***
…Сейчас, оглядываясь назад, в март этого года, Лия осознавала, что вряд ли могла не потерять сердца при встрече с Леоном. Одна только наружность Кеннеди — мускулистый, высокий, остролицый — производила такое впечатление, что в лёгких не оставалось воздуха; Грэйс, эстету по своей натуре, уже оттого сделалось сложным отвести взгляд от Кеннеди. А когда все столики в кафе оказались заняты офисными планктонами с ближайшего бизнес-центра, Леону оставалось только составить компанию выпускающейся из института Лие. Тогда Грэйс окончательно поплыла. Не стоит спрашивать, как они обменялись номерами и договорились о встрече в другое время, в другом месте. Лия всё равно того уже не вспомнит. Не влюбиться в Леона было невозможно. Хотя бы потому, что он был мужчиной, который не говорил, а делал. И делал сам — Грэйс не помнила, чтоб хоть раз просила Кеннеди забрать её с учёбы или поговорить со странным парнем, который в баре до наглости долго смотрел на колени Лии, выглядывающие из-под юбки. Вся инициатива — от сильного пола. Так, как она и фантазировала. И пусть старалась оставаться такой же, как он — кремнём. Лия до невозможного долго пыталась не таять в руках мужчины слишком явно; не вспыхивать щеками, когда в прохладный вечер кожаная куртка Кеннеди оказывалась на её плечах, а рука — на талии; не царапать крепкие плечи в судороге оргазма, когда Леон, надавливая на выгибающуюся, «убегающую» поясницу, все её стоны проглатывал с глубоким поцелуем, а Грэйс могла только волосы по подушке раскидывать, чтоб совсем точно не сгореть. Но не выходило; Лия не знала, как огнём, каким сияли её глаза, Леона не ослепило. Всякий раз, когда они встречали очередное утро за совместным душем, тостами с ветчиной и пением радио, из колонок которого, разрываясь, играл музыкальный чарт прошедшей недели, Грэйс задумывалась — как ей так повезло? Как такой мужчина — с двух больших букв «Л» и «К» — оказался свободен, не женат к моменту, когда подошёл к столику Лии в «Hotters». Лишь к выпускным экзаменам Лия осознала — ей не повезло.***
У Кеннеди сердце не было свободно. Оно в себя вмещало желудочки и предсердия, а ещё — работу. И женщину, с этой самой работой тесно связанную. Прошло с пару месяцев, прежде чем Грэйс осознала — её из себя выводили сразу двое: и профессия Леона, и Ада Вонг. Первая — потому, что из раза в раз ставила жизнь Кеннеди под угрозу. Вторая — потому, что Кеннеди из раза в раз жизнь ставил под угрозу. Что там было с работой? Лия сама не знала. Сколько бы часов не убила, тупо пялясь в экран монитора, где писали про Стратегическое командование вооруженных сил США, так и не поняла, кем во всей этой огромной и непонятной для неё структуре был Леон. Ну, видимо, не последним человеком — если учесть, как часто ему звонили среди ночи со «срочным» вызовом, и как просто Кеннеди так же, среди ночи, паспорт засовывал в карман джинс, кобуру — под футболку — и уезжал в аэропорт, уверяя, что «он ненадолго». Лия прекратила этому его «ненадолго» верить после второго же такого ночного звонка, выдергивающего Кеннеди из кровати, а чуть позже — из страны. Потому, что ненадолго — это на пару минут. Пару часов. Может, дней… Но явно не несколько недель без выхода на связь. По первому возвращению Леона с такой командировки хотелось задушить Кеннеди голыми руками!.. За то, что скрылся в ночи, ничего не объяснив, ушёл, сделав вид, что всё нормально. А после Лия разглядела на его коже новые шрамы — явно свежие, не успевшие окончательно зарубцеваться — и едва ли могла успокоить забившееся в волнениях сердце, даже когда Кеннеди, живой, сидел перед ней со взглядом, тяжёлым исподлобья. Грэйс всё теми же голыми руками, вопреки настойчивым отказам Леона, на всякие синяки и раны лила антисептики.***
Стоило забеспокоиться уже тогда — когда при повороте ключа в дверном замке Лия от стола отскакивала, как «плюс» отскакивал от «плюса», и со сжатыми кулаками летела на шею Кеннеди, не способная на него даже замахнуться. Потому, что сразу становилось жутко — жалко, страшно, а с тем и так влюблённо… Дура. …Но Грэйс стала слышать тревожные звонки, когда начинал звонить телефон Кеннеди. А он, снимая трубку, уходил беседовать в другую комнату. На долгие десятки минут. Очередной тревожный звонок обернулся для Лии ударом церковного набата, когда она свои интерес с рукой не усмирила. Телефон Леона притянула к себе, в истории вызовов увидев помимо её собственного номера нередкие вызовы от контакта «Ада». Дура в квадрате. Тогда был первый их скандал, который не кончился бешеным сексом на кухонном столе. Да и, в принципе, первый их скандал. Грэйс не скупилась на крики и фаянсовые тарелки, бьющиеся о стены и пол. Раскидывая всюду острые битые осколки, она от Кеннеди ограждалась, а мужчина, ни разу не крикнувший на Грэйс в ответ, рвался к девушке до тех пор, пока Лия, выдёргивая запястья из ладоней Леона, не выкрикнула ему в лицо: — …Вали к этой шлюхе! — с такой злостью, словно у неё не кровь была, а кислота, вынуждающая отплёвываться токсинами. Лия и не знала, что была настолько эмоциональна и жестока. Леон ушёл. Изменившись в лице так, словно на уже готовую картину плеснули чан воды, он прекратил непоколебимым взглядом и голосом подливать в развернувшееся пожарище масла. Только отпустил запястья Грэйс и вряд ли сильно содрогнулся, когда Лия в сердцах его стукнула по груди, подталкивая прочь. И, хрустнув битым стеклом под своими ботинками, у порога Кеннеди обернулся: — Я не связываюсь со шлюхами. И Лия только язык прикусила, чтоб очередную хлёсткую реплику не пустить стрелой в непоколебимую спину. Лишь с хлопком двери, сместившим Грэйс пару ребёр и вынудившим по стене сползти со слезами, девушка вынуждена была признать, что в чём-то Кеннеди был прав. Ада не шлюха. Стала бы она из-за шлюхи такое шоу устраивать. Дура в кубе.***
…Грэйс не знала про неё ничего. Как выглядела Ада Вонг, как говорила, какой походкой ступала и чем заслужила долгие разговоры с Кеннеди по телефону, зачастую поступающие на номер её мужчины после заката. Сколько бы Лия не искала, сколько бы Леон, к какому спустя восемнадцать часов от скандала Грэйс сама примчала, чуть ли не умирая от тоски без Кеннеди, за излишний интерес в её сторону не посылал недовольных взглядов. Вонг осталась размытым пятном — при любом раскладе, у неё, Лии, не было таких связей, чтоб узнать про Аду хоть что-то. Грэйс не знала, но всё равно чувствовала себя проигрывающей. Больное от ревности воображение рисовало Аду идеалом — с фигурой песочных часов, шелковистыми волосами, разнообразным гардеробом и острым языком. Последний пункт был обязателен; сама не единожды замечала, как загорался в глазах Кеннеди огонёк, когда Лия с ним — точней, на нём — играть задумывала в «кошки-мышки». Так просто было проигрывать идеалу… …Всё это слилось в чёртов коктейль Молотова — не взбалтывать, не поджигать. Лия словно ходила по кругу, но круг был скорее треугольником, где одна вершина — жадная любовь к Кеннеди, больше напоминающая дикую манию. Вторая вершина — разлучающая их работа Леона и ёбанная Ада Вонг. Третья — разрушающая ревность с непрекращающимися ссорами из-за всё той же службы и всё той же Ады Вонг. От примирения до разлуки, от встречи до нового спора. Бесконечная эстафета; Лия не знала, как у неё от побегов по бесконечным перипетиям ещё не кончилось дыхание.***
…Решение всё обрывать пришло в момент очередной командировки Кеннеди. Когда она осталась в одиночестве в его квартире, в очередной раз на поломанных плечах почувствовав тяжесть тишины и титановой беспомощности, Лия осознала, что — всё. На большее её не хватит. И без того Лия на диете из сплошного вранья сидела более, чем полгода. Лапша на ушах, что с Адой её мужчину связывает только работа, уже доставала до пола. Грэйс тошнило каждое это утешение проглатывать — сколько надежд было похоронено прежде, чем Лия, из раза в раз выгоняющая Кеннеди прочь и исправно возвращающаяся к нему менее, чем через сутки, смекнула, что номер Ады он не заблокирует. Ещё и работа это его… Дурацкая. Сколько бы за неё не платили, что бы она для общества не значила. Лии так скоро осточертело трястись в ужасе, когда Леон из страны улетал куда-то на иной континент, где вдруг срочно кому-то там делался необходимым, и в перерывах между паническими атаками сидеть, смотреть видеоролики на медицинскую тематику — хотя, ей со страхом крови верхом врачевания было разве что на мозоль наклеить пластырь. Так осточертело засыпать и думать, — а что, если он не вернётся?.. — засыпать и продолжать искать ответ на свой вопрос в чертогах кошмарных беспокойных снов. Сколько бы не говорила, не рыдала, не била посуды и телефонов — всё без толку. Леон, изрезанный шрамами очередной операции, о которой Лии ни единого чёткого слова не говорил, только сидел, не дёргаясь ничем, за исключением колена — оно всегда ходило вверх-вниз, когда Кеннеди раздражался. А Грэйс так надоело стучаться лбом в закрытые двери… Потому что, снова-таки, Леона не надо было о чём-то просить. Ведь он мужчина; как решит, так и будет. Из квартиры Кеннеди она бежала так спешно, словно самолёт с Леоном на борту уже приземлялся в аэропорту Вашингтона.***
Это было… всё равно, что проходить терапию от кокаиновой зависимости. С собой заключив спор, Грэйс поклялась себя на всю жизнь возненавидеть при условии, если проявит слабость и прискачет снова к Леону. Если приедет опять к его квартире; если трубку снимет при звонке от Кеннеди; если поведётся на его сообщение и подъедет всё-таки к галерее, куда Леон SMS-ками зазывал Лию на разговор в окружении картин молодых художников. Риск поддаться, сломаться и снова прибежать к мужчине, прижимаясь щеками к его коленям, рос с каждым днём. По возвращению Кеннеди из какой-то испанской глуши рост стал напоминать график геометрической прогрессии – сколько раз было, что Лия набивала на потресканном экране телефоне ответ на очередное сообщение Леона и приходила в себя за какие-то моменты до того, как отправляла SMS-ку? Грэйс не знала — ей пальцев бы не хватило, чтоб посчитать. Она только удаляла все слова, напечатанные будто бы в помутнении, и прочь откидывала телефон — как прочь старалась откинуть мысли, точно ли в полном здравии Кеннеди вернулся из Пиреней? Дрожь проходила по её плечам, когда маленький телефончик в подушках заходился вибрацией от вызова контакта «Любимый».***
Абстрагироваться. Занять мысли и время. Ни минуты в одиночестве, ни минуты в безделии. И жить так, чтоб каждый вечер, возвращаясь в дом бабушки и дедушки Лии, какой уж почти был готов к продаже, падать в кровать без задних ног, чтоб сразу засыпать. Это стало для Грэйс своеобразной мантрой. Новым темпом жизни, к которому привыкать не выходило. Потому, что в её манере было вести вечный монолог в собственной голове. Хотя и росла с каждым моментом уверенность, что черепушка в скором времени треснет, как перезрелый арбуз. Лия всячески глушила череду рассуждений бесконечных самокопаний о том, как бы могло всё быть, если б она не сорвалась в один момент, сбегая от Кеннеди в манере маленькой девчонки: включала фоном музыку и телевизор, пока готовила завтрак — что угодно, но не тосты с ветчиной; завороженно следила за собственными движениями в зеркальной стене фитнес-центра, куда трижды в неделю повадилась приезжать на танцы; прекращала прикрывать сумкой колени при посиделках в барах с коллегами каждую пятницу, когда замечала, как тонкая струйка слюны стекала с уголка рта Дэвида Райли. И даже когда в один из октябрьских дней на выходе из офиса их архитекторской компании припарковалась машина со знакомыми номерами и не менее знакомым для Лии водителем, она, примеряя на себя маску дешевой добычи, ныряла ладонью под локоть Райли и, ухахатываясь с его удивлённого выражения лица, спускалась с Дэвидом в метро. Грэйс не могло остановить ни отсутствие станции метрополитена в пяти километрах от её внезапного убежища, ни участившиеся попытки настырного Дэвида составить компанию Лии за обедом. Она лицо кривила, когда Райли рядом приземлялся с тарелкой вонючих брокколи, но не переставала с работы уходить вместе с флиртующим коллегой. Никакие страшные проклятья, какими Грэйс грозила себе, не смогли остановить девушку, прежде чем в один из дней Лия всё-таки оглянулась за плечо и через лобовое стекло выстрелила в Кеннеди карими глазами. Леон до чернот впадин кулака сжимал руль машины. Лие оставалось только сильней запрокидывать голову под несмешные, местами даже грубые шутки Райли, и глубже втаптывать себя в грязь перед глазами Кеннеди. Ведь Леон Кеннеди не связывается со шлюхами.***
Убежать от себя не выходило. Сколько бы Грэйс не бегала по кругу, свою жизнь превращая в единый всплеск видимой продуктивности, в какой-то момент Лия всё-таки оказалась дома до полуночи и, сев ужинать, словно бы отключилась от всего мира. Она чувствовала себя севшей батарейкой, заряжающейся от сидушки стула в столовой. Тарелка с рисом и остывшими куриными шницелями ничуть не опустела - Лия так и сидела с долгие десятки минут, пялясь на струи пара от крупы, и сдалась в плен всем мыслям, от которых сбегала во сны и работу. Про Леона и как с ним было хорошо — спокойно, надёжно и влюблённо; про его работу, которую невозможно было терпеть; про Аду Вонг, в чьих объятьях, наверняка, Кеннеди давно уж растворился, радостный оттого, что ему прекратили «делать мозги»; про очередную блядскую SMS-ку от Дэвида, где он, тупые скобочки ставя ни к месту, приглашал на свидание, от каких Лия отказывалась, точно жеманная ханжа и девственница. Осознание реальности вернулось, когда под косым освещением лампы Грэйс разглядела завитки дыма, в стакан из-под воды полетел пепел от сигареты, а по стенам скользнул свет от фар подъехавшего к дому автомобиля. Кеннеди. Лия была готова поклясться — его машина, в отличии от множества, не стучала мотором по капоту, подъезжая всегда бесшумно. Усмешку Грэйс не смогла проглотить, как не проглотила ни одной ложки своего ужина. А она ведь и вправду думала, что задела самолюбие Леона настолько, чтоб он сдался вот так просто — без разговора. Бежать, когда входную дверь открыли, Лия сочла бесполезным. Да и, в конце концов, уже устала — устраивать догонялки по дому после непрекращающихся догонялок с самой собой, сил не осталось. Было уж поздно — как и выкидывать в мусорное ведро сигаретный бычок, вслед за тем в рот себе закидывая горсть жевательных резинок. Леон так и остановился на пороге кухни, где в его голову ещё не прилетало тарелок. А Лия, докуривая, так и подумала, что бросаться блюдцами более не будет — и без того остался столовый набор только на одну персону. А вот от стаканов Кеннеди, наверняка, придётся уворачиваться. Леон остолбенел меньше, чем на миг, и мускулом на лице ни разу не дёрнул — хотя и знала, как его отторгали курящие, в особенности — курящие девушки. Но Кеннеди только прошёл вглубь кухни, тень на стены отбрасывая спиной, которая, кажется, только больше стала за время их разлуки, и выдал односложное замечание: — Дверь нужна для того, чтоб её закрывали. Лия в очередной раз убедилась, что по венам у мужчины бежала не кровь, а пластины из титана и стали. — Я просто гостеприимная. Скрип зубов друг об друга Кеннеди спрятал за скрипом ножек пододвинутого к себе стула. — Ждёшь кого? — Может быть, — Грэйс душой кривила так, что чудом над самой собой не заржала в истерическом припадке. Только пальцем поддела вилку, лежащую на краю тарелки. Под звук скрежета металла о фаянс сказала, будто к месту: — Рис пересолила. Есть невозможно. — Неужто влюбилась, яхонтовая? Лия ответила только тем, что губы поджала; Кеннеди, видать, решил идти напролом, не тратить время на подбор правильных слов и прозвищ. У девушки глаза карие, чем-то сильно точно не выделялись, но Леон повадился её звать подобно драгоценному камню. Чёрт пойми, почему именно яхонт. Но Грэйс затушила сигарету в пустом стакане, пропуская первую контр-атаку. — Может быть. Леон только усмехнулся, но как-то утробно — лицо мужчины снова не дёрнулось ни одним мускулом, ни одним желваком. — Сразу говорю — если тот хмырь с твоей работы притащится сюда с упаковкой «merci», я накормлю его не пересоленным рисом, а патронами. Грэйс усмехнулась похожим образом, но ей стоило больших сил, чтоб хотя б не сщурить глаза в смеси коктейля из трёх «Р» — раздражения, радости и ревности: — Я не позволяла себе таких слов по отношению к «хмырю» с твоей работы, — и прежде, чем Кеннеди её за горло приложил к столу, Лия, покрывшаяся испариной на спине, поспешила снизить градус: — Дэвид не ест соль. У него проблемы с почками. Кеннеди только учтиво кивнул, зная, куда теперь будет целиться — чтоб наверняка. Удивительным парадоксом было, но Грэйс, сидя перед ним с осыпавшимся макияжем, усталым взглядом и потрёпанными от ветра волосами, казалась до невозможности сильной. Напоминала чем-то каторжницу. — Ты не очень убедительно играешь окрылённую от влюблённости леди. Девушка на него посмотрела в упор. Асйберг в грудной клетке трескался, как брошенный в кипяток кубик льда. Ладонь медленно тянулась к стакану, и пусть целилась Лия так же плохо, как и притворялась, Кеннеди был слишком близко, чтоб она сильно промахнулась. — Равно, как и ты не особо прикидываешься равнодушным. Леону сильней потребовалось сжать челюсти, — снова — чтоб не вытеснить через зубы, что ему, так-то, не особо-то и всё равно на весь маскарад имени Лии Грэйс было. Но только кулаки скрестил на груди; главный козырь ему ещё следовало поберечь. — Надо поговорить, Лия. Она отрывисто покачала головой. Так делала, только когда перебирала с шотами текилы. — Нет. И Кеннеди в тот момент даже захотел, чтоб она была пьяна. Чтоб по пробуждении и протрезвлении Грэйс опомнилась и, прекратив их отношения скручивать извращёнными перипетиями, со стаканом аспирина села за этот стол, как за стол переговоров. А Лия продолжала говорить — без просьб и риторических вопросов: — Если б нам надо было поговорить, Леон, мы бы давно это сделали. Но я не хочу… Логика — женская. Значит, неоспоримая. Кеннеди чуть глубже вздохнул; крайний раз ему сильней на нервах играла только Эшли Грэм, верещащая на каждый стон сектантов Садлера. — Поверь, я многого тоже не хочу. Но делаю. Потому, что надо. — Кому надо? — Грэйс с внезапной лёгкостью поднялась со стула, будто бы стекла с него, и, точно призраком в белой рубашке, пролетела к гарнитуру с раковиной. — Дурацкая позиция… — Дурацкая позиция — это в один момент собирать вещи и пропадать без следа и какого-либо объяснения. В легкости с Лией Леону явно соперничать не приходилось, но в скорости, с которой Кеннеди оказался за спиной Грэйс, ему равных не было. Одеколон мужчины — какой яхонтовая сама ему подарила как-то… без особого повода — знакомым сильным запахом горькой полыни будто бы дурманом вынудил колени чуть подогнуться. Лия за ту слабость в тот момент себя даже не могла ненавидеть. Потому, что это было слишком просто. — Люди в серьёзных отношениях так не поступают, Лия. Они не убегают, чтоб потом для виду крутиться с кем-то другим. Грэйс вдруг не удержалась — видать, лёд всё-таки взорвался — и, остатки пепла из стакана вымывая, фыркнула: — Не замечала, чтоб тебя от подобной «тактики» что-то останавливало! Лия словами бросалась, как стрелами, и те задевали глубже даже, чем стрелы обороняющих святилище Лос Илюминадос чудищ. — Объяснишься? Грэйс неподалёку от крана заприметила тряпку, какой протирала стол от крошек. Ею захотелось по щекам отходить Леону, придуривавшемуся дураком намного лучше, чем ему удавалось прикидываться равнодушным наблюдателем. — Будто ты не убегал, чтоб потом крутиться с Адой чёрт знает где! Не закатить глаза у Кеннеди не получилось, как и не получилось перехватить ладони оттолкнувшей его прочь Лии. — Опять про Вонг… Сколько ты про неё ещё будешь говорить? Оборачиваясь, Грэйс волосами чуть было не хлестнула Леона по скуластому лицу. И, чёрт возьми, как бы ему не нравилось, как и что Лия говорила, Кеннеди как-то… спокойно было оттого, что Лия оттаивала и из неподвижной статуи с сигаретой промеж пальцев снова становилась огоньком, бегущим по бикфордому шнуру. — Столько, сколько ты ещё будешь давать для этого повод. — Это глупо. Я с сотню раз говорил — всё, что между мной и Адой, строго регулируется действиями Стратегического Командования. А ты страхи путаешь с реальностью. Глупишь страшно. Тихий хруст. Леон по профессиональной привычке нашёл источник звука; это хрустнули большие пальцы Лии. Яхонтовая кулаки сжала так, что рисковала палец себе сломать, если б по-настоящему захотела его сейчас ударить. — Ты меня учить пришёл? — Не без этого. — Тогда катись к дьяволу. Как по цепной реакции, Кеннеди свои ладони тоже сжал — не насмерть. Ему, если и сжимать кулаки, то лишь в волосах Грэйс. Интересная такая — к дьяволу говорит идти, а он, кажется, уже приехал. И, принимая очередную её словесную оплеуху, Леон поджал губы, утешая ревнивицу и нагло пиздя ей в одно и то же время: — Сразу, как объяснишься. — Что тебе ещё не понятно? — Почему ушла. — Да потому, что я устала! Яхонтовой уж сил и времени не было разбираться, какие кости рёбер потрескались, ломаясь, и Лия просто подлетела к Кеннеди едва не вплотную — но только телом. Словами, что из неё полились рекой откровений, Грэйс мосты, их связывающие, обливала многочисленными канистрами с керосином. — Я устала, Леон! Устала ничего не понимать и не знать; из раза в раз ждать тебя с очередной командировки, с которой ты возвращаешься такой, словно тебя по кускам заново сшили. У Кеннеди реакция была отменная — издержки ненавистной Лией професии. Но в тот раз он даже рта не успел открыть, чтоб пресечь усталый крик: — А ещё, я устала бороться за твоё свободное время с женщиной, с которой тебя связывает — якобы — только работа, — и она глазами тёмными, в которых до того льдом горела космическая пустота, заблестела в слезах. — Я устала возвращаться и видеть, что нихера не меняется! Это невозможно терпеть, Кеннеди. И смириться тоже нельзя. Я устала, слышишь?.. Он слышал, но Лия говорить не прекращала, словно Кеннеди, напротив, перебивал, руками рот ей заклеивал, или, того лучше, губами. И оттого всё неугомонной только становилась: — Хоть слабой меня считай, хочешь, можешь дурой прозвать, пусть, это всё для меня уже давно не новость. Как и не новость, что твоя работа на командование — а значит, и Ада, раз тебя с ней служба связала — это почти две трети от всей твоей жизни! Пусть… Но я так больше не могу, Леон. Будто кончик стрелы застрял в горле, когда Кеннеди, сдерживая желание попросту на плечо ревнивицу взвалить, сглотнул сухую слюну. Так же сухо спросил: — Это все причины? Или есть что-то ещё? Грэйс тоже сглотнула, но говорить так, чтоб словно песчинки в голосе перекатывались, у неё не получилось: — Проще прекратить всё сейчас. Пока не стало слишком поздно, — и, опомнившись, что на вопрос не ответила, она кивнула. Добавляя, себя укусила за губу: — И больно… И тогда только, снова опомнившись, осознала, что грудью была почти вплотную к груди Кеннеди. Стала чувствовать себя ступившей в медвежий капкан, когда, перенося вес на пятки, Лия медленно оттолкнулась. Промах. Леон её за локти взял так, что Грэйс не вышло бы вырваться, даже если б она руки вывихнула, ломая в сгибах суставов. — Меня теперь выслушаешь? Ком в горле, взявшийся из ниоткуда, не дал стократ выкрикнуть резкое «нет». Лия лишь головой закачала из стороны в сторону — часто, но с тем вместе слабо. И под большое сомнение Грэйс ставила, что Леон этих кивков не заметил, когда глаза на неё опустил — такие голубые, что аж почти прозрачные. Внезапно сделал несколько крупных шагов вперёд. Лия, и без того балансирующая на краю своих сил и уверенности, попятилась, теряя сердце из груди; поясница соприкоснулась с обеденным столом. А Кеннеди её взгляд на лице чувствовал, словно сотни острых дождинок впивались в лицо иголками. Только стоял, уже давно должный заговорить, и думал — а что ей сказать? Что сказать, если она в большинстве своих слов и обвинений была неоспорима права? Как не понять её страхов и волнений, когда Лия неделями напролёт жила в напряжении, не имея даже права набрать, способная только гадать, жив он сейчас или нет? Как не понять, если Грэйс и вправду приходилось за его время воевать — временами даже отчаянее и жарче, чем это приходилось делать самому Кеннеди, у которого плечи забивались от бесконечной отдачи ружья?.. — Ну, — яхонтовая сщурилась и губы поджала, лишая возможности попросту поцеловать Грэйс прямо на этом столе и спор их перенести в горизонтальную плоскость. — Сказать нечего? — Возможно. Чёрт с тобой… — Ты всё уже сказала. И мне нечего добавить, Ли. — Что и требовалось доказать, — Грэйс усмехнулась, с огромным опозданием осознав, что, в самом деле, Кеннеди ей поверил. И от этого её… будто обухом по затылку погладили. Радости, что Леон её претензии, наконец, понял, не было. Только ужасающая мерзлота в животе — словно там развернулась чёрная дыра. — Просто хочу, чтоб ты знала — я не меньше твоего боюсь. Не за себя. За тебя. — Врёшь, — губы отказались разжиматься. Лия искренне боялась, что её в скором времени заведут снова в угол. — Не тебе. И не сейчас. Ты должна понять: работа на командование есть работа. Год-два назад, да, это была бы вся моя жизнь. Потому, что терять было нечего. Желание побольней укусить Кеннеди ответно кусало Лию изнутри; прицеливаясь глазами на губу Леона, она сдерживалась действиями, но не головой, горящей, точно нефтяная база, и словами махнула, как ножом: — Ада, как я успела понять, не из тех, кого выйдет легко потерять. Так что, не переживай – от неё так легко не отделаться. Кеннеди только вздыхал тяжело, словно ему на спину взваливали один центнер за другим, и все сильней присматривался к идее на столе Грэйс вытянуть в позвоночнике. Невозможная ревнивица только глазами сильней впивалась, словно могла насквозь видеть, через переплетения вен и капилляров читать мысли и желания тайные. — Мне с Вонг не по пути — что сейчас, что несколько лет назад. — Да что ты. — Принципы радикально разные. — Я слышала, противоположности притягиваются. — Только в физике. В реальной жизни противоположностям не ужиться. — Ты пробовал? — Пробовал. Лия на Леона взглянула и осознала, что страх с чутьём её не подвели — она по-настоящему заплутала в тупик. Шелковые завязки туго объяли шею, когда она на запястья откинулась, заглядывая в непоколебимое лицо Кеннеди, и снова ногтями нарисовала на внутренней стороне ладоней полулунки. — И? — чудом с кончика языка не потёк яд. — Понравилось? — Как сама думаешь, яхонтовая? — Да, — Грэйс сщурилась ещё сильнее, что уж по бокам зрения точно легла виньетка. Да, только оттого. Ни разу не от «яхонтовой». — Раз Вонг до сих пор скачет вокруг тебя, как собачка, видимо, она была просто в восторге от твоей «попытки». Кеннеди словно по одиночке отстреливали один нервный отросток за другим. — Но по какой-то причине, как собачка, перед тобой сейчас скачу я. Ладонь так и загорелась, просясь остудиться о ледяное лицо Леона. — Какая честь, — оскаблилась, наспех облизав губы, яхонтовая. — С какой же радости, интересно, мне так «повезло»?!.. — Ты умненькая девочка, Грэйс. Думаю, давно всё поняла. Лия к правоохранительным структурам никогда отношения не имела, — разве что с Кеннеди на протяжении полугода делила кровать — но в тот момент ей плечи стали тяжёлыми от невидимых погон, и ладонь тесно сжалась за запястье Леона, ловя его, как вора, на месте преступления. — Нет уж, начал — договаривай! И Леон, только чуть отвернувшийся назад, снова оказался к ней в анфас. У Грэйс, у которой тело то вспыхивало, то леденело, тогда в груди словно мясорубку включили, прокручивая сразу и органы, и кости. Что, так сложно, что ли, сказать, наконец — три слова, ну, начинай, хочешь, я подскажу, «я», потом «тебя»… — Ли, Солнце... Вместо слов — его рука на её лице. И до невозможности знакомое движение большого пальца по выступающей скуле Грэйс, отчего шея ревнивицы точно сама по себе запрокидывалась чуть назад. Так, что в самый раз было на ней щёлкнуть ошейником. К чёрту тебя, Кеннеди. Просто — к чёрту… — Я хочу, чтоб ты была уверена в одном. Ты — единственная, о ком я думаю более раза в минуту. Вообще, единственная, о ком я по-настоящему думаю. И слова закрепляя, точно печатью, приложился малость шершавыми губами к линии роста волос. Ступни точно стали ватными; Лия едва ли не искры ногтями высекла, прежде чем ухватилась за край стола. Она и не знала, как легко ей было прекратить злиться. Так легко забылось, что её любовь владела лишь языком слов. Блядство. Натуральное блядство. — И ещё… — Что-то ещё? — злостная усмешка вышла у Лии не грубостью и даже не наглостью. — Ты сегодня разговорчивый. Кеннеди оставалось очередную её дерзость проглотить, как антидот против Лас Плагаса, и губами почувствовать трепетания ресниц. — Я — не капрал. И не рядовой солдат. Меня бы не отправляли в командирование, если б не были уверены в моих силах. Так легко, как ты того боишься, меня не убрать. Она усмехнуться постаралась, но только клык зацепился за обветрившуюся кожу губ. — До этого момента ты был убедительней. — В самом деле? — мужская ладонь, в которой взрывались как гранаты, так и сама Грэйс, скользнула глубже в растрёпанные волосы. — Поцеловать тебя ещё раз? Одним разом ты не отделаешься, Кеннеди. — Леон, — Лия успела задуматься, как сердце ещё грудину не выбило, когда окончательно прогнулась в пояснице и взглянула на мужчину снизу. Ему теперь не пришлось бы даже тянуться, чтоб поцеловать её. — Я же всё тебе объяснила, — и очередной вздох сделался смесью стона и всхлипа: — Я устала, — когда Грэйс под внимательным взором Кеннеди снова душу вывернула швами наружу: — И даже не из-за Ады — к чёрту Аду. Я так устала за тебя бояться… Если б ты только знал. Ты бы меня понял, я в этом уверена. И тут Грэйс ни разу не ошиблась. Кеннеди её понимал. Слишком хорошо — даже лучше, чем она думала, надеялась и боялась одновременно. Прежде, чем поднять белый флаг и с ревнивицей согласиться, дав ей право выставить себя за порог и всю их историю похоронить в мусорном пакете вместе с пересоленным рисом, обернул измучившееся лицо к себе. Губами — к губам. Раз уж он так звучал убедительней. — Я не договорил, яхонтовая. И она коротко рассмеялась, из улыбки заходясь в кашле, когда качнула головой: — Ты невыносим. С яхонтовой в тот момент было проще согласиться. — Не без этого. Но, всё-таки... Слова как-то разбежались. На мгновение Кеннеди аж осёкся, вдруг осознав, что у него действительно вспотела ладонь. Аж смешно — кому скажешь, не поверят. — У меня не так много было причин, чтоб сильно торопиться с выполнением своих заданий — днём раньше, днём позже, в чём там была разница? А сейчас сам, пока в аэропорт еду, думаю, когда уже вернусь — к тебе. В наш дом. Лия себя чувствовала так… словно из собственных глаз она пинцетом, с филигранностью самого осторожного хирурга, вытаскивала осколки взорвавшихся розовых очков. Но не за тем, чтоб их выкинуть, не вытирая от кровавых разводов. Клятвы Кеннеди походили на клей, какими эти самые очки можно было починить. И Лия так боялась… Боялась снова прилипнуть намертво, не проявить стержня и снова сделаться удобным вариантом, который днями будет ждать. Этакий американский Хатико. Но с тем вместе — так боялась более не испытать всепоглощающей любви, душащей в моменты, когда Кеннеди её сквозь сон тесно прижимал за талию; когда брал на руки, если Лии новые туфли натирали мозоли; когда покорно поворачивался спиной, позволяя не кому-то там, а Грэйс всякую его рану обработать антисептиками и мазями. Значило же это хоть что-то? Поцелуй Леон её сейчас — и она бы окончательно сдалась. Но он медлил — не ясно, к чей радости, Лия до таких мелочей уже не разбиралась. Только снова качнула головой: — Я должна подумать, — и задрожала, не боясь уже, что её мандраж не останется для Кеннеди секретом. Не осмеливаясь окончательно прикрыть глаза, прошелестела: — Пойми меня. Я слишком долго жила одними ожиданиями. И ему оставалось лишь кивнуть, с тем вместе осознавая, что в вырытую — под топор их войны яму — полетели исключительные надежды на примирение. Блядство. Натуральное блядство. Кеннеди повторно кивнул. Лия не прекращала молить: — Леон, правда. Сколько раз я надеялась, что что-то изменится, и только снова разочаровывалась… — Тш-ш. Повторным поцелуем в лоб заместо поцелуя в губы Кеннеди её силился успокоить. Вышло из рук вон плохо; Лия охотно подалась, ладони прижимая к его плечам, но вся затряслась, когда в волосах затерялось сказанное им: — Позвони мне, когда всё решишь. Даже если это будет не то, на что я надеюсь — скажи мне. Я должен знать. Ладно? Она судорожно кивнула не один раз. И разжала руки лишь через долгие десятки секунд молчаливых объятий, свидетелями которых так и осталась разве что тарелка с остывшим ужином. Разъезжались они в стальных решениях. Лия, провожая глазами огонь задних фар машины Кеннеди, знала, что позвонит ему. Завтра же. Леон, ловя свет окон её дома в заднем зеркале, знал, что оформит яхонтовой Грэйс доступ на засекреченный канал связи с агентом Кеннеди. Сегодня же. Их перипетия загибалась в смертельную петлю.