Пурпур ягод тиса

      Было слышно, как еле-еле дышат даже сами изморившиеся от полуденного зноя Афины, словно их необъятную грудь придавило тяжестью духоты. Нечего было говорить и о самих афинянах, не обладающих и сотой долей стойкости своего города: при подъеме на холм они все истощенно охали и торопились спрятаться под навесы, а ведь Солнце всего лишь слегка обожгло их изнеженные макушки. Даже мелкие камешки гравия под ногами хрустели страдальчески и натужно, но вопреки жаре и яростному солнцепеку, моля Гелиоса о том, чтобы к концу дня он не иссушил их до смерти, граждане стройными волнами следовали прямиком к суду.       Накануне чиновник из городского совета обвинил известного и горячо любимого горожанами комика Грегорайоса в оскорблении его достоинства своей последней комедией, поставленной во время Великих Дионисий .       Вазилис — так звали этого чиновника — заявил, что повторение показа подобных тому представлений на священном празднике недопустимо, ведь они развращают умы граждан и пагубно влияют на общественный уклад. Эти безбожные непотребства, говорил он, нужно остановить и ни за что не допускать их свершения вновь.       Комедия, написанная Грегорайосом, повествовала о чиновниках, и в соревновании поэтов на празднестве она заняла первое место. В ней на потеху зрителям жестоко обругали две сотни выдуманных им персонажей высокого чина, и только двести первый в точности походил на Вазилиса — созвучием имени, костюмом и даже своими речами, которые цитировали актеры в стихотворной форме. Когда еще до начала репетиций будущие актеры, изучая сценарий, с трепетным волнением спросили у комедиографа, не боится ли он кого-нибудь прогневить, тот ответил: «если кто-то узнает в этом разбойнике нашего чиновника, то бояться придется уже не мне его, а ему — самого себя», поэтому, получив обвинение, Грегорайос остался бесстрастен и спокоен.       В числе присяжных же, выбранных жребием, по счастливой случайности оказался актер, сыгравший роль того самого чиновника из комедии. Прознав об этой безрадостной вести, он, разумеется, здорово расстроился, вспоминая, как проходил день спектакля.       Тогда краски нарядов и многогранных декораций, подобно мозаике, выкладывались вокруг священного алтаря, а славный глас хора в пульсирующей звуком орхестре сливался с хохотом публики в единую восторженную песнь — в тот миг театр стал не просто местом развлечения народа, а безустанно бьющимся сердцем Афин. Он возгорался диким и неуемным пламенем веселья, в котором копной сена выступали зрители, а искрой — актеры, каждым своим словом и жестом чествовавшие Диониса.       Конечно, заявление чиновника о «безбожности» представления задело всех приложивших к нему руку за живое, ведь их направляла лишь крепкая вера и светлая любовь к искусству.       Первым актером спектакля был мужчина по прозвищу «Авантюрин» с незавидной на первый взгляд судьбой: поговаривали, что все детство он провел в рабстве у одного зажиточного афинянина, но много трудился, был крайне сообразительным и даже очень находчивым для своих лет. К тому же с самого рождения ему сопутствовала небывалая удача — возможно, именно она сподвигла бывшего хозяина даровать ему свободу и посмотреть, как мальчишка заживет, а может, то произошло лишь из душевной доброты.       Во всяком случае после освобождения Авантюрин довольно быстро нашел, куда податься: тяжелая и грязная работа все равно была ему совсем не чужда, так что он согласился бы и на нее. Но тут Тихея вновь обратила на него свой взор, и Авантюрина подобрал сколарх афинской Академии, сделав своим учеником. Мальчик так старался, что достиг тех высот в освоении академических дисциплин, которые даже и не снились некоторым из самых прилежных учащихся. Он вырос прекрасным мужчиной: образованным, сильным и страшно везучим.       Театр Авантюрин нежно взлюбил еще с отрочества, хотя знал о нем лишь понаслышке, но благодаря раскрывшимся талантам таки добился почетного права на участие в представлениях, полностью посвятив свою жизнь искусству. А что самое главное — он стал гражданином волею государственной власти за свои актерские заслуги. О большем и мечтать было нельзя!       Однако выпавшая возможность вместе с другими согражданами присутствовать на собрании, где должны судить его товарища, оказалась везением еще большим, поэтому ровно к назначенному часу он прибыл в дикастерий , не пожелав опаздывать и на минуту. Стоя на холме, он поглядывал вниз со склона и бездумно топтался по рыхлой земле; толпа насупленных афинян же, сверкая потными лбами, несла сама себя к месту заседания следом за ним, подобно течению реки.       – Веритас Рацио! Ты ли это?       В многоликой толчее Веритас Рацио сильнее всех выделялся своим понурым внешним видом, потому-то узнать его несложно — темнее волос был только его, занятого мыслями, тяжелый взгляд и уже пролегающие через лоб морщины в таком-то молодом возрасте! И взгляд его пуще прежнего тяжелел с каждым мигом, но, казалось Авантюрину, вовсе не от великих дум, а от нарастающего недовольства нежеланной компанией.       Веритас, конечно, слыл человеком даже еще больших заслуг, чем Авантюрин: философ, а оттого и не последний человек в Афинах. Его и так безмерно почитали за любовь к мудрости, а те, кто особенно им восхищались, вообще заверяли других в том, что он — разумнейший человек в городе, если не во всей Элладе. Таким, как он — свободным от всякой глупости — как раз и место на скамье присяжных. Благо, затворником он не считался и очень часто появлялся на людях: ходил на суды, в театр и другие торжества тоже посещал, всюду пронося свой обремененный всезнанием дух. И хотя рассуждать вслух ему нравилось, особенно в присутствии, как он говорил, «невежд», общаться Рацио обо всем да ни о чем терпеть не мог — вот и корчил изуродованные невеселием гримасы, стоило только слово ему сказать.       – Какавача... Или, быть может, «Авантюрин» — ведь так теперь все тебя зовут?       Ровный поток народа слегка сбился, словно запнувшись о две фигуры, что, как камни, возросли на его пути, или запутавшись в густых водорослях, туго сплетенных на манер змеиных хвостов.       – Я слышу неодобрение в твоем голосе, – удивленно возразил он. – Может, и тебе стоит придумать какое-нибудь прозвище? Так будешь ближе к народу — а то ему до тебя, как пыли с дорог до небосвода!       – Обойдусь и без него. И тебе бы следовало.       Какое-то время они стояли, не говоря друг другу ничего, но затем Авантюрин вскинул руку, отмахиваясь от чужих слов, и пошел дальше.       Люди упивались умозаключениями Веритаса, но Авантюрин их жажду не разделял: по душе ему приходились личности вольного и независимого нрава — философы же томились в своих извечных вопросах, с годами становясь все более прогорклыми, циничными и нетерпимым, как закупоренные сосуды с вином.       Вскоре подоспели все, и начался суд. Воедино смешались несчастные вздохи сотен людей, раздувая здание дикастерия изнутри, как одно большое живое существо. Присяжные расселись по скамьям, и тогда Авантюрин уже не мог видеть Веритаса, хотя отчетливо ощущал его присутствие и как будто бы слышал даже его мысли, пока шел необратимый процесс обвинения и защиты. Рацио наверняка сидел где-то поодаль, разглядывая намасленные затылки перед собой, и думал о том, какие все вокруг дураки, и как он один за всех представлял во плоти здравый смысл.       Грегорайос держался бесподобно, но иного от человека его таланта никто и не ждал.       К Авантюрину закралось презабавнейшее подозрение: что это, такой новый способ горожан поразвлечься, но ему об этом никто не сообщил? Зная комика так хорошо, как его знали все присутствующие, включая Вазилиса, как-то неудобно даже в самых необыкновенных фантазиях или бреду представлять себе подобное состязание языков, но чиновник все равно упрямо выдвинул свое обвинение. Он как будто хотел опозорить себя еще сильнее, с треском проиграв и лишь потратив не только свое собственное, но и время присяги — это же надо так себя ненавидеть! Хотя в жаркие дни, кроме как маяться в затхлом суде, делать больше было нечего. Может, кто-то бы даже поблагодарил его за это.       Сам же Вазилис покинул Агору в бешенстве, пиная землю.       Скопление люда, посетившего суд, растворилось морской пеной на улицах Афин по его окончании, и на смену ему прилило новое: не дав сделать и шагу от сводов дикастерия, несколько босых белоруких танцовщиц обступили Авантюрина полукругом, как только он показался на свету. Та, что стояла напротив него, возглавляя группу одуревших от жары совсем еще молодых девушек, подбоченилась и нахмурила брови. По ее красной щеке скатилась одинокая капля пота.       – Ну что? Ну как?       – А как думаешь сама? – рассмеялся Авантюрин.       Танцовщицу звали Еленой. Она была гетерой родом из Коринфа, к тому же крайне состоятельной гетерой к сегодняшнему дню. Авантюрин знал ее, сколько себя помнил и, можно сказать, даже водил с ней многолетнюю дружбу — не такую, как водили мужчины из тех, что бросали косые взгляды, неожиданно увидев ее в городе, но особенную: почему-то возлечь именно с ней ему никогда не хотелось или, скорее, даже в голову не приходило. Хотя уродиной она отнюдь ему не казалась, а даже наоборот — как будто хорошела с каждой новой встречей. Их нежелание делить друг с другом ложе, вероятно, было взаимным и со временем только крепчало.       – Все в порядке, – облегченно вздохнула Елена, снизив громкость голоса на полтона. – Ну конечно, он ему совсем не ровня. Это же надо так себя ненавидеть!       Девицы позади нее вкрадчиво поперешептывались и захихикали. Елена сразу же обернулась и одним суровым взглядом приказала им убраться с глаз долой, но только последний краешек расписного пеплоса скрылся в темноте ближайшего переулка, а девичьи голоса совсем перестали быть слышны, как их заменил раскатистый мужской смех. Из-за угла показалась высокая фигура в темных одеждах.       – Ой-ой, сколько дел! – воскликнула она, но уходить сразу не торопилась — дождалась, пока мужчина подойдет совсем уж близко, и только после этого быстрым шагом ушла в тот же переулок.       Грегорайос, показывая, что обратил внимание на их разговор с гетерой, прочистил горло и встал рядом. По сравнению с Авантюрином он казался настоящим великаном, но возвышался над ним не надменно, а даже как-то по-отцовски, заботливо закрывая от света уже опускающегося к горизонту Солнца своей широкой спиной. Ни грузная походка, ни потрепанное усталостью выражение лица не могли скрыть в нем удовлетворения, заволочившего сердце прежде всего остального.       – Близится вечер, друг мой.       В ответ Авантюрин хитро сощурил глаза, предугадывая, что скажут ему дальше.       – Я буду ждать тебя на своем пиру, – с тем же довольством продолжил Грегорайос. – Обязательно приходи — там будет, что обсудить и на что посмотреть.