Георгины для Мерилин

Чем глубже сон, тем приманчивее была мысль о кровати. Это единственное, что успокаивало беснующееся сознательное, отравленное ядом горечи настолько, что противоядие в виде антидепрессантов не всегда помогало хотя бы на пару минут выбраться на поверхность прогорклого озера тоски. Спал Винсент много. Это и правда помогало ему закрыться от сознания и осознания и уводило его на какие-нибудь метафизические уровни бытия, в которых он парил и не помнил о реальном мире. Глаза продирались с трудом, свинцовые веки на мгновение приподнимались, и Винсент, снова не находя ничего примечательного в текущем моменте бодрости, снова засыпал. Это могло бы продолжаться бесконечно, если бы не воровато ступающие по его груди лапы, иногда мягко вонзающие когти в голую кожу. Таким образом Саймон просил только одного — есть. Вымахавший за полгода до размеров полноценного кота с до жути подвижным хвостом, он, на удивление, просил есть столь настойчиво только два раза в день — в полдень и ранним вечером. В остальное время он мурлыкнет рядом иной раз и, если не найдет «отклика», удалится к себе восвояси — на удобную лежанку, мягкости которой могла позавидовать даже кровать самого Винсента. Этой ночью Винсент заснул также крепко, как и в предыдущие дни. Проснувшись от назойливого топтания на своей грудной клетке, он привычно положил ладонь на пушистую спину, лениво пригладив ее пару раз. Можно сказать, что первые минуты после пробуждения всегда более-менее приятные, но дальше… Дальше — мрак. Мрак, словно в качестве вечного постояльца, привычно занимал место у самого сердца и окутывал его жгучим ощущением неизбывной метанойи. Других ощущений Винсент не знал, и если представить, что это сожаление — до оцепенения сильный борей, то сам он шел прямо к нему навстречу, чтобы осознанно продрогнуть. На улице стоял апрель — некогда его любимое время года. Учитывая ярко выраженный метеоневроз, весна являлась лучшим другом для его нервных клеток. Но только не эта весна. И вроде бы она была теплой, и вроде бы все цвело и распускалось… В Винсенте же не распускалось ничего, кроме зияющей черной дыры прямо посередке. Пребывая в скверном расположении духа, Винсент, как и всегда это делал, вышел из дома, чтобы забрать валяющуюся под дверью почту. Там не было ничего интересного — только счета, счета, счета, рекламные флаеры и снова счета, счета… Ну и, конечно же, газета. Винсент поднял все эти бумажки и замер, вдруг посмотрев на соседский дом справа. На него уставились две пары глаз. Винсент знал этот взгляд — что-то среднее между жалостью и презрением. Жалостью, должно быть, потому, что человека, загубившего свою писательскую карьеру, всегда жалко в принципе, а презрением — потому что молчал. Историю знал весь город, если теперь не весь мир. Она сенсационная, громкая, необычная, когда же на самом деле для Винсента это была его личная, сокровенная история. Горько только от того, что она так или иначе была обречена стать достоянием общественности. Проигнорировав пожилую пару из соседского коттеджа, Винсент вернулся в дом и прикрыл глаза, опершись о входную дверь. В нем снова разыгрывалась мигрень. Головные боли в сочетании с потугами к существованию рождали безотрадную картину дальнейшей будущности. Потуги наблюдались и в творчестве. Винсент писал в стол, если, конечно, вдохновение вновь посещало его короткими непродолжительными приливами, в остальном — кризис занимал основную часть в процессе написания того или иного рассказа или романа. Иной раз Винсент садился за стол, запасшись сигаретами, и просто безумно смотрел на печатную машинку, словно она была для него чужая и не вызывающая каких-либо эмоций, словно восприятие самого себя как писателя сделалось вдруг ненужным, неважным. Он, естественно, получал деньги от продаж когда-то давно напечатанных экземпляров, и этого вполне хватало на мало-мальское существование. К тому же, Винсент до сих пор занимался переводом с французского. От лекций в университете пришлось отказаться, так как перспектива того, что в тебя будут тыкать пальцем и откровенно обсуждать тебя где-то на задних партах, являлась не самой приятной. Винсент отгораживался от воспоминаний, но необходимое для него пребывание в обществе (походы в магазин, одинокие прогулки в парке) нередко заканчивалось тем, что на него косо смотрели, а это, хочешь не хочешь, натолкнёт тебя на те образы, о которых ты хочешь забыть. Иногда Винсент сидел в баре в укромном, отдаленном уголке и опустошал стакан за стаканом. Зависимым от алкоголя он не стал, что было весьма прискорбно, учитывая, что он не раз пытался. Он клялся себе, что не позволит себе такую роскошь — забытье, поэтому, выпивая очередную стопку, все равно знал, что даже в состоянии опьянения, чувства самоукорения и самоупрекания ни на секунду не оставят его. Виски прокатился вниз по горлу легко, даруя ощущение парадоксально отрезвляющей горечи. Винсент сидел за барной стойкой в укромном баре, куда заходили люди, которым, в общем-то, никогда не было дела ни до чего вокруг. Тихие пьяницы, деланно-скромные проститутки — весь сброд был там, рассредоточившись по углам. Бармен неспешно делал алкогольную пина-коладу какой-то нетерпеливо выжидающей девице, готовой уйти, как только получит свой напиток. Это было видно. Винсент пошевелил пальцами, как бы давая понять, что ему нужно еще. — С утра пораньше, мистер Эйнем? Пришлось обернуться через плечо, чтобы проследить за своей спиной ровную походку обратившегося к нему человека. Он обогнул Винсента и сел рядом на соседний барный стул. — Видимо, как и вы, мистер Атенхейм. Встреча была, признаться, неожиданной. В последний раз они виделись с Итаном в полиции, куда их месте вызвали для дачи показаний, когда дело всплыло наружу, потрясши общественность. На тот момент о ситуации знали только несколько городов штата, иначе, в противном случае, шквал — настоящий шквал — журналистов не дал бы им даже продохнуть, облепив их дома чуть ли не от фундамента до крыши. — Как вы, Винсент? — наконец спросил Итан, поджав свои губы в той манере, какую Винсент давно не видел и по которой, честно говоря, не скучал. По всему этому он больше не скучал. Трудно скучать по тому, что вспарывает тебя болью как пойманную в море беззащитную рыбешку. — Мне жаль, — вместо ответа произнес Винсент, прикладываясь к стопке и решив на этом, наверное, на сегодня закончить. — По поводу вашего места в компании. Итан махнул рукой, мол, да Бог бы с ним. — Это было ожидаемо. Мы с вами знали, на что шли. К тому же, — получив минутами ранее заказанную текилу, Итан вдохнул непривычный, судя по всему, для него запах и на мгновение поморщился, — компания оправданно разорилась, и мне нисколько не жаль. Только не после всего. — Да, я знаю. Шумиха в «SynthBeing» разгорелась на второй день после того, как Винсент с Тессой обратились в больницу. Под натиском прессы и подключившихся правоохранительных органов компания полегла почти сразу же: пошли судебные разбирательства, под удар попало руководство, стали проверять всех сотрудников… Итана уволили со скандалом из-за того, что он скрывал свою сопричастность, и это он еще хорошо отделался. Винсенту тоже повезло, поскольку он просто-напросто признался: «я не знал, что делать». Было сказано много слов, много фраз. Самое ироничное заключалось в том, что Винсент снискал бы себе наказание в тюрьме, поэтому рассказывал все как есть, но вот удивительный факт — его никто не посадил. Только предложили психологическую помощь — так, для галочки, от которой он, естественно, отказался. Теперь он сидел здесь. Пытался заглушить, но тщетно. Пытался быть дружелюбным с Итаном. Тоже — тщетно. Он просто хотел побыть один. — Вы… — произнеся местоимение, Итан запнулся, замялся. Однако, очевидно, было что-то, что не давало покоя его любопытству. — Когда вы виделись с ним в последний раз? — Больно бьете, мистер Атенхейм, — заметил ему Винсент. — Что ж, прошу прощения, но мне пора. Приятно было свидеться. Как только он твердо наступил на пол, слезши с барного стула, позади раздалось искреннее и тихое: — Не смотрите сегодня телевизор, мистер Эйнем. Лучше не смотрите. Винсент, замерев на миг, пошел к выходу и покинул бар с тяжелым сердцем. Впрочем, когда оно у него было легкое? Он предполагал, что могли показывать сегодня по телевизору. Предполагал и благоразумно решил последовать совету Итана. Сегодня ему необходимо было начать переводить на английский роман начинающей французской писательницы, которая изъявила желание работать с кем угодно — неважно, что у этого человека за плечами, главное, чтобы он оказался подкованным и сноровистым. Винсент мрачно усмехался, что талант действительно не пропьешь. За прошедшие полгода он не растерял ни умение чувствовать текст, ни дар облачать чувства в слова, ни уж тем более переводить с одного языка на другой. Что касалось своих произведений — то они шли туго. Винсент писал по привычке, чтобы просто-напросто не помереть с присущей каждому человеку скуке, но даже в таком состоянии не изменялась одна существенная константа — он являлся посредником. Он являлся посредником между читателем и высшими силами — какими бы они не были, — потому что никак иначе не объяснить ощущение, когда в процессе творения ты словно отключаешься, а тебя кто-то ведет. Писателю дан дар — слышать голос свыше, и эту связь правда не пропьешь и не растеряешь. Помимо прочего, в тот день Винсенту нужно было отнести Саймона в ветеринарную клинику для полагающего каждому питомцу комплексного укола против бешенства и прочих болезней. Все дела он сделать успел и даже сверх того. Вечером, когда делать было нечего (помимо привычного созерцания одной точки напротив кровати, конечно), Винсент сел в кресло — собственно, тоже для того, чтобы попялиться в пространство перед собой. Это являлось привычным занятием. Но в один момент рука потянулась к пульту и нажала на кнопку «включить». Зря. Очень зря. Передачу должны были показывать по всем федеральным каналам — еще бы, ведь это была сенсация, которую наконец собрали в общую картину из известных научному сообществу фактов: как, что, когда, зачем, почему… Кто и на основании какого права — вот что неизвестно. Винсент успел только осознать, что видит перед собой издали снимаемую оператором светлую просторную палату, из окна которой виднеется неподвижная черная макушка. Дальше… Дальше он смотреть не стал и резко выключил телевизор. Сердце зашлось привычными болями и мятежным волнением. Кажется, Итан спрашивал его, когда он в последний раз видел Мерилин. Конечно, он спрашивал. А Винсент не смог ответить, не смог признаться вслух, что в последний раз, когда видел его, он стоял перед ним на коленях и целовал его холодные белые руки в безутешной попытке попросить прощение. Он не мог говорить, не мог дышать, не мог представить, каково это — жить дальше, когда буквально секунду назад чуть не отправил их обоих в один конец. Сейчас Винсент тоже понятия не имел, как жить дальше и вообще хотел ли. Его пыталась вытащить со дна Тесса, которая, видимо, звонила за этим даже прямо сейчас. Винсент сомкнул зубы. Трубку пришлось поднять, если он не хотел, чтобы сестра вдруг прибежала с другого конца города с аптечкой и книгой по психологической самопомощи в руках. — Да, Тесс. — Винсент, привет, — мягко поздоровалась она. — Как ты там? — Просто прекрасно, спасибо. Как ты? Как близнецы? На том конце раздался тяжкий вздох. — Они очень скучают по тебе. Но я звоню тебе не за этим. Винсент, — Тесса взяла паузу, чтобы в следующую секунду ударить прямо под дых. — Полгода прошло. Не хочешь с ним увидеться? — Все, мне пора идти. — Винсент, стой! Выслушай. Тебе это нужно. Я чувствую это. Как долго ты будешь продолжать губить себя? С притворным оптимизмом он ответил: — Всю жизнь, полагаю. — Не иронизируй и подумай над этим. К тому же, он… Мерилин чувствует себя немного лучше. Винсент знал, что сестра периодически созванивалась с работающей в больнице медсестрой по имени Сандра и узнавала через нее некоторые подробности о самочувствии, но Винсент просил никогда не говорить ему. Все, чего он желал — взаимоисключить себя из жизни Мерилин, и Мерилин — из его жизни. После всего только этого он и заслуживал. — Тесса, мне и правда пора. — Хотя бы пообещай мне, что подумаешь над этим. Просто пообещай. Бездумно он отозвался: — Обещаю.