귀신:Тайна Дасо

감정. По коридорам эхом несутся шаги, убиваясь об стены и прыгая в окна без стекол. Погода играет сегодня на нервах, искусно и живо. Минхо насвистывает под нос мелодию из мультика, что хранился единственной кассетой меж взрослых фильмов. Привязалось же. Второй этаж освещают редкие вспышки молний, белея на потрепанных плакатах, что кропотливо приклеивались кнопками к деревянной вставке коридора. Равняется с входной дверью, точнее тем, что осталось на её месте, смотрит на баррикады школьных парт и намокающие провода гирлянд на батарейках. Не сразу замечает чужое присутствие, внимательности хоть отбавляй. Минхо воротит головой в поисках Суни, что так громко мяукает где-то поблизости. Обходит столы, чуть не опрокидывая стопку журналов, заботливо выстроенную пирамидой. В основании башни – прочитанные, замыкают конструкцию – новые. Те, что они хотели прочесть на досуге. Рыжий комок находится среди покрывал. И Джисон находится там же. Хотя по очертаниям сложно признать, только челка выглядывающая из под лилового полотна, шептала, что он не ошибался. Шоколад разлит по матам. Или это кора деревьев, а может вовсе кофе, тошнотворный, из круглосуточной забегаловки. Суни выхаживает вокруг неестественного очертания, мяукает, возмущается, то и дело глаза поднимает на хозяина. Минхо, едва шевеля губами, зовет Джисона, присаживаясь на маты. Мажется чем-то, молясь на вишневый кисель, а не кровь. Ноль реакции. Спит? Или умер. Не сказать, что Минхо не переживал, мысленно всегда приходится прощаться, чтобы потом было не так болезненно. Одергивает покрывало с чужой макушки. Взглядом цепляется за подрагивающие ресницы. Все же спит. Мальчишечье лицо сканирует,  в немом шоке слегка приоткрывая рот. Левая бровь изорвана, отсвечивает запекшейся кровью. Её много, по всему лицу. Под носом, вокруг губ. Ссадина на скуле. Такую же Джисону дарил отец, с недели полторы назад. Только зажила. Мокрые дорожки слез разлиты по щекам, не высохли еще даже. Хочется осмотреть Джисона полностью, на предмет травм, ушибов и вывернутых конечностей. Да только сердце болезненно сжимается, не позволяя потревожить сон. Минхо приваливается к стенке, не сводя взора с мальчишки, кулаки сжимает и разжимает от захлестывающих эмоций. Сегодня же не среда, сегодня же не должно было быть выходных у мистера Хана. Суни еще пару кругов наворачивает, а затем приваливается рядом с головой Джисона, ютится, лечить пытается. Не моргает, дышит через раз, да зубы скалит на шумящие стены. Воинственно отчаянно. 분노. Разнести к чертовой матери все хочется. И кабинет. И эту школу. И отца Джисона, без сомнений. И Дасо стереть в пыль, чтобы наверняка. Да маленьких частиц, что не склеишь ни одним физраствором. Внутри серенады насвистывают демоны, дух мщения Аластора бьется об затылок, бунтует. Великий Палач преисподней. Горит, а Минхо сгорает. «Дурной глаз» — как эпитет Зевса и эриний, всадник мертвого. Мир станет мучителем, задымится и разгорится в агонии. 우려. Ресницы трепещут, в них сотня свинца и литр дегтя. Приоткрыть глаза — невиданное достижение. Задушливо шепчет кислородное голодание. Сознание плывет, клубится, мутит воду, расплываясь и расплавляясь. Собирать приходится по частичкам, как детским пазл, с миллионом деталей и ободранном саду на выходе. Фокусирует взгляд. Сначала на тусклых цветах лилового полотна, затем на комке шерсти, совсем рядом. Котенок-чудовище, заметив внимание, утыкается носом в чужой и неспешно ушагивает. Куда? Минхо смотрит нечитаемым взглядом. Смотрит, но не видит. Невыразительно молчит. И думает громко, в ушах отбивается. В подсознании затерялся на мгновение, пока тяжесть маленького тельца на руках не ощутил. Суни. — Долго спал? — шепчет мальчишка, не спеша даже голову отрывать от покрывала. — С моего прихода – около часа. Не знаю, сколько до этого ты был в отрубе. — в тон ему бормочет Минхо. Джисон крутится слегка, заглядывает в оконные рамы без стекол, на дождь, до сих пор льющий, смотрит. — У отца выходной? — осторожно уточняет рыжеволосый, поглаживая непослушную шерсть котенка-чудовища. — Да. — путается. — Ну, то есть, нет. — Это он? — и озвучивать не нужно, что именно Минхо имеет ввиду, Джисон овладевает навыками телепатии. Или сотканные нити родственных душ вопят. Первое. — Нет. Новая волна злости накатывает, даже Суни в руках шипит от неосторожной хватки. Неуправляемый. — Опять скажешь, что упал? — укоризненный тон пробивает насквозь, пришивая к спортивному мату. Нитки, на которых повеситься — грех. — Не скажу. — Скажешь кто?   Джисон наконец приподнимается, шипя от боли в животе, что так сладостно напомнила о себе в нужный момент. Смузи из поджелудочной, явство на любителя. Сгибается слегка, но не ложится обратно: — Скажу. Минхо готов дернуться, помочь усидеть на месте, боль забрать, но лишь сильнее чертит позвоночником по обшарпанной стенке. — Встретился с одноклассниками. Не очень удачно. — смеется горестно. Смотреть больно. Минхо или Джисону – не понятно. Оба сыпятся в труху, без вариантов. И Минхо смотрит. Ждет продолжения, хоть какого-нибудь. Щепотку информации или жалобы в самочувствии. Рассказа о сверхновых, легенды общественных туалетов или истории Мисс Юнг. Хоть что-нибудь. — Это почти обычное дело, — замешкавшись лепечет Джисон. — Я не лажу с одноклассниками, они не ладят со мной. Как дважды два – четыре, просто. Я шел сюда как раз, хотел похвастаться Gameboy, который удалось нарыть в захламленной коробке. Специально пораньше вышел. Он еще старенький, убитый такой, но работал с периодическим успехом. Я даже Alfred Chicken установил, чтобы мы поиграли. Весело бы было. — грустно хмыкает он, нос потирая и морщась, — Мы не виделись с самого начала каникул, я успел даже выдохнуть спокойно. Но они шли по тропинке, что за поворотом отсюда, видимо от Мисс Юнг возвращались. Им не понравилось, что я молчу, когда старшие вопрос задают, манерам научить решили. Научили. Минхо готов был все разнести. Горел и сгорал к чертям собачим. — Ничего серьезного, переломов у меня нет, царапинами да ушибами отделался. Все в порядке. Просто, обидно в моменте стало, что просто за свое существование огребаю. — больная улыбка своим же мыслям посвященная, искажает лицо излишком, — Gameboy «на хранение» забрали, — в воздухе очерчиваются кавычки, — ну хоть пластыри я сумел из лужи выцепить. — Пластыри? — Минхо брови хмурил. После таких жестких побоев, мальчишку и правда волновали пластыри? Разум весил тонну и давил на чужую грудину. Разумность уплывала в зареванное окно. — Да, — Джисон постучал по карманам, вытягивая из левого разорванную упаковку с липучками звездного неба, — вот и они. Джисон приподнялся, едва уловимо подползая к Минхо. У Суни научился, конечно же. Не так успешно, но и без того греюще. Закопошился, звезды в руках роняя, а потом прицепил один из них ко лбу старшего, почти зажившую царапину пробивая и улыбнулся довольно. Хоть одну миссию на сегодня удалось завершить. Второй этаж освещают редкие вспышки молний, белея на потрепанных плакатах, что кропотливо приклеивались кнопками к деревянной вставке коридора. Молчат. Сидят с созвездиями на лицах, залепленными неаккуратно во всей своей осторожности, со сквозными дырами в сердце, накрененным полом и отсутствующим дыханием, слушают как небо плачет. Плечами друг друга касаясь едва ли, держат стену, чтоб та наверняка не упала. Только бы не сойти с ума с концами. Молчат. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 분노. 복수. То, что подают холодным. На блюдце с позолоченной каемкой. Чем справедливость всегда приправлена. Сладкий аромат с привкусом гнили и разложения. Принцип Талиона, глаголящий о равном возмездии.  Не просто было убедить Джисона в разумности простых разговоров сглазу на глаз, в которых старший бессовестно видел шанс. Минхо обещал поговорить, если Джисону удастся назначить встречу. Опасно и смертельно, без лжи. Прямо здесь, в смиренном и откровенном убежище с клацающими лестницами и отвалившейся побелкой. Интермиссия во всей красе. Джисон кивал заторможенно, но обещание давал, стабильно, на мизинчиках. Привести и уйти, чтоб лишний раз нервы подростков с клыками, вздыбленной холкой и кровью залитыми глазами, не дразнить. Соглашался безоговорочно, доверяя всецело. И Минхо не без корыстных побуждений пользовался этим. Трепал по макушке, из лучших мотивов, и провожал в ночь. Внутри серенады насвистывают демоны, дух мщения Аластора бьется об затылок, бунтует. Великий Палач преисподней. Горит, а Минхо сгорает. По коридорам разносится громогласный смех, заставляя здание-голограмму ходить ходуном. Оно не любит такого, неладное чует. Дышит надрывисто, словно глотку покрыли гниющие рвы, попеременно радуя интубацией. Просит о помощи. Хрипит. А шаги, приближающиеся, всецело черепную коробку вспарывают. Великий Палач преисподней.

поднесу факел первобытной злобы я на хрен ваш доктор будем теперь лечиться не поступали так никогда больше чтобы

Аластор выходит гулять. В школе бесприютно и голо. Зияют подрамники, стены ворчат недовольно, гоняя мяч друг другу. Режет по памяти. Дверные проемы клокочут, водя лабиринтами и не собираются отпускать. Кости ломаются громко, вдребезги, заволакивают ушные раковины. Сосуды путанными нитями разрываются зубами, лопаются пузырчатыми мелодиями. Сердце топорщится в горле, не пропуская ни звука. Втирать лица в бетон, прикладывая ненавистью и плещущейся безнаказанностью — приятно. Не попытка проломить череп, лишь невольное напоминание о медленной, мучительной погибели. Таких смерть никогда не забирает быстро. Она ходит кругами, усмехается, лицезрея булькающие вспоротые кишки, отсчитывает, да так сладостно: до нуля не доживет ни один. Главное за кисть схватиться поудобнее, чтоб выламывать гавканьем собак. Перетирать запястья, чтоб осколки костей из отрубленных пальцев впились приятнее в чужую кожу. Торчащие ребра сложив пополам, звучат почти арфой, кровят. Вены не выдерживают напора, а жаль, ведь так похожи на нитки, словно на них удушится возможно. Опасаться стоило. Как минимум гнилых гвоздей, что мило, со всем усердиям, рисовали узоры дуршлага на брюхе. Хёнджину достанется больше. Как хулигану, с клыками и руками, путанными в чужих волосах над унитазом. Молить — поздно. Молиться — еще рано. Картины Ван Гога прославили его посмертно, может отрезанным ухом, может отменным чувством искусства прекрасного. Хёнджина прославят кровью в оторванных волосах и дыркой в левой стороны затылка. За игры на ребрах, ботинками налитыми оловом. Око за око. Пора вести счет. Крысы-шестерки грозятся сдохнуть раньше лабораторных, какое несчастье. Позволить нельзя. Око за око. Все сделали сами, не просили бога. Глазные яблоки лопаются как гнилая вишня, хотя казалось, что должны разлетаться на куски, выкатывая кислые ранулы конфеток драже. Ошибочное суждение в своем правомочии. Роговицы должны быть целее. Никто не станет тягаться с бешеными детьми, хитрыми чудовищами, что пьют бензин вместо воды и орудуют даже самыми тупыми предметами так, словно те были наточены хлеще хирургических скальпелей. Минус на минусе, вновь. На каждую мокрую псину, колко стреляющей ножами в предплечья, найдется свой палач. Великий Палач преисподней. Зубы сложить бы в подарочную коробку с бантом, да жалко обесцененных монет на сие удовольствие. Вздутые манекены подвальной выставки держатся на смертном слове, или арматуре, не ясно. Еще дышат, как и планировалось. Можно учитываться серийными изданиями о бесчеловечных поступках, но титульный лист всегда будет занят. Теми веревками торчащими с глаз, вышивающие улыбку. Джисон был не прав, завязкам не место на затылке. Каша на лице, в голове и под ногами. Вязкая и тягучая, хлюпает насмешливо. Аластор выходит погулять. Ни шанса. Молить — поздно. Молиться — еще рано. Загнать бы его обратно, но он еще не наигрался. На колени приземляется полуразбитый Gameboy, который потом и кровью удалось отвоевать у коробки на пыльном шкафу. — Они вернули, — уточняющее ведет Минхо, — и сказали, что больше не будут тебя обижать. — Не верю. — улыбается во все коренные мальчишка, вертит убитый экран, поглаживает психотерапевтически, исцеляя от головных ран. — Твое дело. — не стараясь переубедить, ведет ноющими плечами, усаживается под бок, смотря на загрузку игры. В нем отблескивает хитрость. Приправленная неизведанным, может безумием, а может восторгом. — Нет, серьезно, как все прошло? — интерес иголками под кожей ковыряет, раззадоривает. Бальзам на душу. И на гниющие органы, на всякий случай. — Поговорили, договорились, разошлись. На каждого старшего всегда найдется взрослее. — хохочет рыжеволосый, уклоняясь от пальцев, тыкающих в ребро. — Задавил авторитетом, показал кто круче, так они хвосты поджали и смылись. Джисон выдыхает. С пылью выходит тревога. Слетает, скалывая клыки, отсекает. Если не легче, то точно спокойней. — Спасибо. — трет подбородком по чужому плечу, ластится как Суни, не хуже, носом царапает шею, безмолвно обещая наклеить звездное небо поверх. Кошачьих повадок становится больше. Минхо распят. Больно и приятно. Дерутся за игровую систему, путаясь в покрывалах и путая конечности. Дай Бог, без переломов. Хотя о изломанных мыслях речи не было. След укуса вдоль малой берцовой ссадит, кажется рыжий котенок-чудовище тоже ведет бой. У него свой счет, сколь не вдумывайся, лбом все равно упрешься в апофению. Топятся дешевой газировкой без с сахара с отвратно приторным послевкусием, почти насмерть, и улыбаются. Дасо не вопит, сейчас он не вправе. Молчаливо глотает пыль, упиваясь детскими голосами. В школе есть один уголок, куда соваться не стоит, сквозняк выведал все пути, на страже подвала отчаянно бродит. Воняло чем-то сладким, с привкусом гнили, новый аромат, что легко спутать с пылью.