Bloodies

      Весна в две тысячи одиннадцатом пришла очень рано. Не было этого нудного поединка февраля с мартом. Не возникал вопрос, когда же уже можно будет выйти на улицу в футболке, чтобы окружающие не смотрели на тебя, как на умалишенного. Просто резко стало тепло. Снег растаял, и вернулось солнце, которого у зимней Москвы вечно было в дефиците.       Эля куда-то упорхнула, оставляя меня наедине с моими мыслями. Вполне возможно, она убежала на улицу с остальными ребятами из нашего отделения. За этот месяц мы стали почти семьей. Что касается меня, прогулки были для меня все еще непозволительной роскошью. Перед операцией я посмотрела все возможные художественные фильмы и части медицинских сериалов, где показывалась хотя бы приближенная к моей операции процедура. Это меня успокаивало. Облегченные вздохи. Улыбки на лицах пациентов. Все это вселяло в меня надежду на быстрое восстановление. Киста в моей голове не была опухолью, но грозила разорваться, и головная быль, к которой я не привыкла, буквально сводила меня с ума. Тогда я и решилась на этот шаг. Каково же было мое удивление, когда я проснулась без возможности шевелиться. Когда мои руки и ноги не слушались меня, словно я страдала болезнью Паркинсона, а речь моя напоминала речь человека с тяжелыми последствиями инсульта.       Нацепив на ноги специальные фиксирующие ортезы, я с трудом поднялась с кровати и заковыляла к окну. По дорожкам вдоль моего временного дома прогуливались пациенты, раздавался звонкий детский смех, смешанный с гулом автомобилей где-то вдалеке. Я невольно, но крепко задумалась о том, в какой момент моя жизнь повернула в эту сторону. Как девчонка, дерзко замахнувшаяся на поступление в один из топовых американских ВУЗов, оказалась в обшарпанных стенах этого заведения.       В моей, пожалуй, самой неблагополучной школе нашего района, мои способности определялись одноклассниками и учителями как, мягко говоря, сомнительные. Такие, которых, по их мнению, едва хватило бы на поступление в какую-нибудь платную шарагу, открытую какими-нибудь аферистами вовсе не из желания продвигать высшее образование “в массы”, а из любви к мосту через Амур, изображенного на банкноте номиналом в пять тысяч рублей. В моей школе мечтать об Американском образовании вслух было небезопасно для здоровья. Даже намек на мысли о Лиге Плюща в лучшем случае воспринимался бы, как повод обратиться к психотерапевту. В худшем случае они бы спокойно могли разжечь Третью мировую войну на межклассовом уровне. Поэтому я подумывала об этом очень тихо, а заявку отправляла так робко, что даже не сказала об этом родителям. К сожалению, все сроки я пропустила по незнанию, поэтому сразу после школы мое обучение продолжилось в соседнем с моей школой ВУЗе, который я ненавидела всей душой, и мечтала о любой возможности вырваться из места, которое меня угнетало.       Впервые я подумала о том, что надо было четче формулировать свои желания, в октябре две тысячи девятого года, когда на моем теле появились сомнительные синяки, а работоспособность снизилась до минимальной отметки. Когда в воздухе повисло слово «онкология», я не испытала ожидаемого ужаса. Не поймите меня неправильно, он пришел, но намного позже, чем к остальным членам моей семьи, которые искали всевозможные варианты лечения в лучших клиниках страны и мира. Они готовы были платить любые деньги, а я тогда еще не понимала масштабов катастрофы, которая ворвалась в наши жизни, словно разрушительное цунами, и в щепки разнесла привычный уклад. Так я и оказалась в Москве, а затем и в Сольне, в Швеции, где я рыдала, но вовсе не потому что у меня был рак. Я жалела себя, потому что не понимала языка, потому что находилась вдали от своих друзей и родных, потому что от меня ничего не зависело.       Борьба с онкологией была похожа на смену приливов и отливов, на перетягивание каната, концами которого были мои руки. Временами я чувствовала себя прекрасно, но большую часть времени в самом начале лечения я даже не могла подняться с кровати. Я таяла.       Постепенно до меня стала доходить сущность всего происходящего. Нормальные клетки, подобно космическим кораблям, имеют кнопку самоуничтожения, которую они нажимают, как только выполняют свою задачу. Они напоминали мне слабых депрессивных людей, которые живут, делают то, что от них требуется, а потом кончают жизнь самоубийством. А рак — это другая группа депрессивных людей, которые так же живут, так же делают то, что от них требуется, но отказываются умирать и борются. Но самое страшное в этом всем то, что эти клетки не чужеродны. Самое страшное, что наш организм, подобно конвейеру, сам производит то, что убивает нас.       Мне потребовалось немало времени, чтобы разгадать эту логику. Я знала, что у меня рак, потому что мне сказали об этом врачи. Но я никогда его не видела. Никогда не могла до него дотронуться. Не имела к нему никакого отношения за исключением того, что он с каждым днем убивал меня. Рак — это мучения, подобные китайским пыткам. Рак — это целая череда диагнозов, прогнозов и анализов. Рак — это целый набор блестящих иголок и шприцов. Я жила не от пятницы к пятнице, не от свидания к свиданию, на которые бегали все девочки моего возраста. Я жила от забора костного мозга до забора костного мозга. И каждый раз, сидя в кабинете у моего онколога, я думала: «Промиелоциты растут, а я ничего не могу с этим сделать!».       Наверное, это было самым неприятным ощущением на свете — ощущением тотальной беспомощности. И каждая радость от положительных результатов химиотерапии сглаживалась в тот момент, как я осознавала, что в моем организме все еще живет рак. И он все еще развивается и растет.       А потом у меня отказали почки.       И к химиотерапии и бесконечным анализам добавился еще и гемодиализ. Примерно четыре-пять раз в неделю мне приходилось тратить по четыре часа в специальном кресле. Под ключицей поместили еще один катетер, который полгода болтался у меня на теле, словно эти щупальца были его продолжением. Этот катетер подключался к специальному аппарату, который выкачивал мою кровь, прогонял ее через специальную мембрану, очищая от токсинов, и закачивал обратно. Все действо сопровождалось бесконечным головокружением и тошнотой, как если бы я крутилась на карусели большую часть своей жизни.       Именно тогда мое воображение, измученное страхом и стрессом, будто сорвалось с цепи: совсем как в детстве, когда в моем шкафу жила болотная Банши. Я прислушивалась, ожидая, когда она закричит и оглушит меня. Минуты радости сделались исключением, а не нормой. Постепенно от жизни я перешла просто к существованию. Я постоянно думала о жизни и смерти. А мне так хотелось строить планы на будущее, обсуждать с подругами фильмы, которые должны были выйти в кинотеатрах, купить билеты на море, сходить к стоматологу, упасть с гимнастического бревна. А вместо этого я ловила себя на мысли о том, можно ли мне есть мандарины.       И все же у лейкемии был свой плюс — для больных раком жизнь становится реальнее. Мы больше чувствуем. Это как если бы у тебя было осязание слепого без потери зрения. Или как заменить старенький черно-белый пузатый телевизор на новую плазменную панель с разрешением 4К.       Со временем я смирилась, что умру. То есть, я всегда это знала, но сейчас осознание этого плотно засело в лобной доле моего мозга и ежесекундно стучало в черепную коробку, заставляя меня никогда об этом не забывать — я умирала. И я чувствовала, что была к этому готова. Я очень много спала, а когда просыпалась, моей первой мыслью было: «Я уже хочу пойти спать!». Я могла спокойно обходиться без еды несколько дней, потому что воспринимала еду как своеобразный трос, который удерживал меня в этом мире. Я словно в сотый раз перечитывала одну и ту же страницу книги. Словно воспроизводила свою жизнь, как видеокассету, и видела моменты, которые заставляли меня рыдать, моменты, которые мне хотелось поставить не паузу, но ничего такого, что могло бы заставить меня продолжать и дальше записывать эту видеокассету. Я забывала расчесывать волосы, принимать душ, переодеваться, даже вытирать кровь, которая текла из моего носа практически постоянно. Отказывалась принимать лекарства. И затем, в один миг, когда я уже понимала, что энергии во мне больше не осталось, я почувствовала свободу. Внезапно я начала считать моменты, которых не происходило месяцами. Внезапно у меня как будто появился секрет, который заставлял меня улыбаться, а окружающих говорить, что я прекрасно выгляжу, хотя я чувствовала себя, как хрупкая ракушка, вот-вот готовая рассыпаться в пыль.       Осознание важности всего происходящего пришло ко мне в виде девочки моего возраста, которая замахнулась и врезала мне по голове одной из моих книг. Я практически видела, как дурные мысли разлетаются в разные стороны, выбитые из моей головы. Я начала смотреть на свою жизнь по-другому. Я выходила каждое утро из палаты и то и дело видела маленькие тела, накрытые простынями, лужи крови и моря слез. И ту болотную Банши в лице родителей, которые с душераздирающими криками провожали тело под простыней, которое еще недавно было их ребенком. Маленьким человеком с большими мечтами.       Я видела многое, но в те моменты мы с этой девочкой и другими обитателями нашего онкологического королевства были поражены одной болезнью. И имя ей было вовсе не рак. Ее имя было «безнадежность». Ее бациллы витали в воздухе, смешиваясь с ароматом проспиртованных иголок и повязок. Уберечь от нее было очень трудно, но я старалась ей противостоять. У меня было одно лекарство от нее. У меня была моя жизнь, и я не готова была сдаваться. Я говорила себе, что моя жизнь не закончится в Сольне на больничной каталке под белой простыней. Я убеждала себя, что Бог посылает мне только то, что я способна вынести. А, значит, и это я тоже переживу.       Лекарства не помогали. Вместе с почками я потеряла волосы и тринадцать килограмм. Чудовищная потеря для человека с ростом метр семьдесят. Я весила тридцать шесть килограммов, и эта цифра уменьшалась с каждым днем. Я могла видеть сетку вен и капилляров, обволакивающих мои кости, словно плющ старинное здание. Я могла прощупать каждую костную мозоль в тех местах, где я когда-либо ломала кости. Одежда болталась на мне, как на вешалке, а под шортами у меня был подгузник, потому что химиотерапия убила мой ЖКТ. Как бы противно это ни звучало, но тогда моя жизнь была такой. Врачи давали неутешительные прогнозы, но я каждый раз вбивала себе в голову мысль, что они ошибаются. Все ошибаются. Такова человеческая природа.       Мы с Сорой слушали группу «t.A.T.u.» И песни Тейлор Свифт, в которых она рассказывала о несчастной любви, и мечтали, что однажды кто-нибудь разобьет сердце и нам. Мечтали о любви. О прогулках по пляжу за ручку с любимым человеком. И обязательно под музыку Тейлор Свифт. Больше всего на свете нам хотелось оказаться в одном из ее клипов. Это, наверное, звучит странно, но она подарила нам то, что никто больше подарить не мог. Ее музыка подарила нам надежду. Надежду на то, что однажды мы все-таки выздоровеем. Удивительно, такими целебными свойствами обладает музыка.       Я часто пыталась вспомнить, какой была моя жизнь до того, как я заболела, но кроме иголок, капельниц, анализов и забора костного мозга ничего на ум не приходило. Как будто моя собственная повседневная жизнь затерялась среди дней, когда я болела.       В редкие дни, когда я не проходила очередной курс химиотерапии, или не лежала с инфекцией после нее, когда врачи наблюдали за моим состоянием, чтобы не пропустить рецидив, – я оказывалась в интенсивной терапии при любом кашле, кровотечении или повышении температуры, – врачи пытались заставить мой организм вырабатывать здоровый костный мозг, но я по их лицам видела, что у них это не получается. Они ждали молекулярной ремиссии, чтобы иметь возможность восстановить и пересадить мне мои собственные столовые клетки – сделать аутологическую пересадку. Забегая вперед, скажу, что это не помогло, и наступил рецидив. В какой-то момент мне стало казаться, что болезнь отобрала у меня не только мое тело и мое достоинство, но и мое имя. Как будто мои имя, фамилия и отчество теперь звучали, как «Острый Промиелоцитарный Лейкоз».       А потом мне повезло. Если можно так сказать. Аллогенный донор нашелся у трупа. Сначала такая формулировка меня испугала, но мне объяснили, что это значит: мозг человека уже мертв, а жизнь в нем поддерживали аппаратами. Однако, от этой информации облегчения не наступило. Мне была отвратительна сама мысль о том, что кто-то должен умереть, чтобы я могла жить…       Так я и оказалась в стерильном боксе, где врачи полностью уничтожили остатки моего иммунитета в процессе подготовки к пересадке костного мозга и почек. Больше всего меня раздражала скука. В стерильный бокс нельзя было приносить ни книг, ни плеера, ни мобильного телефона, потому что на них могли быть бактерии, которые запросто убили бы меня — человека без иммунитета. Мне тут же вспомнился фильм про парня из пузыря, который был вынужден так жить с самого рождения, но сейчас я ему завидовала, ведь он хотя бы имел возможность выходить из комнаты, пускай и в жуткой стерильной конструкции.       Если честно, я и не надеялась, что это сработает, но у меня наступила ремиссия довольно быстро. Теперь врачи ждали рецидива. Но он не наступал. Я оказалась вне стерильного бокса, и мне понадобилось тридцать секунд, чтобы понять: все планы, которые я самонадеянно строила на время, когда рак исчезнет, рушились одним только словом. Рецидив. И еще тридцать секунд, чтобы понять, что как бы я себя ни обманывала, моя жизнь не была похожей на жизнь моих сверстников и теперь уже никогда не будет. Возможно, у меня какое-то время не будет проблем с дыханием, возможно, я больше не буду наблюдать крови в моче, но я навсегда останусь девочкой, у которой сместилась семнадцатая хромосома, препятствуя нормальному созреванию промиелоцитов. Слово «рецидив» произносилось так же, как «день рождения» или «новый год». Оно стало календарным. – Привет всем с повреждениями мозга! – Элоиза буквально ввалилась в палату. Ее щеки раскраснелись, дыхание было сбитым, а лицо украшала широченная улыбка.       Она выманила меня из норы моих воспоминаний, и я криво улыбнулась. – Что-то не так? – девчонка свела кустистые брови к переносице и уставилась на меня.       Пока я медлила с ответом, она забормотала что-то нечленораздельное и стала извиваться, пытаясь дотянуться рукой куда-то себе за спину. Наконец ей это удалось, и она победно вскрикнула, вскидывая вверх руку с тоненькой веточкой в ней. – Кирюха опрокинул меня в траву! – объяснила она, пожимая плечами. – Так, а ты чего поникшая такая?       Я надеялась, что она не заметит. Проведя в голове внутренний диалог, я подковыляла к кровати. Не знаю, сколько я стояла у окна, но ноги стали ужасно болеть. Я покусала губы и заметила, как Эля в нетерпении вскинула брови и слегка подалась головой вперед. Я выдохнула, собираясь с мыслями, а потом на одном дыхании рассказала ей про рак. – Я знаю! – она махнула рукой. – Откуда? – я искренне удивилась. – Я видела твою медкарту, забыла? – она хихикнула, напоминая мне о том, как в день нашей первой встречи из любопытства пробралась в кабинет нашего лечащего врача, чтобы узнать, кто оккупировал палату интенсивной терапии. – И что? Ты теперь думаешь, что мы не будем дружить, потому что ты умираешь? – Я не умираю! – буркнула я с нотками сердитости в голосе. – У меня ремиссия! – Круто! – Эля покачала головой, поджав губы. Она вдохнула побольше воздуха, словно собиралась что-то мне рассказать, но помедлила. – Ко мне сегодня опять родители приедут! – важно оповестила она.       У меня возникло такое ощущение, будто она собиралась сказать не это, но я промолчала. Родители к ней приходили часто, но я никогда их не видела. Они не поднимались в палату и всегда общались с Элей внизу. – Круто! – так же ответила я. – С ними там врачи хотят о чем-то поговорить… – она наморщила нос, словно эта новость совсем ее не обрадовала. – И они с тобой хотят познакомиться! – она прыгнула на мою кровать, и я подпрыгнула. – С чего бы? – я попыталась изобразить в своем голосе безразличие.       Элоиза пожала плечами, хотя я видела, как она отвела взгляд. Вероятно, тогда она уже знала, о чем они собирались меня попросить.