уджуны сборник

В люстре горит только одна лампочка из четырех, и в полумраке даже не сразу заметно, какой бардак в комнате. Уен оглядывает их с Хонджуном скромную обитель и какое-то время не может понять, какая часть помещения принадлежит ему, а какая — кэпу, настолько все захламлено вещами, место которым в шкафу или в стиральной машинке. На самом деле, комната довольно просторная, но из-за беспорядка кажется, будто в ней так мало места, что едва помещается два человека. Хонджун оборачивается к нему через плечо, стягивая наушники. — Привет, — говорит хриплым голосом, будто не покидал этой комнаты бог знает сколько. Скорее всего, так и есть. — По моим скромным подсчетам, эти носки валяются там уже третью неделю, — бесцветно отвечает Уен, поднимая их двумя пальцами в притворной брезгливости. — Они лежали в той же позе, когда я уезжал. На самом деле он не испытывает отвращения, а просто бесится и хочет зарядить грязными носками Хонджуну прямо в его уставшее осунувшееся лицо. Тот сидит за креслом, опасно сгорбившись, как обычно что-то творит за своим ноутбуком, взъерошенный и сонный, с синеющими кругами под глазами. Что-то в этой картине медленно усмиряет праведный гнев и порождает сочувствие. Его бы уложить в постель насильно, с внезапно накатившей нежностью думает Уен. Накрыть одеялом и упасть сверху, чтобы не смог выбраться, заставить поспать хотя бы несколько часов. А потом разбудить ближе к полудню, налететь с поцелуями и целовать-целовать-целовать, пока Хонджун в привычной манере не начнет выделываться и не попытается скинуть его с себя. Хонджун долго смотрит ему в глаза, пока, наконец, не растягивает потрескавшиеся губы в шальной улыбке. — Через пару лет сможешь сдать эти носки в музей, — уверенно заявляет он. У него идеально ровные, белоснежные зубы и заразительный смех. — Когда я стану безумно популярным. Какой же красивый, думает Уен. Ему так тяжело на него злиться. Он швыряет носки куда-то под ноги, подходит к Хонджуну ближе и без разрешения седлает его бедра, развернув за спинку кресла к себе. Стул под ними издает надрывный звук, но никто не обращает внимания. Руки Хонджуна ложатся Уену на бедра, собственнически сжимая, губы тянутся навстречу, чтобы мазнуть по скуле поцелуем. — Что такое? Хочешь переспать с продюсером, чтобы получить свою минуту славы? Уен смеется в ответ, задирая голову, хватается за шею Хонджуна и чувствует, как его руки скользят под футболку, оглаживая спину. Он так соскучился. — По такому трафику мне полагается не минута, а много-много часов всемирной известности, — Уен проводит рукой по щеке, очередная волна нежности накрывает, когда под пальцами он ощущает легкую щетину. — А если позволишь повторить то, что я сделал перед тем, как уехал, то и межгалактической. Хонджун смеется, делает вид, что смущен, но Уен знает, что его практически невозможно вогнать в стыд — он просто выделывается. Уен любит и эту черту характера тоже. Вот что он не любит, так это неспособность Хонджуна отдыхать. Легко можно представить, как он торчал в их комнате несколько дней подряд, не видя света белого. Все-таки совершенно неприспособленный к жизни в одиночестве, чертов музыкальный гений. — А вообще приятно, что за секс с тобой мне еще что-то причитается, — смеется Уен, но легкий хохот перерастает в тихий стон, когда Хонджун притягивает его к себе еще ближе, вжимаясь бедрами. — А мне что за это будет? — с кривой ухмылкой спрашивает Хонджун, уворачиваясь от поцелуя, цепко разглядывает лицо напротив. — Я не занимаюсь благотворительностью. Уен несдержанно выдыхает, когда чужие пальцы смыкаются на его подбородке и ощутимо, почти до боли сжимают, заставляя приоткрыть рот. — Во-первых, занимаешься, — он стонет снова, потому что такой подвид Хонджуна — нетерпеливый, разгоряченный и бесцеремонный от недосыпа — ему нравится больше всего. — Во-вторых, ты получаешь возможность трогать мое идеальное тело. Хонджун хрипло смеется, несильно кусает его под челюстью. Следов все еще оставлять нельзя, хоть и очень хочется. — Слышать мой прекрасный голос, — выдыхает Уен. — Это вообще-то большая честь! Язык Хонджуна влажно мажет вдоль линии челюсти, оставляя мокрый след. — Я тебе — свое смертное тело, а ты мне — всемирную славу? Какой-то неравноценный обмен, — кое-как выговаривает Уен, почти скуля от нетерпения. Три недели — все-таки слишком много. Хонджун вдруг перехватывает его рукой за шею и сжимает — совсем немного, почти аккуратно, чтобы не было серьезных проблем с дыханием, но полной грудью вдохнуть было уже невозможно. Уен чувствует, как возбуждение не просто затапливает, а накрывает его горячечной волной, как лава, с ног до головы. — Конечно, неравноценное, — отвечает Хонджун почти с дьявольской улыбкой на губах. — Ты и твое тело стоите гораздо больше, и я не думаю, что когда-нибудь расплачусь. Он целует Уена в открытый рот, влажно и настойчиво, ловит его стоны, сжимает вторую руку у него на заднице, вжимая в себя еще сильнее, ближе. — Пока могу предложить только мировую известность, — Хонджун искренне наслаждается реакциями Уена, его всхлипами и тяжелым дыханием через нос, улыбается широко и победоносно. — Простишь мне грязные носки? Уен хохочет, несмотря на острое возбуждение и вспотевшие от нетерпения ладони. — Тебе придется выслужить прощение, грязнуля. Покрасневшие губы Хонджуна кривит ухмылка, обещающая, что через несколько мгновений о грязных носках Уен забудет напрочь.