понимаю, куда и зачем я иду, кто меня направляет. Меня пугает это. Мне кажется, это сон, наваждение, обман. Остаётся только верить, верить всегда, молиться и ждать, когда меня оповестят о конце...
И он не лжёт: сейчас он чувствует мрачную энергию, от новых знакомых исходящую, чувствует их ожидания от него, понимает: они действительно хотят, чтобы он стал им подобным, верят в его успех, гордятся тем, какую ответственность берут на себя, общаясь с ним.
— Тогда я полагаю, что нашу прогулку пора заканчивать, — говорит вдруг madame Marianna, сверкая пурпурной бирюзой, похожей на брызги крови. Невообразимая красота её дивных глаз завораживает Габриэля, подобно колдовскому видению. Небрежно откидывая с лица длинные роскошные волосы, она продолжает: — Уже давно не бывает столько народу в нашем салоне, много гуляют и в соседних...
— Вы пойдёте на завтрашнюю службу, господа? — спрашивает вдруг Габриэль, вспомнив, что завтра воскресенье.
Все — братья Шепс, госпожа Райдос, madame Marianna, господин Матвеев — переглядываются как-то мистически, отчего Габриэлю вмиг не по себе становится.
— Конечно, пойдём, — отвечает Олег Олегович таким тоном, каким обычно дают отказ наотрез.
Над Петербургом выстилается дымно-сероватая ночь, по опустевшей Неве бешеной гончей мчатся ветра. Габриэль и его новые знакомые проходят в квартиру братьев Шепсов — их прежде всего встречают чадящие свечи в прихожей, которые, судя по всему, зажгла прислуга. А вот и сама прислуга — одинокий щетинистый человек в пиджаке помогает им всем снять плащи и шляпы, вежливо со всеми здоровается и проводит в гостиную.
Уже в гостиной Габриэль видит больше свеч, по большей части чёрных. Все они чадят слегка удушливо, аромат у них переслащенный будто. Стены в гостиной выкрашены в зелёный, и ему чудится, что выкрасила их чистая полынь. На полках разного рода книги, но все в чёрной, пурпурной и коричневой коже, а те, у кого эти тома на виду — того же цвета. Картину портит только портрет государя императора, натянутый на стену. Он изображает очень тщедушного, мягкотелого человека с густыми усами, который глядит на всё происходящее сонными глазами. Этот император, видно, никогда не покидал пределы своей империи. Его лицо кажется каким-то осмысленным только из-за наклеенных на него усов, непонятно как приставших к щекам этого вполне обычного человека. Габриэль только сейчас понимает — это не портрет в классическом понимании. Это скорее тонкая грань между парадно-вылизанным портретом и насмешиво тонкой карикатурой, так же непристойной, как и сам человек, страдающий под её давлением.
«Надеть бы крест, да нет времени», — думает Габриэль, вспомнив некстати свой недавний сон с мистической женщиной, — но тут опять его смаривает сон, ему кажется, будто на стене со щёлканьем возникает некий лифт, с которого на людей смотрит царь Николай Второй, ничуть не удивлённый внезапным вторжением в его личную жизнь… Он отгоняет от себя странные виденья, запомнившиеся ему с первого же взгляда. Гостей усаживают за большой круглый стол, в центре которого горит громадная свеча, — а заодно и из бутылки шампанского делают маленький фонтанчик. Через какое-то время все начинают шуметь, смеются и жуют — лица у всех порозовели.
— Что ж, друзья, — провозглашает громко Александр Олегович, приказывая жестом решительным слуге убрать со стола. — Прежде, чем мы примем в наше, не побоюсь этого слова, бесхитростное мистическое общество, нового собрата, нам нужно научить его нашей клятве.
Габриэль скользит взглядом по своим новым теперь почти друзьям, видит, сколько в них энергии — они смеются, перебивая друг друга, хотят заговорить, хватают друг дружку за руки и что-то живо обсуждают. Потом он опять смотрит на Александра Олеговича и думает, знает ли тот сам, о чём говорит. Безусловно, знает, поскольку отпивает смело винные остатки, прежде чем их уносит слуга. По лицу Александра пробегает странная метаморфоза — оно делается на миг злым и жестоким, на губах появляется подобие улыбки, руки ловко выхватывают откуда-то бутылку, некоторое время держат её в руках, затем ставят на стол и большим пальцем вышибают пробку. Струя шампанского наполняет бокал.
— Твоя клятва такова, Габриэль. Поклянись, поклянись мне, мой новый собрат… — тут глаза Александра смотрят куда-то за спину Габриэля, он даже, кажется намекает, словно говоря:
«Клянусь, я сделаю с тобой такое, от чего ты…» Габриэль весь в слух обращается: — Поклянись, что ни одна душа Божия не узнает о том, что мы тебе откроем.
И в руках всех вспыхивают ритуально ножи, и Габриэль впервые за весь вечер чувствует себя удивительно уместным среди них, ведь он подготовился, он тоже взял нож, ибо время пришло — и теперь ему не нужно думать, потому что всё происходящее сейчас — просто часть длинной церемонии посвящения в бесхитростное общество.
— Клянусь, — срывается у Габриэля с губ само собой, и до него доходит смысл сказанного. Сейчас он ни капли не сомневается, ведь всю жизнь тянуло его на разные авантюра, спокойная жизнь не мила ему вовсе, упадок и моральное освобождение от оков религиозной морали расковало его, раскрепостило, превратило в человека, способного к самоутверждению во имя своей идеи, тогда как сам он в глубине души — существо атеистическое, посещающее церковь только ради соблюдения внешних обрядов. И он здесь потому, конечно, чтобы проверить — готова ли его решимость быть вне этой игры, попробовать что-то совсем от церкви противоположное, сделать шаг… Когда всё идёт хорошо, отвечает себе он, отсюда можно выйти тем же самым путём, каким пришёл, приняв участие в ритуале. Теперь он становится участником мистического действа.
«Освобождаться, так до конца», — пишет на сердце понимание, которое озаряет и успокаивает его рассудок.
— Да будет кровь наша едина и отдана мраку мира сего, — заговаривает madame Marianna, остальные участники этого мистериального ритуала одобрительно кивают в такт её словам. — Окропим кровью ладони свои, помажем друг другу губы, заключим договор с Тем, Кому всё принадлежит. Да будет так!
И затухают мигом свечи на столе, словно ветер задувает лихим всполохом пламя, становится совершенно темно — лишь какие-то еле уловимые и неясные тени ползут по стенам. Габриэль чувствует, как спекаются его чёрные губы, но не делает никаких попыток зажечь свечи и готов, если потребуется, даже умереть в эту минуту. Но видит он ясно и чётко, хотя вокруг так темно. Он видит царственный силуэт в мундире Николая Второго, почти такой же, какой уже видел много раз на портретах и в газетах, только странно удлиненный и вместе с тем сжатый — совсем как в большой фотографии, где изображают лик Николая во время обеденного стола или за чаем.
И тут же Габриэль видит, как Виктория Райдос легко чиркает себе ладонь. Никто не успевает и глазом моргнуть, а по запястью и предплечью Виктории уже бежит первая капля, оставляя за собой тонкий, ломаный и тёмный след. Она шепчет что-то тихое и быстро становится той, к которой так успел привыкнуть Габриэль — высокая и стройная, тёмные волосы до плеч, очень бледное лицо — странное сочетание пуританского аристократического лица с прекрасными и наивными глазами ребёнка, полное нежности и робости, само расположение которых говорит о доверии и готовности. Вот они уже сидят по кругу, шесть странных силуэтов в чёрных одеждах, будто сошедших со старинной гравюры, зажав в кулаках ножи и сжимая друг в друге свою клятву, выкликая её шёпотом. Габриэль режет кисть вслед за Викторией, чтобы не оказаться последним, чтобы его никто не ждал, пока Виктория капает кровью в оставшийся после их маленького ужина бокал и перевязывает себе кисть лентой от платья. От вида крови его не то что бы мутит, но металлический привкус проступает на языке, хотя ничья кровь в бокале еще его не коснулась. Габриэль капает кровью из пореза по внутренней стороне кисти, стараясь не попасть на белую манжету рукава, пока рана не перестаёт сочиться и он не перематывает её платком. Дальше остаётся только наблюдать, как остальные тоже льют свою кровь в бокал и заматывают себе руки.
Это так... Непривычно. Непредсказуемо. Непредвиденно. А Габриэлю только того и надо, он устал от обыденности и серой столичной скуки. Наконец бокал полон чуть больше, чем наполовину, немой Дмитрий поднимает его над головою, как бы призывая поскорее его испить, и Олег говорит, заменяя его:
— Мы пьём за наше познание! — у него такой торжественный, зычный и тонкий голос, странно прорезающийся сквозь ночь. Дмитрий же тем временем передаёт бокал ему, и Олег отпивает, кивает головой медленно и торжественно, и передаёт бокал брату. Габриэль, когда очередь доходит до него, даже не кривится, отпивая.
Солёно и горько, слегка вяжет во рту, голова кружится, в глазах мелькает яркое жёлтое сияние, лёгкая дымка, словно заряжают пистолеты. Когда бокал пустеет, то все они — теперь все до одного члены их бесхитростного общества — кладут друг другу здоровые кисти на перебинтованные, образуя круг. Олег Олегович улыбается в мраке ночи, глаза его блестят сталью:
— Добро пожаловать.
