За шаг до...

*** — Ты же огнестрельным не пользуешься? — обеспокоенно спросила Стеклова, поглядывая на карабин и пачку патронов, небрежно брошенные на заднее сиденье «Мерседеса». Меглин болезненно прищурился, — Мало ли что… — и запил коньяком таблетки, пока Есения отвечала на звонок, не предвещающий радужных новостей. — Деревня Братское, в сторону Мурома… — мрачно прояснила стажер короткий телефонный разговор. Небольшая деревенька, неуютная, как и все вокруг, в это время года, встретила их истошным лаем собак и запахом дыма. И это был не тот кисленький запах, который тут же навевает воспоминания о детстве, бабушке с дедушкой, натопленной печи, на которой так интересно было прятаться и играть, находя среди подушек угощения, спрятанные заботливыми руками; здесь пахло бедой, этот запах Есения уже могла распознать, прочувствовать кожей, так, что сердце сбивалось с привычного ритма. Бригада пожарных тушила дом, окруженный воющей толпой, заглушающей надрывным плачем гул пожарных гидрантов и треск пламени. — Это не человек, — заговорил, стуча зубами, местный работник органов, — Человек такое сделать не мог. Меглин обернулся к нему и резко оборвал, — Сопли утри, конкретнее. — Вы не понимаете, здесь же свадьба была! — после этих слов, Родион остановился, как вкопанный, не веря и не принимая услышанное, — А он всех в упор расстрелял и поджег. Раненые заживо сгорели… — срывающимся шепотом говорил участковый, но Есении казалось, что он кричит. — Кто его видел? — спросила она. — Из соседнего дома. Выйти побоялись… — пояснил милиционер. — Зато живы остались, — сумрачно заметил Меглин, наблюдая за Стекловой, идущей к дому. Девушка шла, ссутулившись, а на ее волосы падали хлопья пепла. Шаг… еще шаг… и она скрылась в черном дыму. Ему безумно хотелось остановить ее, не дать увидеть то, что скрывается за дымовой завесой, он даже подался вперед, протянув руку, но тут же опустил. Не сможет он защитить ее от жизни, научить сможет, а защитить — нет. Времени уже не осталось. А это — очередной урок. Оставалось только ждать, до боли всматриваться воспаленными от бессонницы глазами в черный провал двери, надеясь, что его девочка выдержит. Есения, пошатываясь, вышла на обугленное крыльцо, задыхаясь от кашля. Лицо было перемазано сажей, с четко прорисованными дорожками от слез, которые она и не думала вытирать. В нескольких шагах от наставника она остановилась, хватая ртом морозный воздух, словно наэлектризованный от молчаливого диалога взглядов. Как же ей хотелось броситься в объятья сурового следователя, зная, что он защитит, закроет, убережет. Но это означало — сдаться, и этой слабости она не могла себе позволить, не сейчас. Только несколько минут, чтобы прийти в себя, подальше от людей, от звуков рыданий, от пронизывающих глаз Родиона. Меглин смотрел, как Есения, отойдя за угол, рухнула на колени и зарыдала, совсем по-детски горько, размазывая слезы по черным от сажи щекам. В эти минуты он ничем не мог ей помочь, только дать возможность самой справиться, очерстветь, иначе никак, иначе реальность раздавит. И никто: ни папа-прокурор, ни перспективный парень, ни Бергич, черт бы его побрал, уже не вытащат ее из этой ямы, на краю которой стоит он сам, раздумывая, куда шагнуть. Перед остовом сгоревшего дома лежали на носилках черные мешки с телами, каждые новые носилки встречались пронзительным воем толпы односельчан. Вдыхая горький сигаретный дым вперемешку с дымом от недавнего пожарища, Меглин обернулся, чтоб позвать стажера, но не увидел ее на прежнем месте. Недокуренная сигарета выпала из ослабевших пальцев… Он словно попал в вакуум — без звуков, температуры и запахов, только неровный стук сердца и стрекот пульса. В кармане плаща ожил телефон: — Она у меня, — ответил механический голос Ануфриева, — Жди звонка… Какими словами можно описать безысходность? Только что в твоих ладонях был целый мир, и ты управлял им с ироничной небрежностью, играючи. И центром этого мира, как оказалось, была упрямая девчонка, которую он так опрометчиво взялся обучить, справедливо полагая, что время его идет на убыль. Выходит, что пока он пытался научить ее своему пресловутому методу, она потихоньку, шаг за шагом заполнила его жизнь чем-то по-настоящему важным и стоящим, отчего привычное существование в алкогольном угаре, подкрепляемом психотропными препаратами, потеряло смысл. А теперь этот смысл пропал, растворился в холодном воздухе, наполненном дымом недавнего пожарища, отчаянием толпы и гудками сирен. И он ничего не смог сделать. Его просто не было рядом… *** Провинциальная гостиница стойко выдержала присутствие едва стоящего на ногах Родиона Викторовича. *** Взбешенный Стеклов ворвался в номер, едва не споткнувшись о лежащего на полу майора Меглина, обнимающего карабин: — Как ты мог! — не помня себя, орал он, не обращая внимания на состояние следователя. — А ты? — просипел Родион, — Мы оба ее упустили… Прокурор в миг потерял весь свой лоск и надменность, — Если с ней… Если с ней хоть что-то… — прошипел он, схватив Меглина за отвороты плаща, — У меня никого кроме нее! Ничего! Я прошу тебя, вытащи ее! Делай что хочешь! — перешел на крик Андрей Сергеевич. Сейчас полковник Стеклов, всклокоченный, в измятом дорогом костюме, был просто отцом, потерявшим дочь. Действительно единственное, что было дорого ему. Внимание Родиона привлекли брошенные на тумбочку документы. Он судорожно перебирал листы, что-то бормоча себе под нос. За доли секунд его мутный взгляд сфокусировался, выискивая только одному ему понятные детали. Стеклов замер, тяжело дыша, наблюдая за следователем, ожидая, надеясь, потому что не на кого больше ему надеяться, кроме балансирующего на грани Меглина. Внезапно следователь вскочил и бросился в коридор, показавшийся ему бесконечным, хотя, он преодолел расстояние в три прыжка; перемахнул стойку регистрации, и не обращая внимания на вопящий персонал, отмечал красными кнопками, с трудом удерживая их в дрожащих пальцах, города, в которых вершил свою историю Ануфриев: — Вот сюда он поехал, Андрюш… — Меглин ткнул пальцем в карту, едва не разорвав бумагу. — Почему ты так решил? — нервно дернул шеей прокурор. — Вот это — крест… А это город, где все началось — Нижний Новгород… — Родион успел протрезветь, но взгляд его по-прежнему был тяжелым, пробирающим до костей. Стеклову захотелось укрыться от этих глаз, очевидно нездоровых, но таких пронзительных, видящих и понимающих все, что скрыто и недосказано. Поездка прошла в напряженном молчании. Им нечего было сказать друг другу. Пропасть росла, утягивая за собой в беспросветную глубину. Андрей Сергеевич смотрел невидящими глазами на сменяющие друг друга безрадостные пейзажи провинциальных городков, отчаянно цепляясь за версию Родиона, ведущего машину, вцепившись мертвой хваткой в руль, так, словно это было единственное, что удерживало от падения в бездну, и ослабил узел галстука, ставший вдруг тесным. Тишину разорвал телефонный звонок, и Меглин как-то сразу очнулся, будто вынырнул на поверхность, только хрипота в голосе выдавала напряжение: — Да. Где именно? — три слова, произнесенные уверенным и властным баритоном, абсолютно не сочетались с измученным следователем, голос словно принадлежал другому человеку. Голос и глаза. Эта уверенность передалась и Стеклову, готовому без раздумий броситься куда угодно, чтоб вытащить дочь. Он получил возможность исправить свои ошибки, пусть даже снова руками Родиона. *** Есения сидела на бетонном полу заброшенного завода, безучастно наблюдая за руками Ануфриева, заряжающего дробовик. Волна паники осталась далеко позади, сменившись на отрешенное спокойствие, позволяющее без прежнего ужаса смотреть в прозрачные мертвые глаза Стрелка. Теперь она понимала, как Меглин мог вести такой непринужденный диалог, находясь на прицеле этих глаз и винтовки — он не боялся за свою жизнь. Есения тоже не боялась, но по другой причине, она была абсолютно уверена, что Родион придет за ней, а Ануфриев превратится в кактус на одном из стеллажей. — Думаешь, он лучше? Хуже. — нарушил тишину Стрелок, — Я убиваю, но через меня проходит весь этот ужас. А он ни кается, ни сожалеет… Он наслаждается своим правом на убийство. — А ты, нет? — не выдержала девушка. В ответ Ануфриев расхохотался, но смех существовал отдельно от него, витал в воздухе, отражаясь эхом от полуразрушенных стен, обволакивал жуткими металлическими нотками, вырывающимися из раскрытого в подобии улыбки рта: — Угадала. И я, — смех оборвался так же неожиданно, — Но я не делаю вид, что все это ради великого блага. Я не обманываю ни других, ни себя. Я оставляю человеку право быть тем, кто он есть, то есть животным. Умным, глупым, смелым, трусливым — животным и только. А сильное животное может сожрать слабого. Разве не так? Есения нашла в себе силы встретить безумный взгляд Стрелка, и не отводя своих, полных злых слез глаз, бросила, — Ты еще не наелся? Бесчувственное выражение лица собеседника сменилась ожесточенной, словно высеченной из камня, маской, тонкие губы сжались, — Я убиваю не только ради удовольствия. — Конечно, у тебя есть миссия, — ухмыльнулась стажер, подражая наставнику. — А почему нет? — проглотил сарказм Ануфриев, — Думаешь, только у Меглина может быть миссия? — Он сохраняет жизнь, — ответ пришел сам собой, как и понимание, — Он сохраняет, а ты — отбираешь. Очевидная разница? — Очевидная для такой глупой девочки, как ты, — нахмурился мужчина, — Я не знаю, есть ли бог. Хорошо, допустим, есть. Тогда я — самая большая его жертва. Я не знаю за что он меня так сильно карает. Раз за разом этот ужас проходит через меня, когда я сам его творю. Я убивал детей, которые смотрели мне в лицо, на глазах у их матерей. За что мне это? — его покрасневшие от бессонницы глаза наполнились слезами, чуть красноватыми, они дрожали, готовые пролиться по его щекам кровавыми реками, — Меглин, конечно, спасает жизни, только подумай, какой смысл? Жалкие и ничтожные куски мяса, которые жрут, спят и размножаются, и смотрят телевизор. Я нужен, чтобы он реализовался, я убиваю убивая, а он убивает, спасая… У каждого из нас своя миссия, — растянул губы в улыбке Стрелок. — В глубине души ты просто боишься признаться себе, что обозлился, что мир устроен иначе, что вся твоя философия — бред обиженного ребенка! — Есения продолжала разговор, чтоб только не молчать, тишина пугала даже больше, чем наставленное на нее дуло. Ануфриев встал, отошел на пару шагов, повернувшись спиной к своей пленнице, очевидно, не чувствуя от нее угрозы. Стеклова заметила, как дрогнула спина мужчины, значит что-то в ее словах попало в цель. Она вспомнила рассказ Меглина о трудном детстве Стрелка, и решила продолжить: — Твои родители часто ссорились, не покупали тебе игрушки, не водили тебя в зоопарк, били. Твои сверстники дразнили тебя, а учителя считали недоумком. Ты подумай, вспомни и признайся себе, что ты — обычный человек, которого просто мало любили, и который так же боится смерти, как и другие. — воздух в легких закончился, как и храбрость, а объект ее психологического анализа уже смотрел ей в глаза, присев перед девушкой на корточки, близко-близко, так, что чувствовалось дыхание. — Этому он тебя научил? — хмыкнул Стрелок, вглядываясь в лицо Стекловой. — Остановись. Одумайся. Ты не должен этого делать, — механически повторяла Есения заученные книжные слова, лишь бы только не молчать. — Ты правда думаешь, что я ошибаюсь? — склонив голову на бок, вкрадчиво протянул Ануфриев. — Правда, — Есения старалась сдержать дрожь в голосе и ни в коем случае не отводить взгляда. Стрелок резким движением поднялся на ноги, — Тогда скажи, что ты не боишься, — он вскинул обрез, целясь в грудь девушки. — Я боюсь… — прошептала Стеклова, напуганная не столько дулом карабина, чуть заметно подрагивающим в нескольких сантиметрах от нее, сколько безразличным выражением лица своего палача. Мужчина поморщился, — Знаешь, чему он тебя не научил? — Тому, что не все хотят любви, и не все боятся смерти… Внезапно Ануфриев замер, принюхиваясь, как животное, готовящееся к нападению, перехватил поудобнее карабин и отошел куда-то, так, что Есения уже не могла его видеть, только слышала тихое поскрипывание его шагов. А потом шелест автомобильных шин…