Bloodies

– Пойдем, я тебя отвезу! – Эля подогнала инвалидное кресло к моей кровати и помогла мне в него пересесть.       Вся моя правая сторона по-прежнему плохо меня слушалась, и мне необходимо было посещать кабинет физиотерапевта, где врачи помогали моему мозгу вспомнить, как надо работать. – Только давай не на лифте, ладно? – пробормотала я, не рассказывая ей о том, что я ужасно боюсь лифтов.       Когда мне было около трех лет, мы были в гостях у родственников. В какой-то момент моя троюродная сестра позвала меня играть на улице с ней и ее друзьями. Мне быстро наскучила компания старших ребят, и я попросилась домой. Она посадила меня в лифт, нажала кнопку с цифрой восемь и отправилась по своим делам. Кабина поехала вверх, вступая в схватку с гравитацией, и я почувствовала, как мои ступни плотно прижались к полу. На восьмом этаже гравитация на секунду проиграла, и я подпрыгнула, когда лифт остановился. Шагнув вперед, я уже готова была выйти в подъезд, но дверь не открылась. А потом мир погас. Кабина дернулась, а я оступилась и рухнула на задницу, отползая в угол. Там я и сидела, впечатавшись в стену, и боялась пошевелиться. Подо мной зияла пропасть в восемь этажей. Казалось, что прошла целая вечность до того, как лучи фонарей пробились сквозь с трудом вскрытые двери лифта. Я открыла глаза, но даже в ярком обжигающем свете фонарей, я все еще была в темноте. Я не слышала радостных криков родителей, не чувствовала прикосновений. Я все еще была “там”. Все равно, что чувствовать себя одинокой в переполненной людьми комнате. Чужой в своем собственном городе. С тех пор, даже при упоминании лифтов, я вспоминала тот солнечный день. – Ладно… – Эля весело пожала плечами. Белоснежная челка упала ей на глаза, и она поспешила сдвинуть ее набок. Вцепившись в прорезиненные ручки, она покатила меня прочь из палаты.       В детском нейрохирургическом отделении мы чувствовали себя на удивление комфортно. Будто принадлежали к какому-то закрытому клубу. Здесь всегда было много людей – начиная от охранника, который интересовался у всех, впервые ли они тут, и указывал дорогу в случае необходимости, и заканчивая детьми, державшими в руках вместо плюшевых зайчиков стойки для капельниц. Странно, но мне это внушало чувство безопасности – мы с Элей были частью этого парада.       На платформе для колясок мы поднялись в кабинет физиотерапевта с говорящей фамилией Шансюк, где следующие полтора часа меня ожидали физиотерапевтические страдания. Одно только имя выводило меня из себя, и вечером мы с Элей такие уставшие, но одновременно радостные, смеялись над мужчиной. – Где же тогда врач Вылечук? – засмеялась Эля, перекатываясь набок.       Она подперла щеку ладонью и уставилась куда-то мне за спину. Я обернулась: позади меня, в углу, стояло какое-то погибающее комнатное растение, и я невольно задалась вопросом, было ли оно тут всегда, или я попросту не обращала на него никакого внимания.       “Зачем доктор Вылечук… – только и успела подумать я. – Нам бы всем доктора Неболейкина…”       В ту же минуту дверь в палату открылась, и в помещении появилась медсестра, раздала нам таблетки и, забрав пустые мензурки, погасила в палате свет, пожелав нам спокойной ночи. – Эль? – шепотом позвала я. – А ты тут давно?       С трудом переворачиваясь набок, Эля зажгла лампу над своей кроватью, освещая палату тусклым сине-зеленым светом. Лампа гудела и мерцала точно северное сияние. Эля нехотя села, стянула с волос резинку и принялась распускать косу. – Уже полтора месяца! – девчонка подняла глаза к потолку, словно там были написаны ответы на все ее вопросы. – А тебе тоже на мозге операцию делали? – спросила я так тихо, словно произносила запретные слова. – Угу… – промычала Эля, буднично пожимая плечами.       Выглядело это совсем неправильно. В сознании обычного человека слова “операция на мозг”, “трепанация черепа” или “аспирация костного мозга” не должны по звучанию совпадать с фразой “что сегодня на обед?”, но в мире больничных палат, где от простыней пахло кварцевыми лампами, а вместо пения птиц за окном утро начиналось с жуткого звука скрипящих колес тележки с лекарствами, эти слова звучали так, словно я спрашивала Элю, сколько ложек сахара положить той в чай. – Вот! – Эля подняла отросшую челку, открывая длинный хирургический шов, расползающийся полумесяцем от середины лба к левой брови и уходящий сороконожкой за линию волос у нее над ухом. – У тебя такой же? – спросила она, опуская челку. Она слегка тряхнула головой, зажмуриваясь, позволяя волосам удобно улечься у нее на лбу. – Не совсем… – я пожала плечами, поднимая одно выше другого. Перекинув волосы на правую сторону, я оголила покрытый коркой шов в виде перевернутой набок буквы “Г” на выбритой зоне у меня на голове. Он был намного короче Элиного. И намного аккуратнее, хотя его все еще стягивали хирургические нитки. – После лазерной коррекции и следа не останется. – Эля повернулась на спину, укладывая руки себе под голову. – Да и волосами зарастет...       Я буквально могла видеть, как в тусклом свете лампы горели ее глаза. Эля спрашивала у меня что-то еще, а я старалась честно ей отвечать. Легкий ветерок за окном качнул дерево, и огромный пласт снега свалился вниз, облегчая его ношу. Лампа над Элиной кроватью отражалась в окне, и, казалось, на мгновение осветила даже черное ночное небо, делая его голубоватым на доли секунды. Эля непринужденно болтала о жизни, смерти и еще о тысяче разных философских рассуждений, отдававшихся этом былого в моем пустом сердце.