Мы не должны прекратить инквизиции,
если не хотим подвергнуть опасности спасение
своих собственных душ.
«Молот ведьм»
Детей в зал завели тихо. Они, босые и напуганные, сами будто стремились стать невидимыми, не зная о том, что в заседании сегодня им отведена главная роль. Их вид, наводящий на воспоминания об уродливых птенцах голубей, вызывал жалость. Жалким было и их положение: они здесь, чтобы свидетельствовать против собственной матери. Дидье, приходской викарий, в отсутствие епископа вынужденный стать и судьёй, проглотил вставший в горле ком. Он не знал, что должен сказать и как; у людей, занимавших столь важные должности, было ему недоступное умение говорить правильно, даже в ситуациях, подобных этой. Умение с достоинством попрекать всякие истины мировые во имя истины мимолëтной, и не колебаться, пока вершилось неправедное правосудие. Дидье только знал, что происходившее было в сути своей чем-то неправильным и порочным. Убеждённый в мысли, что существование ведьм признаётся лишь теми, чей разум извратился от горя, он никак не мог принять то, что вынужден слушать, как двое напуганных цыплят, босоногие и ошеломлëнные, пищат, словами своими, как камнями, выкладывая дорогу матери до костра. На протест, на робкое замечание Дидье не хватало опрометчивости: он был слишком молод, по мнению епископа и прочих служителей в церкви, для места викария, и слишком удачлив, как казалось со стороны, чтобы иметь право на счастье. Всё, что осталось ему — тихая скорбь по осуждённым, — омрачалось осознанием собственного бессилия. У Мириам в прошлом Дидье покупал цветы. Она выращивала их с трепетной любовью; любовь во все времена была пищей, необходимой для жизни, как вода или хлеб. Однако человек, обвинивший её в колдовстве, как было известно, свою любовь превратил в оружие. Мириам не утолила его голод — и оказалась повинной в тяжком грехе. Она стояла со слезами на глазах, но не плакала, пока не ввели детей. Тихий стон, сорвавшийся с её губ, обладал немыслимой силой: Дидье почувствовал, как горло его сковало будто обручем. Слëзы еë заставили дрогнуть сердце. — Как вас зовут? — Л-лука, вашенство, — мальчик выступил вперёд. — Это моя сестра, Мари. — Вы здесь, потому что ваша мать обвиняется в колдовстве. Она приворожила Филиппа Бургуэна, уважаемого человека, праведника, чья родословная восходит к… Он запнулся. Вылетело из головы. Каждый второй аристократ кичился, что состоит в родстве с ветвью Орлеанской, с ветвью Ангулемской, с ветвью Вандомской; иным хватало наглости приписывать себя к Капетингам. Кроны этих древ были так широки, что могли бы закрыть собою небо, но питало их одно лишь тщеславие. — …к династии не менее уважаемой, и… «Быстрее к делу», — напомнил внутренний голос. Напомнил об этом и дьякон — чёрная тень, которая проскользила, чтобы протянуть Библию для клятвы. — Мама не колдовала, вашенство, — робко возразил мальчик. Дидье заставил себя сурово свести брови, в глубине души испытав облегчение от того, что долгое вступление можно оборвать. — Она не… — Ты не позволил договорить мне, мальчик. Лука потупил взгляд. — Простите. — Это не мама, вашенство, — осмелев, ответила девочка. — Это я колдовала. Отпустите маму. Не укрылся от взгляда жест, полный отчаяния: брат сжал руку на запястье сестры, зная, что ждало её после этих слов. Костёр. Всех их, старух, женщин, девушек, ждал костёр. Шёпот прошёл по толпе. Тёмная ткань сутаны прилипла к спине Дидье, поднёсшего руку к приоткрытым губам. — Высокопреподный, вы должны… Мягким жестом Дидье остановил дьякона, спешившего напомнить, кто и что должен. «Если знаешь, то с удовольствием освобожу для тебя стул», — это были единственно верные слова, заслуживающие быть произнесёнными, и они остались неозвученными. Ничего более делать не нужно. Мириам подалась вперёд и выкрикнула: — Да! Да, я его приворожила! Моя дочь не знает, что говорит, ваше преподобие! Позвольте… позвольте я докажу свою вину! Для получения признания часто применялись пытки, и не было для матери пытки более невыносимой, чем кончина её детей. Дидье вдохнул со спокойствием и мрачным ликованием. Мириам подтвердила правдивость обвинений: заседание можно считать оконченным. На том Мириам была отлучена от церкви. Её увели, чтобы передать властям; Лука и Мари бежали за ней, окликая, а она строго наказывала им оставаться. Бледные руки тянулись к детям, слёзы текли по щекам, и когда Мириам переступила порог, приказания быть на месте сменились именами: «О, Лука, милый! Мари, моя красавица!» Поднявшись, Дидье устало попросил Андрэ подготовить всё к вечерней мессе. Андрэ кивнул, что-то сказал — его ответ остался неуслышанным. В ушах звенел колокол. Воздух снаружи казался спёртым, затхлым, и вся улица виделась одним протяжённым кладбищем, на котором пока ещё кипела жизнь. Дидье увидел светлые кудри прачки Анн ле Мо, что свидетельствовала на суде, подтвердив колдовство Мириам, и вспомнил о человеке. О том, поймавшем ведьму, но пожелавшем остаться на улице. Дидье обернулся, выискивая взглядом кого-нибудь, кто знал об этом человеке, и нашёл его самого. Безымянный рыцарь стоял поодаль, скучающе присматривался к проходящим мимо. Его жеребец рыжей масти, понуро опустив голову, рыл копытами мягкую землю и фыркал, как бы прося сдвинуться с места и пойти куда-нибудь. Дидье подошёл ближе. Колокола зазвонили громче. То головная боль и усталость, не более, решил Дидье. — Это ведь вы привели Мириам? Мужчина повернулся медленно, нехотя. Оценивающим взглядом окинул с макушки до пят — это Дидье понял по наклону головы, но не по глазам. Глаза рыцаря скрывались за отросшими прядями. Седыми. Рыцарь не походил ни на старика, ни на больного, но серо-пепельные волосы говорили о преклонном возрасте, а хриплый голос — о неизвестной болезни горла. — Кого? — спросил иноземец небрежно. — Её судили сегодня за ведьмовство. Мне сказали, что вы её поймали. Дидье Преваль, викарий. А вы?.. — Эрминайо из Новары. Новара — далëкое название далëкого города, — и своё имя Эрминайо произнëс, не смягчая «р», но выделяя звонко, любовно, будто перекатывая на языке и наслаждаясь тем, как вибрировали мышцы в горле. — Вы итальянец? — А вы — француз. Удивительное дело. Сарказм был ни к месту — последняя война с Италией закончилась не более ста лет назад и память была свежа, а потери столь огромны, что несколько веков понадобилось бы для возвращения к спокойным временам. «Перебежчик ли?» — подумал Дидье, теряясь. Перед ним враг, но ещё перед ним — такой же, как и все прочие, человек, ничего не совершивший. Задумавшись над тем, чем может обернуться такое знакомство, Дидье не заметил, что пауза в разговоре до неловкого затянулась. — Где могу остановиться? Мне нужен ночлег, а жеребцу — должный уход. — Эрминайо любовно погладил коня по покатому боку. — Любая таверна вас примет. Чуть дальше по улице и свернуть направо, там до Торговой площади… Вы должны были увидеть. Вы оттуда пришли. — Мне нечем платить. — Церковь могла бы приютить вас, но взамен я потребую с вас помощь. — Какого же рода? Я не… Он запнулся. На мгновение показался беспомощным, слабым, потерянным, и Дидье насторожился. Он склонил голову, допуская, что иноземец мог придерживаться и иной веры, но надеясь, что ему хватит разума об этом умолчать. Сама эта пауза, впрочем, и следующее за этим стыдливое молчание выдали Эрминайо. — Знаете, — начал Дидье тихо, предварительно убедившись в том, что лишней ушей рядом не было, — не имеет значения, прислушиваетесь ли вы к Мартину Лютеру или к Клименту VIII. От этого крыша не упадёт на голову. Договорив, он шкодливо улыбнулся, сочтя себя весьма остроумным и надеясь, что собеседник оценит. Бледные губы на чужом лице лишь капризно, неприязненно изогнулись. Эрминайо будто не понял, о чём шла речь, что было бы весьма странно: — Я не прислушиваюсь ни к кому из них, — возразил он. — Вы ренегат? — Нет. Нет, право дело, вы слишком много… додумываете. Ничего и никто из этого. Имеет ли это значение? — Не хотите же вы сказать, что не верите?.. — Не верю? — повторил Эрминайо ослабевшим голосом, будто его обвинили в преступлении. — Не знаю. Это сложно объяснить. Если я скажу вам, что прикасался к Господу, и я к нему ближе, чем кто-либо из ныне живущих, вы примите это за правду? — Едва ли, — сухо и с опаской ответил Дидье. Эрминайо кивнул, будто ждал такого ответа. — Вы ведь епископ? — Викарий. — Замещающий епископа на время, пока тот объезжает монастыри? Дидье согласился, нервно протирая руки. Он не понимал, к чему клонил Эрминайо, но не был намерен уступать, что бы от него ни попросили. Его милосердие закончилось там, где началось странное поведение собеседника. — Я слышал, благим делом считается пустить незнакомца под свой кров. — Боюсь, что не смогу… Он шагнул назад, когда Эрминайо запрыгнул в седло. Одно ловкое, но размашистое движение, которое Эрминайо сделал, говорило о нём как о хорошем всаднике и беспечном человеке. — Как знаете, ваше высокопреподобие. — С некоторой снисходительностью, будто делая одолжение, он добавил. — Мириам не ведьма, а вы — не еретик, но заставить всех поверить во второе так же легко, как и в первое. Это не угроза, но предупреждение, ваше высокопреподобие: люди вокруг вас спят и видят, как вы болтаетесь на виселеце. Не усердствуйте в сочувствии. Никто не посочувствует вам. Он развернул коня и пустил его вперёд неспешным шагом. Дидье остался один на один со зловещим предупреждением, тревогой, непониманием, нервной усмешкой на лице. Эрминайо был безумным, так Дидье решил для себя, возвращаясь в церковь. Люди расходились, и из пришедших на суд остались верующие. Они расположились на скамьях, стоящих в два ряда по обе стороны. Свет лился, окрашенный во множество цветов оконных витражей; под высокой крышей замер, нетронутый теплом человеческого дыхания, холодный воздух. Прозвучал переливчатый звон колокольчика, и все поднялись. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. — Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и общение Святого Духа да будет со всеми вами. — И со духом твоим. — Исповедуюсь перед Богом Всемогущим и перед вами, братья и сестры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга… «Моя вина. Ведь бездействую, пока невинные страдают». «Моя вина. Ведь не только не воспротивился, но и потакаю». «Моя великая вина. Ведь давно уже не верю тебе, Господи, допустившему происходящее». — Поэтому прошу Блаженную Приснодеву Марию, всех ангелов и святых и вас, братья и сестры молиться обо мне Господу Богу нашему. Родители оставили его в возрасте четырнадцати, Тридентский собор в шестьдесят втором году не позволил обрести супругу. Не успев почувствовать прелесть жизни в браке, Дидье легко смирился с запретом; но нужда в ком-то, помимо себя, с каждым годом становилась острее, нетерпимее. Помолиться о нём некому, кроме прихожан. Оставить после себя нечего. Только и есть, что груз сожалений да чувство вины. «Чистому всё чисто, Дидье, а грязному всё грязно», — говорила мать, видя, как он в очередном приступе меланхолии во всём находил повод для нового расстройства. «Прекрати хмуриться, а то лицо таким и останется». Виновному всё повод для покаяния. Он покинул церковь последним. К позднему вечеру небо заволокли чугунные тучи и начался дождь, смывающий следы колёс и ног, наполняющий водой глубокие отпечатки копыт. Дидье прошёл Торговую площадь, на которой торговцы полотном накрывали товар, ответил на приветствие проезжающего мимо месье Дюруа, продающего вина. На предложение подвезти, Дидье согласился. Запрыгнул неловко, посмеиваясь. Месье Дюруа рассказывал о последних новостях, Дидье почти не слушал — не было смысла. Он вспоминал крики, перешёптывания, повторял в мыслях уже сказанное и изобретал всё новые, более удачные ответы и фразы, которые уже никогда не будут произнесены. Переливал из пустого в порожнее. Дома его ждала экономка, мадам Ренуар, которая всегда заканчивала накрывать стол в то же мгновение, как Дидье переступал порог. От тепла воздуха кровь бросилась в лицо, защипало щёки, и желание просто уснуть накатило, лишая остатков сил. Мадам Ренуар, хлопотливо снуя, отодвинула стул, приглашая к ужину. Густой запах чечевицы и варёного мяса напомнил Дидье о пропущенном обеде и спешном завтраке, но аппетит не пришёл. — Долго похлёбку будете мучить? — Кусок в горло не идёт. — Дидье скривился и отодвинул тарелку. Мадам Ренуар вздохнула, подбоченилась, с досадой взмахнув тряпкой. — Грусть и скука, ваше высокопреподобие, и никаких плодов! Отхлебнув разбавленного вина, Дидье спросил: — Как поживает Женевьева? — Не жалуется. Дочь мадам Ренуар, работавшая служанкой, не имела ни мужа, ни братьев; отец умер тихо и неожиданно, со слов самой мадам, которая однажды проснулась подле мертвеца. Старший из сыновей казнён за воровство, младший отправился однажды на заработки и не вернулся. Вдвоём с дочерью жили, беззащитные и уязвимые. Дидье представлял себе день, когда он увидит одну из них в последний раз. Надеялся, что произойдёт это позже возвращения епископа. «Не усердствуйте в сочувствии. Никто не посочувствует вам». Прошедшие по телу мурашки и волной нахлынувший страх заставили Дидье замереть и забыть, о чём шёл разговор. Он обернулся, чувствуя затылком пристальный взгляд. За спиной никого не было. Мадам Ренуар убирала посуду и напевала простую песенку. Звук её голоса будто доносился издалека, но при этом был единственным в погрузившимся в безмолвие окружении. Дидье не мог заставить себя отвести взгляд от окна, но попытался встать. Неаккуратным движением сбил тарелку с похлёбкой. Она упала, мадам Ренуар вскрикнула от неожиданности, и этот шум положил конец наваждению. — Ваше преподобие! — Я… Пойду к себе. У меня что-то… — Дидье замолчал, когда мадам с материнским беспокойством коснулась его лба и щёк. — Не дай Бог ещё вам заболеть, — пробормотала она. Отстранившись до грубости резко, Дидье вышел из столовой и заперся в своей комнате, расположенной этажом выше. Дом его, «ящичная работа», как говорили немцы, был высок, но узок; будто с обеих сторон его сжимали соседские, такие же каркасные, но шире и ниже. Поднявшись к себе, Дидье выглянул в окно, взглядом скользнул по серо-голубым крышам, по медленно ползущей телеге и мужчине с двумя детьми. Дождь шёл, пузырились лужи. Извилистые ручейки серой воды стекали по наклонной дороге к реке. На Дидье смотрела девушка. Он заметил её не сразу, но вздрогнул, когда увидел словно прямо на него направленный взгляд. Незнакомое бледное лицо влажно блестело, волосы мокрые и, показалось, наверняка не такие тёмные, когда сухие. Может быть, она искала что-то наверху, но Дидье задёрнул занавески и схватил сборник стихов де Машо. Он чувствовал пристальный взгляд на себе и спешно попытался избавиться от этого чувства. Странно, подумал он с отрешенностью, что ходила она без сопровождения. Следующим днём Дидье увидел Эрминайо среди прихожан. Он выделялся не только одеждой, но и развязной позой. Когда литургия окончилась, Эрминайо остался. Когда Дидье переговорил с другими прихожанами, у которых были личные вопросы, Эрминайо всё ещё был на месте. Устало вздохнув, Дидье опустился на скамью предыдущего ряда. — Как вам город? — Ровно такой же, как и остальные — лица печальные, верхи наглые, жрать нечего. — Эрминайо фыркнул. Дидье против воли прыснул и поспешил зажать рот. Он видел, как тень улыбки проскользнула по чужим губам, и тем более неловко почувствовал себя. — Это… Что ж… Не ждал такого. — Что вас удивляет? — В прошлый раз вы выражались не так… — Точно? — Вульгарно. — Дидье не смог спрятать улыбку. — Вы смеётесь. Это приятно. — Не стоит думать, что благодаря вам, — попытался осадить Дидье. Лицо, наполовину спрятанное волосами, казалось, не выражало эмоций, и Дидье не знал, получилось ли смутить собеседника. — Я и не думаю. Я знаю. — Эрминайо вытянул ноги и криво ухмыльнулся. — Удивительная наглость. — В том, что я вслух сказал об очевидном? Бросьте. Удивительная наглость — так показательно страдать. Дидье замер, словно оглушённый. Спешно, но неловко поднялся, не сразу нашёл слова. — Вам следует уйти. — Когда я сочту своё дело законченным. — Тогда желаю удачи и скорейшего завершения. — Я ищу свою сестру. Вы знаете всех здесь живущих. Уже собираясь уйти, Дидье вынужден был остановиться в коридоре. Он протёр руки, нервно пожал плечами. — Боюсь, что не смогу помочь. Ваша сестра уже… — Да, скорее всего. Мне нужны записи о прошлых процессах. И кто-нибудь, умеющий читать. — Эрминайо отвернулся в задумчивости и охнул, будто его осенило. — Выходит… Что мне нужны вы. Дидье закатил глаза. Мысль о связи с кем-то, настолько странным, полным тайн и нахальства, ему не приглянулась. В некотором смысле это даже было опасно — дела с Эрминайо могли послужить поводом для обвинения в… В чём угодно. От колдовства до предательства Франции. — Вам стоит поискать в другом месте. — То есть, вы помогать хотите, но не то, чтобы очень сильно? — Я вовсе не!.. — Вовсе не хотите, — продолжил Эрминайо, опуская голову. Выдержав минуту молчания, он поднялся. — Тогда я прошу прощения. Смотря в его спину, облачённую в доспех, но сгорбленную под тяжестью печали, Дидье почувствовал, как что-то крепко сжало его кишки. Тошнота подкатила к горлу, воздух почувствовался густым и затхлым. Эрминайо уже наступил на порог, когда Дидье окликнул его. — Идёмте за мной.