***
Карожка из Зязёлок мало того что выступал, где ни попросят, так ещё и проводил словомойки в окрестных деревеньках. Вечером двадцать шестого сентября он зашёл в гудковский храм за живой водой. Заодно вернул несколько тетрадей летописей и трактатов и взял новые. По правде, выносить документы из храма запрещалось, однако колороб и служки делали вид, что правила касаются только профанов. Не меняя служебного жёлтого кафтана, переродок покинул городок. Раньше он вздрагивал и замирал, когда высокие древа обступали вдруг, а сейчас и не заприметил, как начался ельник. Без колебаний человек подошёл к определённой вечнозелёной. Лицо его из серьёзного превратилось в искренне-ласковое. – Как сегодня? миСими пожал плечами и протянул тетради. – Прочитал. Карожка схоронил их в новой сумке, похожей на ту, с которой долгое время таскался неумерток, пока человек не отобрал, ибо лежал там только гребешок, и не сунул вместе с ним в рюкзак. миСими получил свежую порцию текстов. – Благодарю тебя. Не задерживайся тут долго... Ты! Куда на холодное! Карожка угнездился подле возлюбленного и спросил с хитрецой в глазах: – Ты откуда знаешь, что холодное? – Наблюдаю за тобой и ветром. Карожка взял эфирную ладонь и мягко коснулся устами её наружной стороны. – У меня подкладка из баранчика. – А на голову где? Простынешь – много дней не увидимся. – Не простыну. Непокрытая голова легла на едва спрятанное подо льном плечо, голое ухо соприкоснулось с ледяным эфиром. – Я же тебя согреть не могу... После этих слов Карожка завёл любимую шарманку. – миСими мой, ты же не исчезнешь никуда? Если сбежишь, я по лесам помчусь за тобой, и не найти мне покоя! – Я знаю. Буду рядом. Я не могу причинить боль самому близкому из людей. Карожка обнял его. Посидев немножко, поднялся. Сентябрь правда был удивительно холодным, и ветер злобным, а костёр разжигать нельзя: здешний леший обидится. На прощание человек одними кончиками пальцев поласкал чёрные, приятно гладкие волосы. – Возвращайся, как будешь готов, ладно? Примемся вместе выступать да людей тешить! – Договор. миСими, прислонясь к игольчатой ветке, глядел на пятно света, исчезавшее в серой полутьме. Он прекрасно понимал чувства Карожки. Тот деликатно ждёт, пока неумерток оправится от трагедии. А что, коли никогда? Так и будет рядом тереться до самой кончины? Будет. У этого сердце верное. Но я не могу так просто вернуться. Я дал обещание Змаганаре Багарновне, что не стану более источником людских горестей. И в результате... Сорок четыре смерти без шанса на перерождение и послание, сложенное из свежесодранной кожи. «Попробуйте ещё». Эх, миСими, захотел ты жизни, забыв, что в самом названии твоём – смерть. Разве место тебе среди людей? Да и рядом с Эфирным Мором? И никуда тебе не деться, покуда все грехи не вымолишь. Сколько столетий на это понадобится, сам-то слышал числа такие? Карожка скажет, не моя вина. Но я ведь первопричина, и самое главное: как можно было запамятовать про Волявона?! Мелькнула ж мысль, ещё на Собрании, была, была, мол, придёт да прикончит всех. Отчего потом не вспомнил? Душа любимая да тело справное – немного надо, чтоб развеять небольшенький неумертков разум. Непростительная беззаботность. И ни в коем случае развоплощаться нельзя, пока самим существом своим клеймо греха не взломаешь. Без права сбежать. Без возможности остаться. И, конечно, именно теперь жить хочется как никогда. Насыщенные дни с пением и танцами, ночная близость, благодарные слушатели и всегда возлюбленный рядом... Никогда теперь. За всю бесконечность – никогда... Что... Что это? Я плачу? Да не может быть. Чем?!***
Как известно, среди аристократов самый удачливый род – Веснянские. Пан мире#Ре и все его домочадцы проходят перенарождение каждый раз успешно. На момент создания данной анталогии глава рода – подтянутый тридцатичетырёхлетний мужчина, увлекающийся стрельбой из лука и лошадиными скачками. Он милостиво согласился на интервью в имении Степь-Веснянское, возведённом три года спустя описываемых событий (человек впервые за полтысячелетия не только ступил на просторы Степи Успокоения, но и обжился там). Благодаря упомянутой беседе, а также некоторым иным свидетельствам, в том числе воспоминаниям отступника Верх-Вершанского, вышло довольно подробно обрисовать миСимово 26 августа 555-го. Безоблачным утром неумерток понёсся было пешком к имению Веснянких, да в чистом поле его догнал СольДоСоль на «Стрекозе», схватил миСими за ворот, как котёнка за шкирку, и шваркнул на пассажирское место рядом с Карожкой. – Мы так не успеем!! Волявон раньше! – голосил неумерток. – Цыц! При всей вашей сверхсиле машину вам не обогнать! – А что, если... – Заткнись! Не каркай под руку! – Ты заткнись! Рули давай! – Не командуй, кисель недоваренный! – Не отвликайся, сдохлик двуногий! Чего так медленно?! – Как надо! Иначе топливо кончется и мы завязнем в болоте. – А-а-а!!! Ничтожная железяка! – У-ух, как дал бы тебе! И в бровь, и в глаз, и промеж! Карожка притих подле своего нежданно очеловечившегося солнца. Поробовал погладить прохладную руку, да другой ляснули по ладони, и миСими бросил: – Ценю твою заботу, но не сейчас. Убийцу утешать – много чести. Имение Веснянского было окружено переродками и наёмниками. Все прекрасно знали, что встретят тут смерть. – Вот он, вот!! – заверещал миСими на подъезде к воротам. Эфирный Мор явился минутой раньше них. Многие из молодцев расстелились снопами под смерти косой бессердечной. И всё падали колосья – беспомощно и ритмично. – ВОЛЯВОН! СТОЙ! Крик существа без голосовых связок преодолел рёв мотора, выстрелы и воинственные кличи, с коими умирали Веснянского люди. миСими выскочил из ещё двигавшейся машины, перевернулся несколько раз, мигом поднялся и всё ж добежал быстрее людей. Он с размаху всем телом бухнулся Волявону в ноги. Не поднимая головы, заговорил: – Волявон, смилуйся, ради всей славной энергии, ради бога, ради... Великий убийца замер, глядя сверху вниз. – миСими. Встань. Ты не должен передо мной унижаться. – Не убивай больше, молю! Я на них обиды не держу, ни на кого! миСими оторвал лик от земли, но остался стоять на коленях. – Я предупреждал уже. Они не понимают. Мы, неумертки, не оружие. Не слуги. Не источник дохода. Мы не подчиняемся законам двуногих живорождённых. Голос у Волявона гипнотично-мелодичный – заслушаешься, и каюк тебе. – Ради какой энергии ты просишь меня, миСими? Заслужили они разве? Не они полтысячелетия тому уничтожили большую часть себе подобных? Не они объяснение, почему миллионы безвинно погубленных душ куполом облепили этот мир? Не они изобрели способ перерождаться снова и снова, не давая возможности вернуться тем полёгшим? Не они ли вообще причина, по которой возникаем мы? Ты и я умерли не своей смертью. Жизнь нашу оборвали легко, как по щелчку пальца. А теперь, когда единицы из нас, жертв массового убийства, нашли способ воплотиться, они желают ещё навязать нам свои правила, свои законы! Знаешь ли, ежедневно я борюсь с искушением просто выполоть их всех! Задушить весь мир! Потушить бытие! – Это было так давно... И я ничего не помню про ту кровавую баню. Во мне нет ни капли ненависти, Волявон... – Поднимись, – через некоторое время раздался ответ. – Я понимаю, у нас с тобой разные мнения. Я не буду убивать, ибо просишь ты, равный мне. И надеюсь когда-нибудь увидеть тебя в Конечном Пристанище. Дьявол вдруг перевёл взгляд с миСими на того, кто стоял за ним. Очи у Волявона синие, словно васильки, проглотившие небо. Сам же не молочно-белый, как Алчущий, а перламутровый, полупрозрачный, и волосы такие же – потому кажется, будто лысый. На человека значительно меньше, чем миСими, похож. И без одеяния – насколько известно, Эфирный Мор ни ниточки никогда не примерял. Карожка в ответ на гневный взгляд только едва кончики губ в улыбке приподнял. – Водишься с живорождёнными ты слишком тесно, миСими, – Волявон ненадолго смолк, не отрывая очей от переродка. Через некоторое время завершил мысль: – Смотри, как бы не закончил подобно Ляьфаре. Тот и пятой части столетия не прожил. Развеялся из-за человека. Несравненный позор.***
Голубое с зелёным поместье Веснянких выделялось, кроме сочетания цветов, что не каждому придётся по вкусу, своей формой. Все стены его зубчатые – будто развернулся некий часовой механизм. Там-то, в самой высокой башне, среди ковров с милопевским узором, канареек в зелёных клетках и бесчисленных фарфоровых ваз, под замком железным, за дверьми неприступными хоронилась вся семья: бабуля, дедуля, папа с мамой и глава. Спустя несколько минут после того, как снаружи постучали два раза и четыре назвали пароль, коим с нами, конечно, не поделились («Пролески ранней весной», хе-хе-хе), двери несмело открыла бабуля. Перед ней стоял неумерток, но не тот кошмарный. Рядом с ним – двое молодых ладных мужчин. мире#Ре поклонился до земли переродку, существу и пану. Вслед за этим члены семьи опустились на пол – челом бить. – Вам лучше пока огорчить Милопевщину своим отсутствием, – сказал СольДоСоль, как те чуток пришли в себя. – Возможно, заморский край вас окутает безопасностью. – Слова пана Верх-Вершанского всегда к месту, и сейчас не исключение, – вернул снобскую манеру поведения Веснянский. Ой, набрехал! Он тогда и двух слов связать не мог, про этикет что и говорить! На следующий день семья добралась до порта города Солёна (машин у них не было – пришлось целый конный поезд организовать). Ещё через день сели на корабль, спустя неделю ступили на непривычное покрытие в жёлто-розовый ромбик. Тамошний каган встретил иноземный панский род вежливо, ибо соперников в этих еле вырвавшихся из когтей смерти и дьявола беженцах не видел. По первости им предоставили летний комплекс правителя (три трёхэтажных домика, беседка, озерцо и сад с водопадами да гротами), куда быстро добрались и те из панской прислуги, кто не захотел оставаться на небезопасной территории. Прожив там месяца три (врушка: не менее года с шеи надсчастных не слазили), Веснянские решили без шума пересечь море снова, да в брошенное гнездо не возвращаться, а свить другое. Так было положено начало заселению Степи – заново. Таким образом, спасшиеся пожинали плоды своей удачи, а спасшие хлебали горе. СольДоСоль заперся в Верх-Вершанском, и про него никто ничего не слышал до февраля следующего года. миСими страдал под раздробившей его виной, а дурное Карожково сердце не давало покоя ногам. Вечером позднего сентября печали прибавилось – вместе с письмом, протянутым холёными руками портье. «Понимаю, нас с тобой приятелями не назовёшь, но бумага сама под пальцами разостлалась. Как он? Если правду слухи баят, что ты в Гудке, значит, он где-то поблизости? Я бы хотела, чтобы ты показал ему сие послание. Дабы собственными глазами увидел он строки ниже: мы, трелюшковцы, благодарны нашему солнцу молочному, мы счастливо вздыхаем, его вспоминая. Часы на центрместадмине идут безупречно, огоньки меж фонариков сладко горят вечерами, а от душистого аромата на улицах приятно голова кружится. Благодарим тебя, миСими-спаситель, глубокий голос твой неземной и сейчас в ушах раздаётся благословением. Ждём, что гостем вернёшься в наш край, радость неуловимая, и соберёмся у чудо-реки, да не в ней – в любви безусловной утонешь! А также хочу сообщить некоторые новости. 27 октября в 11:00 в гудковском храме состоится бракосочетание. Наш староста захотел меня в матери на своё грядущее перерождение, а кондитер Додо#си (может, помните: изобрёл десерты, во рту тающие) согласился взять меня как единомышленницу и единоделательницу. В Милопеле храм хороший тяжко отыскать – по осени много свадеб играется, да и затратно. Потому решили тут, поближе. Я приглашаю его и тебя – он без тебя не придёт. Будь добр, молю, не сердись, напиши, каким будет ваш ответ. Надеюсь на скорую встречу и в целом на то, что ещё миллионы раз поцелуют землю милопевскую его белые пяточки». Было уже темно, так что Карожка тем вечером к миСими не побежал, а пришёл на следующее утро, до всех дел. – Я согласен посетить свадьбу, – сказал неумерток, возвращая бумагу. – Однако мне понадобится праздничный наряд. И обувь. Карожка покивал, объявил, что надо бежать, потому как сегодня именины сгущённого господаря, и со крипом в сердце покинул своё (своё!), а не каких-то там трелюшковцев солнце. Если так подумать, между тем и Фамими всегда какая-то паутинка-ниточка тянулась. Они понимали друг друга прекрасно и знатно сработались. И как она стонала тогда – разве можно с ровной душой к такому отнестись? Нет, нельзя. Но было всегда третье колесо, оно и разрушило их нарождающуюся гармонию. Вот самое обидное – что такая вообще существовала. Не отменить. Но в конце концев он же выбрал меня? Он обманывать не станет, что хочет, то и вытворяет. Захотел – остался со мной. Но и её захотел увидеть тоже...***
Карожка правда выступал тогда на дне рождения владельца заводика сгущёнки. Саладка родом из зязёлковского агрогородка Кавалуна, что рядом с тюрьмой Гниломье. Но счастья искал на Милопевщине – и нашёл, пустил тут корни, живёт-поживает, что надо наживает. Центр сияющего от пола до потолка зала специально расчистили, чтобы плясун не напоролся на оттоманку или какую ширму. Карожка, вытанцовывая, видел внизу своё отражение, а ещё огромную люстру из салёнского хрусталя. В тот раз он весь свой репертуар продемонстрировал: и «Чёлн», и «Аптекаршу», и «Дерзай на базаре», и ещё нессколько коротеньких простеньких номерков. Но, как закончил, музыканты отчего-то вставать не собирались и глаз от инструментов не поднимали. Карожка вопросительно глянул на хозяина, сидевшего в первом ряду. – А! Забыл сказать. Мы просим вас исполнить «Не смыть речушке грязь печали». – Так «Чёлн» и есть... – Не-не-не, в смысле, в вашей обработке. Вам подпоёт мой сын. Он знает слова. Господин Саладка повернул голову направо. Со стула с гобеленовым сиденьем поднялся юноша лет шестнадцати, зеленовато-бледный и чересчур тощий – кожа да кости, но в роскошном рыжем кафтане, обшитом выкрашенным мехом баранчика. Парень носил кафтан по-моднявому, на одном плече, а под верхней одёжей скрывался цельный шёлковый нательник, расшитый пунцовыми ромбами на бордовом фоне. Пальцы в янтарных перстнях, над плечами болтаются серёжки, а на ногах мягие коричневые ботики, однозначно из натуральной кожи. – реЛяре в минувшей жизни учился в выранокской консерватории и увлекается музыкой до сих пор, так что не волнуйтесь, голос и слух натренированные, – рассказывал гордый отец, пока молодой человек шёл к импровизированной сцене, а гости аккуратно сжали пальцы на коленях и деликатно опустили очи. реЛяре без улыбки кивнул Карожке и ансамблю. Резанула скрипочка, гуднул контрабас под строгим надзором барабана. Карожка пустился в пляс, думая, что вот-вот на своё отражение в шикарном паркете выхаркнет кровь, ибо полоснули по сердцу резко и без шансов. Всё было не так. Даже декоративные свечи с лёгким ванильным запахом словно струились в обратную сторону. Этот номер не исполняется с инструментами – только с голосом, причём не абы каким. Сгущённый наследник пел недурно, чисто и без сипения, но абсолютно по-земному. Куда ему до водопада сфер с небес, который привык слышать рядом и который так давно не слушал танцор! Из этой песни Карожка вышел мокрым с головы до пят и никак не мог справиться с дрожью в коленях. В небольшой каморке экономка рассчиталась с исполнителем, и тот хотел вышмыгнуть тихонько. Да разве ты не главный герой, Карожечка, чтоб остаться незамеченным? У мраморной наружной лестницы, специально напоминающей разлитую сгущёнку, путь преградил недавний коллега по сцене. – Господин Карожка! Обождите, хочу с вами поговорить. Тот неохотно остановился, не скрывая поёживания разгорячённого тела, окунувшегося в осеннюю влажность. – Ну как вам сегодня? Каожка суть смешался. – М-м, восхитительные интерьеры. Вежливые гости. Неплохая организация. реЛяре слушал, скрестив руки на груди, и под конец ответа стрельнул бровью. Кафтан на худощавой фигурке висел уже по-обычному: погода, говорят, как мода – с обеими, рядясь, совещаться надо. – А хотите, я вам составлю компанию? – А? – Отчётливо заметно, что вас тоска гложет, когда танцуете в одиночестве. Я буду с вами петь. Вместо того неумертка. – реЛяре Саладкович... – Что скажете? Голос мой вы слышали. Я же, в свой черёд, песенки, написанные вами, знаю. Много времени на репетиции тратить не придётся. Подумайте как следует и напишите завтра мне. – В этом не будет надобности, реЛяре Саладкович. Я запрос не могу принять. Сгущённый сын нахмурился. – Почему? Объективных причин отказа не вижу. – Объективных нет, – Карожка умехнулся и отвесил лёгкий поклон. – Голос у вас неплох. Благодарю за предложение.***
Во тьме сидел миСими и слушал, как падают листья, скрипят деревья и время от времени нечто шуршит за кустами. Сегодняшним вечером Карожка не навестил – надулся, видно. А может, посчитал, что коротких переглядок утром достаточно. Грустно, если так. миСими читал, пока светло, а в остальное время ходил или сидел. Да летописи закончились быстрее, чем обычно. Честно говоря, мало что в них интересного. Пожары, какие-то курьёзы при перенарождениях, столько-то намолотили, на Коляды староста центрместадмина выступил с такой-то речью. За одно зацепился глаз миСими: оказывается, Гудок – место явления Ляьфаре. Про этого неумертка он мало что знал. «Нежданное происшествие грянуло сегодня, 19 декабря, – говорил раздел за 530 год. – Ляьфаре развоплотился! Наверное, так надо сказать – слово для сего действа ещё не придумали. Раньше с неумертками подобного не случалось – иначе не назвали бы их неумертками, мудро замечают наши люди. А тут побледнел, посветлел, сделался невидим – вот и всё. Это случилось на Конечном кладбище. Любопытные, может, спросят: для чего он забрёл туда? А дело вот в чём. Тот день запомнился похоронами юноши фаДоси, только-только ставшего арифметическим наставником прихрамовой школки. Читатели правильно догадываются: на Конечном кладбище он обрёл последнее своё ложе, ибо погиб без перерождения – провалился под лёд Чайкового озера. Этот фаДоси был очень близким другом неумертку, сплетни ходят, будто слишком уж близким. Вот народ и решил, что пропал наш эфирный сосед от утраты. Как оно на самом деле – лихо его знает. Индивид же был хороший, вреда нам не чинил, летом на полях селянам подсоблял. Сам, как уже отмечалось, родился из пыльцы мотылька, севшего на жёлтую ромашку. Её сорвала девчушка, которая декламировала песенку "Как грибы после дождя растут у нас детки". И часто на лугу крутился, а в город больше по праздникам заглядывал. Такое вот мирное жило у нас создание». миСими готов был поверить в описанную причину исчезновения. Ведь и сейчас, и в столпе телу его хоть бы хны! А как спасал своего самого близкого на молочной реке, чуть там и не кончился. Так работает у неумертков, получается? Влюбился – значит, есть шанс уйти? Рассуждая, вдруг заметил пятнышки фонаря среди деревьев. Пришёл, пришёл! Поздно уже, темно, да что с того! – Рожка! – кинулся навстречу, ни о чём не беспокоясь. А в ответ никакого «Крепчай, да не старей» или ещё чего в таком роде. Шаги были решительными, как всегда, но не лёгкими, а резкими. Когда миСими разглядел его лицо, Карожка приложил указательный палец к устам, потемневшим, будто от вина, поставил фонарь в траву, достал что-то из сумки и в один миг подлетел к неумертку. Чиркнула спичка, на эфирный нос, как мотылёк, сел огонёк. На одном месте не удержался — ланиты, чело, волосы, выя и рамена занялись в секунду. миСими чувствовал, что это нечто постановочное и важное для Карожки, потому спокойно молчал. Из-за пламени пред глазами человек весь сделался красно-жёлтым и начал извиваться червём, хотя на самом деле стоял ровно. Огонь не успел коснуться земли – на неумертка была накинута толстая ткань. Теперь из органов чувств остался лишь слух. – Растает свеча на стеклянном столе, ко мне лети смелей, аист в гнезде, ты пока нигде, смотри, у меня сладкая клюква, смотри, у меня свежий дым, чего не имел в прошлом, даётся за ним, чего не имел в прошлом, даётся за ним, чего не имел в прошлом, даётся за ним. миСими, конечно, с первых слов распознал обрядовую песню для перерожденцев-новичков. Если так выходило, что переродок оказывался достаточно уважаем, чтобы заслужить следующую жизнь, его душу приманивали обещаниями попробовать то, чего прежде не успел. Когда Карожка скончается, к нему-младенцу с такими же словами обратится кто-то из колоробов (не кто-то! миСими сам всё проведёт, ни одного не допустит). Значит, правильно привиделось в фонарном свете: Карожка вырядился в изумрудный служебный кафтан, только, хочется надеяться, утеплённый. Потушив неумертка, самоназванный колороб подхватил его на руки так и завёрнутым в ткань. Фонарь подцепил к сумке, так что пусть абы как, но можно было путь распознать. Они вышли на поляну, где заранее Карожка вырыл неглубокую ямку. Схоронив тут миСими, он чуть присыпал его землёй и зачахшей травой и сказал полушёпотом фигуре, целиком завёрнутой в саван: – Полежи так всю ночь, а завтра я достану тебя. У тебя будет новое имя и новая сущность. И мы вместе пойдём радовать людей. А сейчас мне надо бежать. Верну колоробов кафтан, пока не хватились. Стало тихо. Некоторое время похороненный вслушивался в ночь – ветер и шорох сов с летучими мышами развлекали его. А потом из могилы раздались звуки. миСими нежно смеялся. – Какой же ты дурашка! – сказал он. Неумерток редко собственные мысли озвучивал. Но клали его живым в могилу ещё реже, то есть только сегодня. – Карожка ты мой Карожка, корова без рожек, кабы всё было так просто, как ты представляешь! Но эта гусеница в коконе почувствовала себя невероятно легко и совершенно беззаботно. Даже забыл, что так можно.***
Впервые бывший миСими вышел из лесу на свадьбу Фамими, как обещал. Карожка достал ему кожаное рыжеватое пальто по щиколотки, аж скрипевшее при движении, чёрные ботинки с чуть загнутыми носками, а впридачу элегантную широкополую шляпу и перчатки. Таким образом, со спины не разглядишь, что это не человек, а спереди заподозришь, только если внимательно в лицо всмотришься. Сам Карожка был в сером кашемировом пальто. Оно подчёркивало тонкий его стан, но совсем не подходило по духу. – Нравится, – сказал Сим Алчущий про своё. – Не нравится, – про Карожково. Тот только рукой махнул и забился глубже в тёмный уголок. Сегодняшнее послание людям вокруг у него складывалось из трёх пунктов: вы меня не видите, вы меня не слышите, меня тут нет. Гости кроме них были трелюшковцы. Карожка так решил, ибо видел или хотел видеть, что от ликов их исходит счастливое свечение, которым не благословлены прочие милопевцы. Поскольку это была свадьба с зачином на зачатие, центральную часть храма оформили в ярко-зелёное: из-под купола свешивались воздушные ленты из органзы, а от дверей к столу колороба вела травяная ковровая дорожка, вдоль которой поставили вазоны с лилиями и гиацинтами, взятыми из городского зимнего сада. Невеста и жених до начала церемонии не показывались, и приглашённые некоторое время переговаривались со знакомыми и разглядывали друг друга. Симу прилетали беспрестанно взгляды – конечно, на такого красавца грех не залипнуть! Карожково дурацкое сердце тут же ревниво загудело. «Ну подожди у меня, – подумал, стиснув зубы. – Я тебя сегодня в лес не отпущу. На колени поставлю, ух, загрызу всего!» Сим ощутил режущую ауру в тени и с любопытством повернулся к нему. Карожка постарался в глазах отразить всю свою страсть, но тут люд затих. Колороб подошёл к столу в том самом кафтане, который раньше на капельку позаимствовал служка-ветерок. Когда стали читать свадебные вирши, через парадные двери вошли Фамими и её почти муж. Они двигались плавно, давая возможность разглядеть все свои ниточки и бриллиантики. На Фамими было платье цвета лилий: прозрачно-молочное с сизым отливом. Волосы её чуть отросли и теперь были собраны в короткую косу до плеч, а на голове лежал аккуратный венец из самого настоящего белого золота. На храме сэкономили, зато украшениями порадовали! Ни серёжек, ни кулонов она не надела – придерживалась того же принципа простоты, что и Сим, когда на первом свидании попросил возлюбленного не цеплять лишнего. «Вот ещё одно у них общее», – потемнел Карожка и сразу устыдился того, что он такой противный собственник. Жених Фамими, Додо#си, тоже был весь в белом, только кафтан его с декоративными фальшрукавами и высоким воротом расшит туманными серебряными лозами и гроздьями. На голове также спрятался венец, в густых рыжих волосах не слишком заметный. Они сплели руки и держали их на уровни груди. Так плыли к столу специально разученным свадебным шагом. Колороб закончил читать перый венок стихов, и служки небесными голосами перенесли всех присутствующих на облака. Похоже на то, что бывший миСими своими песнопениями вытворял, но звучание храмового хора более привычно и ограничено полутысячелетней традицией. Одни разглядывали помещение, другие – молодых. Некоторые закрыли глаза, счастливо купаясь в свадебных мелодиях. Слова совсем простые и повторяются бесчётное число раз: «Светлого благоденствия, послушного потомка ждёт новая семья», но музыка гипнотизирует переливами. Сим в полутёмном углу чувствовал, как всё сильней льнёт к нему родное тело. Неожиданно он понял, как же соскучился. Аж в груди защемило. Но в данных обстоятельствах так не к месту! Неумерток чуть оттолкнул Карожку локтем, да за это получил чмок в щеку исподтишка. Шалость будто бы осталась незамеченной: за ними никого, а гости впереди целиком увлечены церемонией. – Золотая ты любовь моя, – прошептал Карожка в эфирное ухо, и у Сима колени подкосились. – Тише, – шикнул он. Тогда Карожкова перчатка нежно сжала его ладонь, и так они стояли до конца. Под песнопения колороб время от времени окроплял молодых живой водой из золотой чаши. Жених и невеста стояли друг напротив друга и усмехались стыдливо. Заметно было, что они не прямо хорошо знакомы и им слегка неловко стоять вот так вместе. После церемонии колороб и служки удалились во внутренние помещения, оставив супругов один на один с поздравлениями и дарами. – миСими! – ахнула молодая, когда пришёл их черёд. Фамими не заметила неумертка прежде и пару раз думала с волнением: а вдруг не пришёл? а вдруг коварный танцор послание не передал? – Примите мои искренние поздравления! Фамими, Додо#си, вы оба деятельные, оптимистичные люди, пусть и ваше счастье вам соответствует! – Благодарю, благодарю, – хором отозвались они, и Фамими добавила: – Я так рада тебя видеть! Ты... Если что нужно... Глаза у неё стали раза в три больше обычного. Сим вежливо улыбнулся и помотал головой, Карожка же вручал жениху зелёную блестящую коробку: – Вы оба с сахаром работаете, пусть и жизнь будет такой же сладкой, а это вам смак собирать, чтоб хватило и вам, и дитяти! Внутри была громадная сахарница, походящая больше на вазу. По ней весело ползали фарфоровые божьи коровки – чисто гудковский стиль. Когда Карожка показал её Симу, тот отчего-то задумался, но ничего не сказал. Они покинули свадьбу, не дождавшись праздничного стола. Во-первых, никого не знают как следует, а во-вторых, мало ли что стрясётся, если хмельные гости опознают неумертка. Как свернули с Храмовой площали на тихую улочку, Карожка решительно повернулся к Симу. – Ты сегодня в лес не пойдёшь. – Сегодня – нет. Сегодня я с тобой. – А завтра? Тот молчал. Расценив это за колебание, Карожка не стал гнуть своё и молча повёл добровольного изгнанника на свидание. В этот день аптекарь-контролёр просил зязёлковского танцора выступить на именинах бабули. Чуть позже прислал приглашение местный медовод в честь 50-летия пасеки. Оба получили отказ: кто же может работать, если его личной солнечный зайчик показался наконец-то из-за туч! – Ты не ел ни крошки, – заметил Сим уже в постели, пока его мокрый любовник переводил дух. – Не хочу. Только тебя хочу. Карожка повернул голову к неумертку и накрутил чёрный локон себе на палец. – Знаешь что? Ты можешь чувствовать наслаждение своим телом, – вдруг заявил он. – Если постоянно ласкать одно и то же место, ты будешь стонать и от прикосновений, не только от духовной дребедени. – Ты это придумал. Просто хочешь, чтобы у нас был секс с проникновением. – Проверим? Карожка положил ладонь на пустое место между молочных ног и чуть надавил пальцем. Эфир прогнулся, но тут же вновь выпрямился. – Хлеб свежий, – проассоциировал Карожка. – Проверим, – сказал Сим. – После того как ты поешь. Если тебе лень вылезать из кровати, хочешь, я принесу что-нибудь? Карожка молча обхватил неумертка за лопатки, уткнулся в его торс и принялся полизывать точку, где был бы сосок. – Немножко поваляюсь и сам пойду. Сим гладил каштановые волосы и думал, что до развоплощения не хочет возвращаться под одинокую ель свою. – Когда ты умрёшь, я лягу с тобой в могилу и буду лежать, пока ты, новый ты, не откроешь гроб и не вытащишь меня, – пробормотал неумерток как во сне. Карожковы очи широко раскрылись. – Я не хочу умирать, Сим. Умирать грустно и неприятно. Ты лежишь в одиночестве и понимаешь, что будут страдать из-за тебя. И сам ждёшь некоего приговора. Это страшно – не описать. Несравнимо даже с тем, когда ты один ночью думаешь о смерти. Я не хочу, Сим. И стареть не хочу. Ты ведь знаешь... кем я был? Карожка стиснул Симову шею и плотней прижался к надёжному эфиру. – Догадываюсь. – Я хочу снова быть неумертком. Сим в свою очередь подвинулся ближе. Поскольку ему не требовалось дышать, оба не сталкивались с дискомфортными воздушными струями, возникающими от прижатых друг к другу лиц. Карожка наслаждался целебной прохладой и одновременно живым теплом непостижимой субстанции. – Где бы ты ни был и в кого бы ни перерождался, я буду ждать всегда рядом с твоим прежним телом. – А если... – Не «если». Мы найдём тебе следующих родителей. Карожке уже не хотелось говорить: в конце концов одолевали всегда потребности тела, а оно сейчас хотело уснуть в мягкости заботы и абсолютной безопасности.***
Просил, молил, целовал – всё равно вернулся миСими – снова миСими – в лес. Заявил, что кликать его иначе – детская глупость, но можно оставить Сима Алчущего как псевдоним. Последнее Карожка расценил за знак, что о возвращении в людской мир неумерток нет-нет да и подумывает. Фонари зажигались всё раньше, деревья обнажались всё больше, а у переродка было всё меньше времени посмотреть на миСими при свете дня. Карожка уже перестал быть дивной ракушкой. Его ещё приглашали, но скорее как традиционный элемент торжества. Нечищеная энергия в деревеньках вообще иссякла. Как ни печально, но Фамимово мероприятие очевидно пошло на пользу депрессивному бессмертному. миСими говорил охотнее и даже не перечил, когда Карожка пару раз заявлял что-то типа: «Вот когда ты вернёшься, мы тебе купим прелестную заколку, она засияет в твоих волосах, как солнце в чёрном море». Оставалось лишь подтолкнуть подрубленное деревцо, чтоб повалить. Пока Карожка рассуждал как, жизнь сама решила. Четвёртого ноября тот пришёл под ель какой-то растерянный. – Всё ли в порядке? – спросил миСими. – Да, просто... Карожка помолчал, уставившись на кору, поколупал ногтем ствол. – Мне пришло послание. Приглашение. Меня зовут выступать в ином селении. – Это весьма кстати, – молвил миСими. Всё его существо заголосило: «Не уходи от меня!!!» – Ты сам сказал, что здесь приглашений всё меньше и что гудковцы тобой по горло сыты. Карожка услышал только его внутренний ответ. – Я не пойду, если ты не со мной. миСими пристально посмотрел на него: а не разыгрывает ли тут сценку? – Не веришь? Вот, – Карожка помахал конвертом. – Штамп не здешний. миСими забрал конверт и вынул бумагу. – Сим, Сим? Пойдём со мной. Смотри, там есть приписка, что и тебя хотели бы послушать. Тебя ждут, Сим! Грех тут сидеть! миСими повертел письмо. – А что за место? Нигде не вижу. – Плынь-Два. Как раз после этих слов взгляд неумертка упал на нужную строчку. «Мы, жители молодого и жизнелюбивого городка...» – Ты ведь знаешь, – сказал миСими, не поднимая головы, – что причина появления Плыни-Два – я. – Ну, во-первых, не совсем ты, а череда случайностей и закономерностей. А во-вторых, глянь, какой у послания лёгкий стиль! Не думаю, будто это ловушка, чтоб тебе отомстить. Некоторое время неумерток молча глядел на видимые ему одному весы. За или против? Есть там люди, по которым скучаю, но пред ними виноват... На плечо легла рука с тремя серебряными колечками. – Твоё горе, конечно, глубоко личное, и отбирать его я не собираюсь. Но спокойно могу потаскать эту ношу, пока ты отдышишься. Одолжи на время. Лады? Другую ладонь Карожка протянул для заключения договора. миСими по-кошачьи беспомощно заглянул тому в очи. Руку подал. – Почему, – начал Карожка, – и неумерток сразу распознал интонацию кокетливой обидки, – ты всегда забываешь, что у тебя есть единомышленник и единоделатель на всю данную жизнь?***
Местные жители и гости города и по нынешний день навещают Ёлочку Неумертка, когда им надо побыть наедине с собой. Неизвестно, на самом ли деле это именно то дерево, под которым дольше двух месяцев тужил Сим Алчущий, тешась только успокоениями своего поплечника. Да лес правильный – сие точно. Правда, леший, живший тут, не вытерпел ажиотажа вокруг своей вотчины и тихонько переселился в некий другой массив.