***
Пилат уже несколько часов гипнотизировал телефон. Номер Иешуа нашёлся в кратчайшие сроки, но даже позвонить ему казалось испытанием. Пилат успел убраться дома, приготовить еду и побриться. Он почти освоил навык наблюдения сквозь добротные толстые стены квартиры в старом фонде. Когда помыты были даже окна, которые никогда никто не протирал даже случайно, то Понтий всё-таки принял волевое решение больше не бояться грустного мальчика со светлой улыбкой: «Такое ощущение, что это надо ему, а не мне». Га-Ноцри взял трубку тогда, когда Пилат перестал считать гудки и уже хотел отказаться от своей затеи. «Разбитую вазу извинением не склеить!» — малодушно подумал он и уже хотел было сбросить вызов, как гудки сменились шуршанием. — Здравствуйте, Иешуа. Вас беспокоит… — Извините, меня не интересуют кредиты, — проговорил художник устало. — …Понтий Пилат, — неловко закончил его собеседник. — Ещё интереснее. Ну и зачем Вы-то звоните? — безэмоционально, но не злобно поинтересовался Га-Ноцри. — Простите меня. Я не хотел. Вернее, сначала я хотел, потому что был зол. Но это не потому что Ваши картины плохи — напротив, я уже несколько дней не могу на них насмотреться, честно говоря. А ещё я написал опровержение, но его не взяли в публикацию. — Зачем Вы сейчас всё это мне говорите, Понтий Пилат? — насмешливо произнёс Иешуа. Казалось, он был готов расплакаться. — Я хочу перед Вами извиниться. Предложить денег, объяснить ситуацию в конце концов. — Мне не нужны деньги, а от Вас я их точно не приму… — Иешуа, я не собираюсь перед Вами унижаться, — перебил его Пилат, начинающий закипать: что этот мальчишка себе позволяет? — Вы не дослушали: Ваши извинения я с удовольствием принимаю. Значит, такова судьба: после Вашей рецензии, вышло ещё много. Но мне приятно, что мои картины всё-таки понравились хотя бы Вам. Что-то ещё? — Да, — Пилата ошеломила доброжелательность художника. Гнев как рукой сняло, а внутри что-то болезненно сжалось, — Могу ли я пригласить Вас на извинительный ужин? — Конечно. Когда Вам будет удобно? На душе всё-таки стало хоть немного легче.***
Пилат издалека увидел очень худого юношу, зябко кутающегося в лёгкий плащ. Ветер растрепал его рыжие кудри, а на узкой ладони с длинными пальцами красовался ярко-оранжевый мазок. Иешуа близоруко озирался, пока не увидел, как Пилат приветственно машет ему рукой. — Добрый день! — доброжелательно поздоровался Га-Ноцри, мягко пожимая протянутую руку. От него пахло чем-то ненавязчиво травяным и льняным маслом, которым разбавляют краски, — А я Вас видел тогда! — Здравствуйте. Мне очень за это стыдно — на Вас хотелось бы произвести первое впечатление второй раз, — Пилат был удивлён мягкости и детской приветливости художника. Тот будто совсем не держал на него обиды. — Бросьте себя корить. Вы же не со зла. А я Вас простил, правда, — ещё шире улыбнулся художник, втягивая носом запах кожаного салона дорогого автомобиля. — У Вас есть какие-нибудь пожелания в кухне? Я плачу, разумеется. — Нет, никаких, — пожал плечами Иешуа и рассмеялся, — Но я вряд ли сумею вести себя в ресторане. Я там не был никогда. И в машине такой дорогой тоже впервые. Красивая… — Тогда как Вы смотрите на то, чтобы отправиться в маленький семейный итальянский ресторанчик? Он довольно далеко, мы и покататься успеем, — Пилат тоже постарался улыбнуться. — Если там нет тысячи вилок! — расхохотался Га-Ноцри. Пилат поймал себя на мысли, что глаза у него зелёные, как свежая трава, а ещё один небольшой оранжевый мазок расположился возле тонких сухих губ.***
Ехали молча, но дискомфортно не было — Га-Ноцри спокойно смотрел на дорогу, а Пилат наслаждался звуками лёгкого джаза. Дороги были почти свободны, что не могло не радовать. Ужин тоже прошёл легко. Тысячи вилок не оказалось, но оказалась божественная лазанья, панна-котта и приятное итальянское вино. — Белое к мясу? — удивился Пилат. — Красное напоминает мне кровь, — смешно поморщил нос Иешуа. Под глазами чётче обозначились синяки, — Я не люблю злобу. Впрочем, сюда они приехали не для того, чтобы обсуждать ассоциации друг друга. — Я всё-таки сломал Вам карьеру. А Вы так спокойны… На что теперь будете жить? — веско произнёс Пилат. Иешуа вздрогнул и как-то сник, начиная крутить в руках салфетку. — У меня… У меня были какие-то накопления. Я рассчитывал на эти выставки… И заказы тоже были, но только после этого шума они все сорвались. Пришлось затянуть пояса. Я пока ищу работу, а живу с продаж готового, — жестикулируя, будто дирижируя, пояснил Га-Ноцри, явно волнуясь. — И много продаётся? — услышав этот вопрос, художник совсем сник. По бледным щекам пятнами пошёл румянец. Врать он явно не умел. — Нет. Мне хватило пока на квартплату и немного еды, — выпалил он, будто стыдясь. — Так почему же Вы не взяли моих денег? — А зачем? — ещё больше смутился он, ломая руки, — Я смогу прокормить себя сам. Найду другую работу, заживу. Шум прекратится, заказы, если повезёт, опять появятся. Ваша статья — одна из многих, я не могу ничего принять от Вас. — Но моя статья была первой. Как спусковой крючок для всех остальных, — терпеливо, как ребёнку, начал разъяснять Пилат, — Эта индустрия очень жестока. Возможно, Вам позавидовали — обычно в таких галереях выставляются либо очень известные люди, либо те, у кого есть богатые покровители. А, может, просто нужен был резонанс. Своей бездумной рецензией я разрешил Вас растерзать. — Они бы сделали это с кем-то другим. Но кто-то другой мог бы этого и не пережить. А я просто поменяю своё занятие. Буду рисовать для себя, — Иешуа успокаивающе коснулся ладони Пилата, лежащей на столе. Тот растерялся совершенно: этот Га-Ноцри его ещё и успокаивает. И без того тонкий, похудевший до костей, тот говорил, что у него всё хорошо. — Вы совсем погрустнели, — Иешуа попытался заглянуть в глаза, — Я могу Вам помочь? — Мне странно слышать этот вопрос от Вас. — Почему же? — Ешьте. Лазанья остывает, — Пилату не хотелось повторять ему всё в который раз. Иешуа действительно не запутался в вилках. «Даже фужер Вы держите верно!» — похвалил Пилат, и тот одарил его такой открытой улыбкой, что критик был готов придумать ещё множество комплиментов, лишь бы она не сходила его с лица никогда. Га-Ноцри напоминал ему щенка золотистого ретривера — светлого и очень доброго. — Знаете, мне действительно понравились Ваши картины. Я пролистал архив бесчисленное количество раз — не мог оторваться. — Спасибо! — растроганно воскликнул художник. Пилат заметил, что по его носу рассыпаны едва заметные веснушки, — А знаете, что — приходите ко мне в мастерскую, хоть завтра! Я ещё покажу. Если хотите, разумеется. — Я с удовольствием приму Ваше приглашение, — Пилат окончательно смирился с сюрреализмом ситуации. Тот, кого он разгромил в рецензии, зовёт в свою творческую обитель, — Когда Вы там бываете? — Это комната в моей квартире. Так что — всегда. Встаю я обычно рано, не беспокойтесь. — Я Вам позвоню, — улыбнулся в ответ Пилат. — Мне очень радостно, что Вы наконец веселы. Не корите себя, пожалуйста. Я Вас очень об этом прошу. Вы добрый человек, мне так кажется. Но несчастный. Пилат ободряюще сжал его руку. Прямо сейчас он перестал чувствовать себя глубоко несчастным и отчаянно захотел согреть Иешуа. Тот выглядел как едва горящая свеча — любая сложность могла его сломить совсем. Окончательно и бесповоротно. На обратном пути они уже беседовали, как старые знакомые: выяснилось, что Иешуа очень боится крови и синяков, любит восточные сладости и почти не носит чёрный цвет. Дома у него цветы, которые растут с бешеной скоростью, а окна в мастерской круглые. Пилат, одёргивая чёрную водолазку, понял, что пропускает смысл половины слов, заглядываясь на его подвижное, ежесекундно меняющее эмоции лицо. Когда Пилат смотрел за тем, как Иешуа заходит в арку подъезда, то осознал, что не сможет завтра не прийти.