***
Через пару лет, когда парни уже благополучно забыли про тот случай и про существование друг друга, госпожа Судьба решила обо всëм напомнить, причём не самым лучшим способом. Кавех, будучи студентом второго курса музыкального колледжа, как-то раз сидел в таверне поздним вечером. Пьяный в хлам. И болтал без умолку о наболевшем. О том, как тяжело идëт учëба, как не хватает денег, как мама уехала и как сильно дома теперь пахнет перегаром и папой. Речи его толком никто не слушал, но это и не важно. Было слишком тяжело, чтобы держать всë в себе дальше. Но рядом сидел аль-Хайтам. И слушал. Пришлось совсем немного напрячься, чтобы понять, почему эта светлая макушка и этот звонкий, хрипловатый голос так ему знакомы. Неприятные воспоминания дали о себе знать – мужчина передёргивает плечами, глядя на едва очерченный в тусклом свете люстры силуэт пианиста. Вот только Хайтам никогда не считал Кавеха плохим или каким-то странным. Во время ссор он говорил только то, что считал нужным для поддержания своего образа спокойного и равнодушного человека. А думал несколько иначе. – Бесполезный, – «очень даже умный и рассудительный». – Пишешь как курица лапой, – «твой почерк великолепен, я не могу оторвать глаз». – Не хочу тебя видеть, – «хочу говорить с тобой до рассвета»... Кавех в жизни не вспомнит, как попал домой той ночью. Не к себе, к аль-Хайтаму. Не вспомнит, какая была мягкая кровать и как в его комнате пахло свечами и старыми книгами. Кавех очень захочет забыть разговор следующим утром. О том, что Хайтам заберёт его к себе, будет обеспечивать и выделять комнату в своëм доме для него. «Почему, какого чëрта? Хайтам? Серьёзно? Я слишком много разболтал в таверне, да? И ни слова мне не сказал...». Не сможет забыть.***
– ...Кавех, стены скоро разрушатся от грохота, который тут стоит. Хайтам заходит в комнату в привычной манере – бесцеремонно, не стучась, открывая дверь нараспашку. – Закрой дверь, – доносится спокойный выдох, – и не мешай. Я же просил. Так сложно не приходить ко мне каждые полчаса, Хайтам? – Можешь барабанить потише? – прозвучало холодно. Больше похоже на утверждение, чем на вопрос. – Не могу я тише! – Кавех резко ударяет тремя пальцами по нескольким соседним клавишам, поворачиваясь к собеседнику вполоборота, – Не нравится – иди погуляй, работу свою поработай, что у тебя ещё там есть? Выпускные экзамены скоро. Сегодня ещё часа три можешь на тишину не расчитывать. – Сегодня выходной, – вздохнул аль-Хайтам с напускным огорчением, – Пытаешься мне в моëм же доме указывать? – учëный склоняет голову чуть набок, сверля пианиста испытующим взглядом. – В нашем... Ладно, твоëм, – Кавех недовольно цокает языком и опрокидывает голову назад, упираясь руками в чëрную банкетку, – А знаешь, раз уж ты пришёл, сделаешь кофе, а? Пожалуйста. Побольше и покрепче, – добавил блондин после паузы (Хайтам долго молчал, так что пианист оперативно принял это за согласие). Сероволосый же пожал плечами и вышел из комнаты, оставив дверь закрытой не до конца – как же Кавеха это бесит... Иногда кажется, что этот зануда правда абсолютно равнодушен ко всему вокруг, кроме своих книг (и то их он читает с каменным лицом – всë равно что в стену смотреть). Но Хайтам же не такой. Кавех знает – он умеет проявлять внимание, просто по-своему. В те редкие дни, когда учëный сам что-то приготовит, он обязательно оставит порцию рагу или мяса на столе вместе с аккуратной запиской: «приготовил слишком много, остатки тебе». Супы аль-Хайтам и вовсе таскает домой отовсюду. Знает ведь, что Кавех их любит, а сам терпеть не может. Иногда он как заботливый родитель отпросит блондина с учëбы после тяжелого дня, когда тот будет не в состоянии даже держать руки над клавиатурой. Кавех проспит до обеда, а сероволосый тихо-тихо уйдëт на работу, оставив на тумбочке ключи с брелком-львëнком и порцию свежеприготовленного тахчина в контейнере. Так что никакой аль-Хайтам не эгоист и не идиот, не чëрствый и не равнодушный, каким пытается себя выставить. Да, он, бывает, чертовски невыносим, но это разве плохо? Спустя минут десять ожидания Кавех наконец слышит скрип двери и чувствует тепло кружки в ладонях. – Вот спасибо, – парень вдыхает терпкий аромат свежего кофе, прикрывая глаза, а после делает большой глоток из чашки и недовольно морщится, – Горький такой... Ты какие зëрна взял? – О Архонты, – Хайтам потëр переносицу, – ты думаешь, я смотрел? Не нравится – сам выпью. – Эй, – слегка зажмурившись, блондин чуть ли не опустошил кружку и со стуком поставил её на стол. Кто так вообще кофе пьёт? – Всë, можешь идти. – Спасибо за предложение, но я откажусь, – сероволосый беспечно зевает, ложится на диван и раскрывает книгу, попутно перехватывая удивлëнный взгляд напротив, – Что-то не так? Кавех какое-то время молча смотрит на него. Разглядывает изящный изгиб бровей, чуткие уши, острый нос, внимательно скользит по грубоватым скулам. Ловит себя на том, как сильно хотел бы коснуться его сухих тонких губ. Хотя бы кончиками пальцев. – Совесть имей, Хайтам, – пианист упирается руками в бока, – Я заниматься пытаюсь, а ты тут разлëгся и умничаешь теперь. Своей комнаты нет? – Мне она надоела, – глаза аль-Хайтама уже оживлённо бегают по строчкам, – там душно и солнце слепит, а тут прохладно и темно. Я, в отличие от тебя, много шума не создаю, так что не развалишься. – Как бы ты не развалился, – бубнит блондин, делая акцент на «ты», – сам себе противоречишь. То мешаю, то не мешаю... – Ну, может, моë присутствие заставит тебя начать играть нормально, а не истерично избивать клавиши, – он усмехнулся уголками губ, не отводя взгляда от книги. Вот придурок, как у него язык поворачиватся такое говорить? – Я обиделся, – Кавех надул губы и отвернулся, обняв себя за плечи, – ты ничего не понимаешь. Дурак. – Куда мне, – диалог прервался из-за вдруг возникших в воздухе робких звуков фортепиано. Лёгкая ухмылка ещё секунд десять не спадала с лица Хайтама. Он медленно опускает книгу, кладя её на грудь и придерживая рукой. Больше ничего не имеет значения – Кавех играет. Наконец-то. Аль-Хайтам очень редко видел, как пианист занимается. Удавалось только пару раз, и то под предлогом по типу: «книгу забыл у тебя», или: «не видел мои тапки? Ты в них ходил вчера». Кавех как будто намеренно запрещал соседу быть рядом, когда играл. Иногда даже из дома выгонял – посылал «погулять» или в магазин... Странно. У него точно были на то причины, но, зная Кавеха, он в жизни о них не расскажет. Хайтам и не возражал, хотя всë же было жутко интересно послушать. Сероволосый изподтишка глядит на руки блондина, не моргая. Пропускает через себя ноты, нежно вылетающие из-под его пальцев, дышит ими и наслаждается каждой. Завораживает. Аль-Хайтаму кажется, что никакой пианист-виртуоз так не играл. Ни Шопен, ни Лист, ни Рахманинов... Они-то, может, и посложнее композиции исполняли, но так, как это делает Кавех – точно нет. Его руки двигались так мягко и плавно, словно прекрасные лебеди над гладью озера; они расходились и сходились снова, и мелодии их сливались в единое целое. Пальцы жали на клавиши быстро и чëтко, но не резко, подстраиваясь друг под друга и под ритм музыки. И аль-Хайтам невольно думает – Кавех правда умеет вот так? И за годы жизни под одной крышей мужчина никогда толком не прислушивался к его игре? Учёный садится на диване, подбирая ноги под себя и уже не скрывая интереса. Он неосознанно тянется головой вперёд и, кажется, вот-вот свалится на пол. Но этого не происходит. Хайтам слегка вздрагивает, щурится и подаётся назад, упираясь лопатками в мягкую спинку дивана. Кавех только что сделал что-то странное. Он, похоже, запнулся на сложном пассаже. Остановился. Попробовал снова. Пальцы не слушались. Ещё одна попытка тщетна... Тогда он резко, со шлепком ударил себя по левой кисти правой, раздражённо выдохнув. Сжал кисти в кулаки. Затем медленно повернул голову к аль-Хайтаму и округлил глаза. Руки обмякли на коленях. – Прости, – Кавех почесал затылок, глупо улыбаясь, – я забыл, что ты тут. Привычка... Сероволосый молчит. В воздухе повисло напряжение. – Что ж ты молчишь-то вечно, аналитик хренов, мне даже неловко стало, – пианист хмурится и теребит серёжку в ухе, с опаской глядя на Хайтама. – Забудь, короче, – он внезапно одëргивает руку и продолжает играть как ни в чëм не бывало, утыкаясь взглядом в деревянную стенку корпуса пианино. – Ты какой-то нервный в последнее время, – мужчина не спеша встаёт с дивана и подходит сзади, нависая над соседом, – что-то случилось? – Экзамены случились, – после небольшой паузы буркнул Кавех, – меньше недели осталось, а я как будто не учился никогда... Ничего не получается... – Очень даже получается, на мой взгляд. – Да что ты говоришь, – голос блондина с каждой фразой становится всë более поникшим, – Ты не музыкант, так что взгляд твой ничего не значит. А я прекрасно понимаю, что и как делаю. Ужас какой-то... Кавех ставит локти на колени, опускает голову и сидит так какое-то время, длинно выдыхая. Потом поднимает голову и непринуждëнно наигрывает левой рукой мотив, который никак не мог сыграть ранее. Звучит лучше. – Спину выпрями, – аль-Хайтам сильным движением возвращает Кавеха в ровное положение, держа его за плечо, – как креветка сидишь. – Эй, – пианист послушно поддаётся тяжëлой руке, но продолжает изображать возмущение, хоть и в меньшей степени, – сам разберусь, как мне сидеть. Хотя да, спина побаливает уже... И шея... Кавех выпрямяется, выгибая спину, и жмурится. – А я о чëм? – Хайтам аккуратно опускает ладони на плечи блондина и начинает массировать их. С напором, но так нежно, глубоко, с чувством. Его грубые, сухие руки как будто были созданы для этих ключиц и этой шеи. Пианист сначала вздрагивает от неожиданности, и по телу бегут мурашки. Потом только прикрывает глаза и мычит от удовольствия, слегка подëргивая плечами. – Не знал, что ты так умеешь, – мурлычет он едва слышно, – на ком практиковался? – Ни на ком. Учëный щекочет его шею большим пальцем правой руки, призывая помолчать ещё немного. Вау. Правда умеет? Хайтам раньше никогда не проявлял желание тактильно контактировать с сожителем, а тут прямо сам не свой... Но всë хорошее, к сожалению, кончается. Мужчина убирает руки с плеч парня и скрещивает их за спиной. – Спасибо, не ожидал, – Кавех задорно улыбается пару секунд, а затем заново настраивается на игру, ставя руки на клавиатуру. Этот зануда совсем отвлёк от работы своими сюрпризами. – Куда ты опять спешишь, – говорит вдруг аль-Хайтам, двигая вторую банкетку ближе к блондину, – Я, вообще-то, поговорить хотел. – Поговорить? О чëм? – А сам не догадаешься? – он садится рядом, – По-моему, ты слишком много на себя берёшь. – Ой, только не начинай, прошу, – Кавех протяжно зевает и с интересом сверлит взглядом учëного, ожидая, что же он скажет дальше, – А что я должен делать? Сидеть и ждать, пока программа сама сыграется? Мне не так давно сообщили об экзаменах, и я... – И ты, как всегда, в последний момент начал готовиться и сидишь теперь часами за инструментом. Правильно говорю? Хайтам довольно усмехается, глядя на возмущëнное выражение лица пианиста. – Эй! А ну хватит меня перебивать! – он снова обиженно дует губы, – Вообще-то я не виноват. В колледже должны были ещё месяц назад сообщить... – И это тебя не оправдывает. Послушай, – голос мужчины твëрд, тих и спокоен, – переусердствуешь – будет только хуже. Столько лет уже наступаешь на одни и те же грабли... Может, пришло время наконец понять, что отдыхать надо по-нормальному, а не «на том свете отдохну»? Кавех задумался, приложив палец к губе. Аль-Хайтам терпеливо дожидался ответа. «Готовиться чуть усерднее ближе к сроку сдачи – разве это не нормально? Ничего сверхъестественного не вижу, – думает пианист, сосретодоченно сдвигая брови, – Но в последнее время дела и правда идут тяжело... Руки болят после каждого занятия. Я думал, так и должно быть...» – Ну, – слова никак не находятся и вертятся на языке, – понимаешь, мне не кажется, что я выкладываюсь достаточно, чтобы со спокойной душой отдыхать. Вроде занимаюсь, а вроде ничего не меняется толком... И какой тогда смысл останавливаться? – блондин сжимает в пальцах пёструю ткань клетчатых штанов, – Вот так вот. Пауза. Комната наполнилась ватной тишиной. Аль-Хайтам, кажется, не слушал Кавеха сейчас. Или делал вид – по нему не понять. В общем, думал о чëм-то своëм. Он уставился на руки пианиста. Такие идеальные, ухоженные, нежные, напряжённые, – прямо как он сам. Сероволосый скользил взглядом по острым костяшкам, изгибам длинных пальцев и мозолям на их кончиках. Хоть иди и рисуй. Жаль, Хайтам не умеет рисовать. Учëный, поджимая губы, вспоминает, как Кавех пару минут назад в полную силу шлëпнул себя по хрупкой кисти, оставив на ней красный след. И тогда тотчас с треском раскололась стеклянная дорожка идеальной мелодии, только-только построенная из звонких нот цепкими пальцами. Хоть блондин и сделал это импульсивно и неосознанно – всë равно выглядело абсолютно неправильно. Так не должно быть. А Кавеху не впервой. Аль-Хайтам думает – как же отвратительно. Или странно. Или просто неприятно. Он пока не понял, что чувствует, но потом разберётся. Обязательно. – Бред несёшь. Ты много делаешь, и результат на лицо, – мужчина отворачивается и глядит в пол, – Я правда со стороны слышу лучше, чем ты думаешь. Твоя игра... Я, может, правда не сильно разбираюсь, но отличить хорошее исполнение от плохого способен. Твоё относится к первой группе, – он поднимает взгляд – слегка затуманенный, блестящий, с нотками надежды, – Поверишь мне? Хоть раз? Кавех замер. Расслабил руки, оставил их на коленях. Уставился на соседа. Он точно сказал сейчас что-то важное. Что-то, от чего кольнуло у сердца. И стало полегче. – Да... – выдохнул блондин, выдержав длинную паузу, – Я понял. Наверное, так оно и есть... Тебе виднее. Хайтам приподнял брови и, тоже выдержав паузу, улыбнулся уголками губ. – Не знал, что ты так умеешь, – сероволосый сдерживает смешки, прикрывая рот ладонью, – м-м, признавать меня правым. Интересное ощущение... Что-то не так? Кавех изо всех сил старается не улыбаться и изображать обиду или злость, но губы подрагивают и в конце концов расплываются в такой привычной, лучезарной улыбке. – Я тут перед тобой откровенничаю, а ты вот так, Хайта-ам, – пианист жмурится и по-мальчишески, не сдерживаясь, смеётся, сгибаясь пополам, – Ну, раз уж ты напомнил... Сделаешь массаж ещё раз? Было бы очень неплохо. – Только если пообещаешь, что никогда больше не будешь причинять себе вред. Может, для тебя оно и нормально, но я это терпеть не собираюсь. – Обещаю, – Кавех убирает волосы с шеи и плеч, а потом довольно закрывает глаза, вновь предвкушая тепло чужих рук и мурашки по телу, – зануда. – Вот и славно, – аль-Хайтам быстро подходит сзади и нежно мнёт соседу шею, улыбаясь, – Люблю тебя, Каве. – Ч-чего? – блондин в ошеломлении поворачивается и ухватывается за абсолютно непринуждённый взгляд учëного, – Повтори-ка? – Люблю тебя, говорю. – Как легко у тебя это... получается, – Кавех садится ровно и чувствует, как алеют кончики ушей, – Ладно, я тебя тоже люблю, Хай. «Хай»... – Я не сомневался. – Дурак. Шея и плечи покрылись мягкими, трепетными поцелуями. На пианино сыграна парочка лёгких мелодий в четыре руки. Кавех думает: «я сдам», и снова утопает в нежности рук, губ и тела партнёра, забываясь. Ничто уже не имеет значения. Ведь после ночи всегда наступит утро.