Найдешь меня наощупь — пустота меня полней.
2000년
Дышать тяжело всегда, сколько себя возможно помнить. Легкие забиты пылью, разрывающей на части. Саднящая боль не затыкается, она сидит внутри каждого, но никто не старается обратить на это внимание.
В Дасо никто не привык жаловаться.
Иногда Джисон ловил себя на мысли, что даже если что-то разорвет жизненно важные органы, вывернет насквозь и оставит за собой кровавый след; никто не пикнет. У Дасо такие правила. Они оставляют послевкусие смятения и беспомощности, но город подчиняет; ни слова против, держи в себе.
В городе Дасо пыль клубится всегда, раздирает глотку, давит кашлем, играет на нервных струнах тихую мелодию и подчиняет жизнь.
먼지. Пыль.
Она была всегда, будет, когда последнее здание рухнет, оставив за собой призрачное покрывало города, будет, когда от населения не останется ничего, кроме разлагающихся трупов и тишины.
고요. Дасо не хватает тишины.
Хочешь туда залезть — ладно, только не убейся.
— Если, в коем то веке, ты перестанешь притворяться разлагающимся телом и выйдешь в свет, возьми маску. — тяжелый взгляд пилит, вызывая мурашки на спине. Женщина одергивает подол классического платья и наконец отрывается от испепеления собственного сына. — Мне нужны десяток куриных яиц и два литра молока. Тебе нужно встать и сходить за ними к мисс Юнг до того, как я вернусь домой.
Уловил суть?
За ответ принимается содрогание ресниц и взгляд пригвозжденный к потолку. — Деньги на тумбе. Я ушла.
Слышен стук каблуков о потертый линолеум и громкий хлопок железной двери. Петли отчаянно скрипят, доживая последние дни своего бренного существования и грозясь отвалиться при последующем неаккуратном движении. Джисон хочет послушать наставление петель и не двигаться. Всегда слышать то, что ты хочешь — приятно. К тому же, пошарпанный потолок явно интересней того, что будет ждать за подъездной дверью, средь клубов пыли.
Хочется развалиться, разложиться на рвотные лоскуты, может это заставит чувствовать. Боль тоже чувство. Когда вспарывают живот, наверняка что-то чувствуют. Что-то больше пустоты. Джисону нужно больше, чем пустота. Пустотой он надышался вдоволь, до рокота в горле и липкой испарины на теле.
Конец июля. Пыли больше чем обычно, но он готов поспорить, что в голове её полней. Лето жарит, бьет по щекам и душит, прихватывая под кадыком. Жажда сводит, из ума бегут мысли и путаются в углу, под кроватью. Там прохладней.
Если бы Джисон вел счетчик дней, коим он беспрецедентно не занимается, то пятнадцатая черта появилась бы на стене его тюремной камеры. Когда дом успел превратиться в тюрьму, одному Богу известно, но сути это не меняет ни на грамм. Первый семестр третьего класса средней школы бьет поддых и уходит с ринга, объявляя перерыв. Дети рады свободному времени, а Джисону голову размозжить об стену хочется. Да так, чтобы рисунок замысловатый нарисовать вишневой палитрой.
Дасо тонет в мелких твердых частицах органического происхождения и Джисон тонет за компанию. Тонет в жесткости и необузданности. Злые дети, похожие на побитых волчат, скалящие зубы, клацают над самым ухом. Шум. Зомбированные взрослые, не видящие дальше своего носа. Старые телевизоры с двумя правительственными каналами на повторе и щепотка отчаяния. Газировка без сахара из уличного автомата и металлические монеты не имеющие стоимости. Хруст костей и гниющие потроха за углом. Шум. Кладезь газет в виде подставок под пивные банки. Пьяные люди, потерянные и зомбированные люди. Призрачные здания на каждом углу, почти голограммы. Маленький магазин на отшибе района, стоящий на последнем вздохе от постоянных набегов злых щенят. Невкусная еда за обесцененные кружки металла. Спертый воздух и пыль. Город никогда не был другим. Саднящая боль не затыкается, она сидит внутри каждого, но никто не старается обратить на это внимание. Шум.
В Дасо никто не привык жаловаться.
Джисон пошевелил кончиками пальцев на ногах, чертыхаясь, что те до сих пор не атрофировались. Плюсов было бы больше. Он все также полон жизни и полон пустоты. Печально. Встать с кровати все же приходится, на спине вмятины от торчащих пружин и пролежни. От спального места одно название, пыточная в тюрьме и то более благосклонна к мученикам. Джисон и впрямь чувствует себя великим мучеником, живет чтобы умереть, умирает чтобы жить. Запутывает пальцы в шоколадных волосах, фыркает отчаянно пытаясь выбраться из ловушки и выходит из своей комнаты.
На кухне холодильник шипит и тявкает, будь его воля, он сбежал бы отсюда к чертям. Школьник не готов к битвам с ним, поэтому принимает поражение, помахивая белым флагом, как только удается отвоевать жестяную банку с дешевой газировкой. Удивительно, что отец её не выкинул, видимо роговицы абстрагировались от невыносимой картины. Будь он повнимательнее, банка в лучшем случае летела бы в мусорку, в худшем — в Джисона. Никто не будет оплачивать стоматолога от расточительного питания газированным ядом. Политика отца неоспорима и принята во внимание
(лишь для виду).
За окном шум. Кажется, этот город никогда не затихает, из последних сил борясь за существование. Будь у него сердце, оно бы давно воняло гнилью и хрипло надрывалось. Острая сердечная недостаточность на всех листках в графе «диагноз». Дасо с гнилым сердцем и зомбированными людьми.
Горло саднит, но это привычнее чем трепет ресниц и щелканье зубами. Привычки, приобретенные жителями принудительно.
Нужно выйти в свет, расплавиться и стечь некрасивой бордовой рекой по ступенькам у входа в подъезд, но все же попытаться отвоевать десяток куриных яиц и два литра молока в
«미니 마켓» на отшибе района. Или лучше растечься прямо там, бросая потроха на съедение злым волчатам. Все варианты хороши, как не взглянуть. Только смотреть не очень хочется.
Сбитые кеды с отклеивающей подошвой и перманентно сереющими шнуркам, впитавшие всю пыль и боль дорог, туго затягиваются на худощавой ноге. Размозжить голову, оступившись о развязанные веревки нелепо. Перестать быть мучеником хочется, но не так. Как минимум, в другой раз.
Дверь бормочет устами петель, прощаясь с мальчишкой. Джисон поглаживает железную поверхность, осторожно проворачивая ключи, словно ножом ковыряясь в открытой ране.
Ступени.
단계. Ступени.
단계.
Улица бушует, бьет меж ребер, вызывает кашель. Душно и жгуче, но терпимо. Забавно наблюдать за надвигающимися тучами, ровно в тот момент, когда Хан выходит из подъезда. Пятнадцатая черта бракованная, нужно замазать.
Он передвигается невесомо, хмурится, пинает камушки, выходя на почти забытую тропинку. Двадцать минут ходьбы отдаются наточенными иголками в кончики пальцев, может все-таки решили атрофироваться наконец. Серые дома, потухшие лица, призрачные заборы, словно голограммы, скрывающие большие рухляди-чудища. Тут всегда все одинаково. Конец июля, вместо травы бассейны грязи, песка и пыли. Джисон не вспомнит, когда последний раз видел зеленеющие листья и чувствовал свежий воздух, не заставляющий легкие отказывать при каждом шаге. Возможно лет в восемь, когда ездил с семьей к тете в Инчхон, тогда еще она не была закопана в рыхлую землю, приправленную личинками. Парки были зеленые, словно нарисованные самыми яркими фломастерами из детского набора, что никак не вписывалось в картину мировоззрения ребенка, запертого в Дасо.
У «미니 마켓» шумно. Ругательства хальмони разбиваются о стекла и стреляют по ушам. Гогот и визги подростков, выбегающих из приоткрытой двери с пачками чипсов наперевес, лишь усугубляет стрельбу. Хочется проверить, не течет ли из ушных раковин вязкая, вишневая жидкость, но мальчик вовремя себя одергивает, прижимаясь к стене, чтобы злые и взбудораженные дети не зацепили клыками и не порвали глотку, проносясь мимо.
Все же заходит, видя бурчащую пожилую женщину, подбирающую разбросанные упаковки товаров.
— … пристрелила бы их всех, нелюди. — под нос шепчет хальмони, не обращая никакого внимания на посетителя. Про стрельбу символично, мысли Джисона переплетаются с реальностью.
— Здравствуйте, мисс Юнг. — часть слов невнятно проглатываются. Пятнадцатая черта разучила его говорить.
Хальмони дергается, преждевременно стреляет злым взглядом, на опережение, но видит лишь неловкого мальчика, переступающего с пяток на носки. Лицо вмиг расправляется и неестественная улыбка, подвязанная нитками на затылке, расплывается морщинами.
— Ой, здравствуй, Джисон~и! — она взваливает все упаковки на полку и мельтешит к кассе, — Как твои дела? Как мама?
Будь её воля, она наверняка потягала бы того за щеки, возможно бы оторвала, забрав кусочек мяса себе. Мальчишка хмыкает едва уловимо. Пятнадцатая черта разучила его говорить?
— Все в порядке, спасибо. Мама работает, попросила десяток яиц и молока.
Мисс Юнг улыбается еще более неестественно, Джисон смотрит, нет ли завязочек по сторонам, но хальмони слишком быстро ретируется к разделу с фермерскими продуктами. В следующий раз посмотрит. Та уточняет сколько бутылок молока и мельтешит обратно.
— Вот, Джисон~и, с тебя восемь тысяч двести двадцать пять вон. — Продукты уже летят в пакет. Лишь бы яйца остались целы, иначе следующим разобьется он. Металлические монетки без цены собираются горстью, обзываются «сдачей» и прячутся в бездонных карманах шорт. Мальчишка лепечет благодарность и выходит из «미니 마켓» в догонку ловя: — Маме привет!
Мисс Хан предводитель зомбированных взрослых, не видящих дальше своего носа. Любезность в глаза перетекает в желчь и усмешку за спиной. Привет передаст, и обязательно в памяти зафиксирует не добрую ухмылку. Мама Джисона — женщина нормальная, если расценивать в рамках Дасо. Не так ядовита, как со своими тараканами, но существовать можно. Строгая, надменная, зомбированная. Джисон чувствует себя как в кассетном фильме «Город Кошмаров», который когда-то включила ему тетя из Инчхона, перепутав с детским мультиком. Только нежить там была кровожадная. Но зомби — есть зомби, никто не знает, пьет ли мама Джисона его кровь по ночам и точно ли на теле синяки, да царапины — от пружин, а не от зубастых клацаний. Может из него скоро выгрызут последние остатки мученика, кто знает.
Мысли клубятся, пародируя вечную пыль, когда небо гремит над головой. Хоть бы конец света. Нет, только гроза. Кеды стираются об побитый асфальт, подошва то и дело шлепает у основания, где давно бы пора пройтись клеем-карандашом. Та же дорога домой, путешествие из ряда «захватывающее», Джисон бредет. Или бредит. Возможно все вместе, пока не определился.
Серые дома, потухшие лица, призрачные заборы, словно голограммы, скрывающие большие рухляди–чудища. Тут всегда все одинаково. Конец июля, вместо травы бассейны грязи, песка и пыли.
Металлический скрежет привлекает внимание, прямо за забором–голограммой. Шумно, но не так, как всегда. Слишком темно для шести часов вечера, но небо пока не падает, прибивая к асфальту, поэтому можно мучаться.
Лязг металла выдергивает из любых диалогов с самим собой, раздражает, хочется кинуться, завыть и разорвать. Моментами Джисон думает, что ни капли не лучше всех злых детей-дворняжек города Дасо. Это, наверняка, впиталось с рождения, с молоком матери поселилось в теле, а сейчас рвалось наружу.
Он крутит головой, встает на носочки, пытаясь найти источник звука где-то за забором, но рост метр шестьдесят словно смеется над этими попытками, надрываясь. Джисон плетется вдоль забора, прислушивается, принюхивается, скалит зубы. Сколотый ударом об стол клык режет губу. Металлические пластины нескончаемо маршируют перед глазами, пока взор не цепляется за отогнутый край между ними. Интерес берет свое, даже целлофановый пакет в руках не звенит колоколом в сознании, не намекает, что лучше вернуться домой до прихода мамы, а не расчлененным валяться за забором заброшенного здания–призрака.
Отодвигает металлический край посильней, царапая кривые пальцы, едва не рвет мешок, но пробирается внутрь. Хмурится, скалится, чувствует себя следопытом из криминальных сводок, но шагает дальше. Много земли, ни капли травы, ничего нового для здешнего ландшафта. У старого здания, что когда-то было рабочим, пока его не законсервировали из-за недостатка бюджетного финансирования, стены обшарпано кричат. В прочем, как и многие другие дома-призраки в этом городе. Надрываются. Порванный плакат «환영» неподвижно валяется у самых ступенек. Гостеприимно.
Лязг металла, цикличный, скрипит невыносимо. От детей щенят и гогота кровь из ушей не шла, а тут норовила политься через край, пачкая единственную не угробленную футболку. Вишневые линии будут лишь дополнять, витиевато стелясь по ткани.
Джисон шагает на звук, спотыкаясь о собственные ноги, рычит сам на себя и шагает. Звук доносится с улицы, не из разрушившегося здания, скребет душу и направляет. Естественно, огибать приходится по стоптанным тропинкам, проклинать пакет с продуктами и существование мученика.
Задний двор убитый, разорванный и перечеркнутый кем-то. Здание буквой «П» превращает дворик в концлагерь для массового принудительного заключения и содержания. Окна без стекол стучат, как от сильного ветра, но его в помине быть не может. Грязь стрекочет, цепляясь за оторванную подошву, прилипает, убежать отсюда вместе с хозяином кед норовит.
Детская площадка — убитая, разорванная и перечеркнутая кем-то. Противно ржавая, веющая всеми возможными болезнями, которыми можно и нельзя заразиться. Подобие лесенки и турника в самом углу, разрушенные лавочки, на себя не похожие, с досками валяющимися рядом, они загорали или сгорали от отвратительного климата, прямо на земле.
В центре детские качели. Они скрипят, лязгают, да так, что глаз нервно подрагивает. Груда металла, а не качели, правда. Балка перекошена, опора пытается сбежать из земли и подышать пылью. А на сидении рыжее нечто. Таких на костре сжигали, вдыхая запах обугленной плоти. Возможно, от него пахнет также, проверить захотелось. Мальчик сидит, едва доставая до грязи кроссовками, отталкивается и раскачивается на этой машине для самоубийств. Может он и есть самоубийца. Ждет, пока его раздавит этим отвратительным и изощренным приспособлением.
Джисон стоит и смотрит. Ждет. Может чужой смерти, а может ясной погоды, кто его поймет. Он сам себя не понимает. Кровь на земле не будет так ярко отблескивать без солнечных лучей, а ясное небо притащит за собой душащее пекло. Пока одни минусы, но ноги уже вбиты в землю ржавыми гвоздями, поэтому ждет.
— Я сегодня умирать не планирую. — тихий шепот, льющийся отовсюду. Еще немного и Хан действительно готов поверить в раздвоение личности или голоса в его голове.
Незнакомец лишь спустя мгновение поворачивается к нарушителю его спокойствия. Глаза отблескивают интересом, с янтарным отливом и примагничивают к земле еще сильней. Фундаментальный закон гравитации кажется противоестественным, не может так сильно тянуть к земле. Хочется слиться с ней, закопаться, забарикадироваться в пространстве.
Перед Джисоном явно его ровесник, если считать плюс-минус пару лет, еще не слишком озлобленный для взрослых, но уже слишком осознанный для потерявшихся детей.
Джисон растерянно улыбается. Рыжее нечто не зеркалит, разглядыванием занимается. Вертит головой для лучшего ракурса и постукивает кроссовками по земле, поднимая пыль.
— Получается ничего интересного?
— Получается так.
Хмыкает, но не разворачивается в прощальном жесте. Импровизированные гляделки, от которых отрываться не хочется, за неимением способности проигрывать. И так жизнь проиграл, в другом равных Джисону не найдется.
— Хочешь покачаться? — вдруг приглашает рыжеволосый.
— Смерть в моих планах на день тоже не завалялась. — Хан храбрится, отвечая зеркально собеседнику, не смотря на рой пчел в черепной коробке. Даже мимолетную улыбку вызывает своей попыткой съязвить. Когда Джисон последний раз разговаривал с сверстниками? Нет, не так. Когда Джисон последний раз разговаривал вообще? Пятнадцатая черта разучила его говорить.
Последние пререкания были накануне крайнего дня семестра, в попытках оскалить зубы на капающих на мозги одноклассников. Не сказать, что у него получилось. Не сказать, что он за это не получил.
— Я Минхо. — рыжий с легкостью спрыгивает с убитых, перечеркнутых качель, нагоняя клубы пыли, обходит железяки, кричащие о суициде и опирается на разваленную горку, вблизи Джисона. Она здесь была все это время?
Брюнет мнется, думая назваться вымышленным именем, но в голове кроме отвратительного сплетения букв, пусто. — Джисон.
— Что занесло тебя сюда, Джисон?
— А тебя?
— Качели.
— Скрежет твоей причины.
— Так громко что ли? — Минхо ухмылку давит, оглядывая детскую площадку без капли отвращения, коим напитан взгляд его собеседника.
— Не видишь кровь на плечах?
— Нет.
— Значит фантомная. Очень громко. — брюнет клацает зубами, слегка раздражаясь, едва в голове отголосками воспоминаний воспроизводится противный звук.
— Прошу прощения. — Джисон пытается различить саркастичный тон от обычного, но и с угадайками у него не особо дружеские отношения. Второй проигрыш засчитывает в свою копилку и машет рукой, мол «забей, меня это не особо задело». Словно моментами ранее не был готов вцепиться в источник звука, калечащий без того взбитый мозг.
Сооружение стонало и гудело, словно живой организм, измученный многочисленными травмами. Его укрывало темнотой. Небо было непозволительно неправильного цвета для конца июля, но молчало. Молчало до тех пор, пока в немой неловкости Джисон не поднял глаза на него. Тогда он и словил огнестрельное ранение прямо в лоб, наотмашь. Только мозги не вышибло, к сожалению. Может ли дождь их вынести? В Дасо возможно и не такое, поэтому Джисон не сомневался, что рано или поздно начнет истекать от кровоточащих ран. Но в мгновение оторопел, почувствовав холодное прикосновение к запястью. Пришел в себя лишь осознав, что его тянут куда-то, довольно настойчиво.
Хоть бы не в подвал. Хоть бы не в подвал. Нужно отнести десяток яиц и два литра молока прежде, чем он умрет. Иначе мисс Хан сама его воскресит, чтобы разделаться с ним более мучительно. У них в семье и не такое бывает.
Испуганный взгляд толкается в рыжий затылок, кеды смешиваются с размокшей грязью, приближая кончину последней
адекватной обуви.
Минхо затягивает его в шумное строение, вопящее подстать дождю. Выдыхает, смотрит ответно в глаза с субтитрами, незнамо зачем объясниться пытается — Ты хотел под дождем мокнуть, а затем скопытиться от двухсторонней пневмонии? — фантомное прикосновение продолжает ощущаться на запястье Джисона, даже когда рыжее нечто отходит на добрых полтора метра вглубь здания. — Но, если за последние пару минут смерть все-таки вписалась в твой список дел на день, то можешь вернуться на площадку, а я тут отсижусь.
Выбор без выбора. Мама Джисона любит строить предложения также, оставляя мнимое предвкушение самостоятельности. Брюнет выкручивают суставы (ручки) пакета, переступает на скользящих кедах с ноги на ногу, но остается.
Остается чисто из разумных побуждений и молится, чтобы дождь прошел быстрее.
Давай договоримся, будь со мной аккуратней.
