Как божественное может быть запятнано моими страстями или страстями какого-либо другого человека, когда оно не имеет ничего общего с нами и предшествует нам, превосходя человеческую слабость?
Ямвлих Халкидский, «О египетских мистериях»
Заря занялась у горизонта, и перед тем как выйти, Мириам поцеловала сына в щёку, дочь — в лоб. Изо дня в день она покидала дом с камнем на сердце и молитвой на губах; изо дня в день всё меньше девушек и женщин осмеливались выходить на улицу. Старухи пропали вовсе. Весёлый смех сменился осторожным, боязливым шёпотом. На рынке ранее приходилось жаться к краю дороги, протискиваться, а теперь толпа поредела: кого-то забрала неутихающая болезнь Сифила, кого-то повесили или сожгли. Кто же спрятался, тот был везунчик, лишённый нужды показываться; хлипкие ставни, однако, да деревянные двери ни от тяжёлых ударов облачённых в доспехи рыцарей, ни от зоркого глаза правосудия не могли уберечь. Мириам повесила корзину на локоть, поправила чепец, пряча лицо от любопытных глаз и улицу — от глаз собственных. Она прошла мост, издалека завидев вереницу телег по левую руку и столпившихся у обочины пеших путников и жителей окраины. Путешествующие торговцы стекались к рынку до восхода солнца, чтобы успеть занять место, и обыкновенно столпотворения, подобному этому, не было. Как загорался горизонт, так открывались ворота: переходили из рук в руки звонкие монеты (то плата за въезд), стучали колёса и крики гонящих вперёд лошадей торговцев разносились над головами. Анн нашла Мириам в толпе, словно почувствовала, и приобняла за руку. Раньше не всегда Мириам видела её первой, но времена менялись. Их осталось двое, а было пятеро. — Что там? — Рыцарь. Рыцарь, Мириам. Ох, Жанна бы обрадовалась… — Не вспоминай. Почему толпа? — Пошлину не платит. — Анн хихикнула. — Не так уж она бы и обрадовалась. — Мириам привстала на носки, попыталась разглядеть. Анн потянула её в сторону. Простояв какое-то время, она нашла место, откуда можно разглядеть иноземца: она взобралась на козлы телеги, торговец которой был её знакомцем, и Мириам потянула за собой. — Вон, видишь. Латы не нашинские. — А то ты знаешь. — Люди шептались, что не нашинские. Что на это возразить, Мириам не нашла, а потому пригляделась получше. И ей показалось, что не их, но от неуверенности подтверждать она не решилась: чем-то походили на те, что она видела на улицах. Местами более округлые, наплечники шире — этого знания Мириам хватило. Она искала знаки отличия, герб, хоть что-то, что могло указать на личность рыцаря, и ничего не находила. Не находили и те, стоящие на воротах. Будь иноземец благороден и известен, его бы пропустили, не задавая вопросов; но стража заупрямилась и закипала тем сильнее, чем больше отпирался незнакомец. Возражения их слышала и Мириам, столь громкими они были; рыцарь, казалось, не отвечал вовсе. Лицо его скрылось за шлемом, а потому неясным осталось, двигались ли губы; голос, если и звучал, тонул в ропоте. Он выглядел беспомощным и жалким существом, несмотря на доспех. Один против толпы. — Странствует, вестимо. — Пожалуй, что так, — кивнула Анн. Спор разрешился. Рыцаря пропустили, и конь его устремился за ворота лёгким аллюром, будто не чувствовал веса всадника и доспехов его. Жалость к нему уступила зависти. Мириам одёрнула себе, напомнив: «Грех». Анн говорила о новостях. О чьей-то родившей жене, о том, что сосед начал странно себя вести. Муж её, конечно, забеспокоился. Сказал, что стоит ждать стражу, и потому заранее в разговоре с соседями мягко напоминал, что Анн набожная и прилежная. Его спрашивали, чем она занята, а он неизменно отвечал: «Молится». Анн смеялась, пока рассказывала, и с любовью добавила: «Усердствует он так сильно, что лучше бы половину сил, потраченных на разговоры, посвятил уходу за овощами». Они росли плохо. — Всё плохо растёт. Может ли он что-то сделать? — ответила Мириам, приглядываясь к лавкам. — А ты молись. За урожай хоть. — Молюсь я денно и нощно, — и добавила, понизив голос, — чтобы не обвинили. За неё заступился бы муж. За Мириам замолвить словцо было некому: её суженный оставил её два лета назад. В муках проводил он последние свои дни, прикованный к постели. Поражённый чахоткой, он вспоминал вещи, которых быть не могло, зовя почившую мать, и забывал о вещах насущных, ни разу не обратившись к жене. Быть может, думала Мириам, мысли о детях придали бы ему сил; но и о них Гюстав не сказал и слова. Жизнь его проносилась перед глазами, и милее всего оказалось детство. Мириам провожала его с затаенной обидой. На рынке она положила в корзину лук. Прошла мимо говядины с сожалением: младший её в последнее время сильно просил мяса. Но цена поднялась, и жить бы стало не на что, уступи она его желаниям. — Зерно скверное, — сказала Мириам с досадой, добавив рожь в корзину и отойдя поодаль. — Чëрное выбрось. — Да разве я могу?.. Как думаешь, это кончится? — Наверное, и кончится. Скажи-ка, — Анн прижалась ближе, глаза её загорелись, — что там с Филиппом? — О чём ты? — Ты ему отказала? — Конечно отказала. Анн цыкнула, раздосадованная. Мириам же чувствовала лишь лёгкость с того момента, как Филипп и его настойчивые ухаживания исчезли из жизни. Она ещё хранила верность мужу, скорее из приличия, нежели из искренности. Сердце её не искало любви: колотилось ночами от других волнений за те два чуда, что успел оставить после себя Гюстав. Лука и Мари были единственной отрадой и опорой. Опора стремительно теряла прочность. Под глазами Луки темнее становились тени, Мари становилась всё тоньше, таяла, как свеча. Их мягкие волосы напоминали сухую солому, а руки не обнимали с прежней силой. Радость обернулась горестью. — Мириам, за нами идут. — Кто? — Стража. — Не за нами. Ты плечи расправь, и сразу смотреть перестанут. Не жмись же, — с раздражением прошептала сквозь сжатые зубы. — Праведнику бояться нечего. Анн похлопала ресницами и дрожащим голосом, стараясь не оборачиваться, спросила: — А кто же праведник?.. Мириам потянула её в сторону движением слишком резким, чтобы не привлечь лишнего внимания. Анн охнула от неожиданности, обернулась и сразу потупила взгляд. Облачённые в сталь стражники тяжёлой поступью последовали за ними. Мириам завернула за угол, готовая к моменту, когда наступит тишина; жаждущая его, как росток воду в засуху. Стражники ускорились, улица сужалась, стук сердца зазвучал в ушах, наполовину заглушив выкрик: «Поймать ведьму!» Дорога поделилась надвое — Мириам толкнула Анн в одну сторону и бросилась в другую. Корзинка болталась на руке, зерно разлеталось по сторонам. Ветер сорвал с головы чепчик. Кого из них ждал суд? Мириам не хотела знать. Одна мысль осталась в её голове: бежать, бежать быстрее. По скользкой от нечистот земле, словно ставшей вдруг соратником неприятелей, вдоль опустевших улиц, на которых не слиться с толпой. Жгло грудь от одышки. Звуки за спиной гнали вперёд. Так и собаки на охоте травили лисиц. Она увидела знакомый чудной доспех и обрела надежду. Разве мог рыцарь позволить женщине испытать на себе тяжесть несправедливого обвинения? Разве мог он пройти мимо чужой беды? Мириам помчалась к нему, сбивчиво умоляя помочь. Иноземец обернулся. Его перчатка могла бы блеснуть на солнце, не будь она вымазана грязью и кровью. Рыцарь замахнулся — и щёку обожгло, хрустнула тонкая челюсть. Мириам без чувств упала на дорогу. Она не услышала ликования и слов благодарности, предназначенные незнакомцу, за поимку ведьмы, что околдовала и свела в могилу не одного честного мужчину.