Рекурсия

Мальчик жмурится, закрывает уши и старается не слышать папиных ругательств. Тетенька-врач тоже кричит, она старая, но голос у нее громкий. Мало, кто может расстроить папу так сильно как она. Из недели в неделю, они приходят сюда, у мальчика берут кровь, красную-красную, как пиджак одного из папиных друзей, а потом, когда они возвращаются туда вновь, его папа опять расстраиваться. — Да ты шлюха тупая! — Отец хватается за куртку, тянет ее так злобно как только может, и закусывая зеленовато-фиолетовые губы до крови, кричит, делая периодические перерывы для того, чтобы собраться и наконец сказать что-то совсем уж обидное. — Ты! Старая, тупая шлюха! Я хожу к тебе как на работу! Но ты блять не знаешь, как помочь ему?! — Он пальцем указывает на Гуцзы и его трясет от злости. — Я хуею! Подыхать будешь, не помогут. Его старый папа говорил нечто подобное. Будто мальчик умрет, как и подобает собаке, а в посмертии будет расплачиваться за грехи своей шлюхи-мамаши. Гуцзы не знает значение этого слова, но каждый раз, когда кто-то произносит его, он вспоминает маму. Он не помнит ни ее голоса, ни черт ее лица, все-что предстает в голове: абстрактный образ некой женщины-шлюхи. Гуцзы не знает значение этого слова, но отец звал ее лишь так, а сейчас, папа звал тетеньку-врача так же. — Я еще раз повторяю. — Она кричит на него так громко, что мальчику становится за них стыдно. — Вы можете попробовать что-то сделать с этим, но даже столь радикальные меры — не панацея. — Да пошла ты нахуй! Папе все равно, что у мальчика все еще болит палец и он боится отрывать от него вату. Один его друг сказал, что если он сделает это — непременно истечет кровью, но кажется, папу это совсем не волновало. Он тащил его по коридорам, сжимал руку крепко и больно, Гуцзы не ревел лишь от растерянности. Он не знал, чем болел. Его лечили от всего, но этого явно было не достаточно. Папа из раза в раз кричал на тетю все громче, но и она кричала громче в ответ. Они ругались матом, папа рвал волосы на голове и от злости, несколько раз расцарапывал себе лицо до крови. Гуцзы мог лишь тихо плакать, сгорать от стыда, потом идти домой, стыдливо опустив голову. Ему стыдно не за папу, что из раза в раз выглядит все хуже и чуточку злее. Ему стыдно за себя. За то, что он жив и лишь только оттого приносит папе столько проблем. Мальчику стыдно жить и стыд этот становится перманентным. Папа говорит, что поможет ему, а отец в голове твердит, что в этом нет смысла. Он из раза в раз убеждает его, что мальчик бесполезен, а еще, хуже банки пива, на которую его следует променять. Мальчик плачет дома и в машине, в больнице, на кухне, пока папа распаковывает очередную пластинку своих странных таблеток. Он после них спокойный: улыбается, не кричит и совершенно не думает о том, что его мусорный сын умрет. И тут, когда голову мальчика пробила ясность, он понял, что его старый отец был абсолютно прав. Гуцзы умрет. Но он совершенно не хотел этого! Нет, не смерти, от нее мальчик как раз бы не отказался. Только бы больше не расстраивать уставшего предка. Он не хотел быть похороненным на кладбище! Среди тысячи незнакомцев и тонн земли. Если можно… То пусть папа похоронит его за плинтусом у себя в квартире! Он будет проходить мимо, а мальчик будет смотреть на него из щели меж потемневших досок. Будет не так страшно, как если б его оставили одного на кладбище. Когда ребенку в голову пришла одна смиряющая мысль — быть похороненным у папы за плинтусом — лучшее, что может с ним произойти, он понял, что иного, он попросту ужасно боится. Мысли о смерти его беспокоили часто. Но ни одна не вела к тому, что он каким-то образом сможет пережить папу. Мальчика это радовало. Он мог лишь рассеяно терпеть, когда папа ломал его тело в объятиях, мог лишь рассеяно ждать, пока тот то ли проревется, то ли прокричится, то ли проблюется, сидя в ванной часами. Все, что может делать мальчик: сделать наивный взгляд, закрыть глаза, рот и уши. Сделать вид, будто ничего не понимает и уйти в один день, избавляя папу от трудностей.