Георгины для Мерилин

О журналистах напоминали только две вещи: раскладной стул, оставленный ими возле дома, и еженедельные газеты, статьи которых продолжали обрастать все новыми «желтыми» деталями. Винсент, до всей этой истории, разумеется, всегда наивно предполагал, что быть журналистом — благое дело, что быть журналистом — это стать вехой правды, насколько бы эта ноша ни была тяжела, в этом неправдивом, усеянном ложью мире. Люди должны использовать свою профессию, чтобы освещать то, что действительно нуждается в огласке, а не чтобы выдумывать какой-то бред касательно той или иной ситуации. Тут Винсент готов был отдать должное Харрисону Сенберу. Харрисон являлся не только сносным писателем, но и нормальным журналистом, ловко оперирующим фактами и только фактами и стремящимся пролить свет на саму суть проблемы. Около четырех месяцев назад Сенбер явился на порог дома Винсента с искренним выражением лица и предложил свою помощь. Сперва Винсент опешил. Во-первых, они всю жизнь «бодались» друг с другом на почве творчества, пытаясь обогнать друг друга по всем параметрам, а во-вторых, Харрисон в принципе был малоприятным человеком. Он предложил Винсенту высказаться и пообещал, что напишет историю так, как она должна быть написана — подлинно и с теми акцентами, которые гарантировали бы со стороны общества понимание. Винсент отказался. Первое время журналисты часто его доставали и оставили в покое только тогда, когда поняли, что из Винсента не получится вытащить ни единого комментария. Какие только вопросы они не задавали, на какие только ухищрения не шли, вплоть до слежки от дома до того же самого магазина. Винсент же был непреклонен. — Мы же все читали Гюго, — говорил тогда Сенбер, заявившись к нему. — Общество жаждет мистерии и перестает обращать на нее внимание, как только появляется кардинал. Так будет и с тобой — дай им хоть какую-то информацию, пускай даже самую незначительную, и как только в мире случится другая сенсация, коих много, они разом переключатся на нее. С одной стороны Сенбер оказался прав: новость за новостью — и про самого Винсента, слава Богу, забыли. Не до конца, конечно — это невозможно более, — но так он хотя бы перестал ощущать себя лобовым стеклом, которое со всех сторон облепляли мухи. С другой же стороны само общество — а это и журналисты, и полиция, и обыкновенные зеваки — никогда не забудут Винсенту то, что он сделал. Вернее то, чего он не сделал. Не сделал вовремя. Он и сам себе этого никогда не забудет. На днях Винсент общался по телефону с французской писательницей по имени Роберта Обер. Они обсудили ее текст, мелкие ремарки, которые стоило в него внести, и непосредственно сами сроки перевода. Разговаривали они, естественно, на французском. — Спасибо вам, Винсент, — сказала Роберта. — Можете не торопиться. Мне главное качество проделанной работы, а не попытка угнаться за славой как можно скорее. — Да, я вас понимаю. Не переживайте. — К слову, я вам не говорила, но сейчас хочу отметить, что ваши ранние работы очень впечатляют. Жаль только, что сейчас вы не публикуетесь. Винсент нахмурился. — Нечего публиковать. Хотя… — он закусил губу, дав себе мысленный подзатыльник. — Забудьте. — Нет-нет, говорите! Я настаиваю. Глупый, глупый Винсент. — У меня есть один… роман. Но он все-таки останется лежать у меня в столе до скончания веков, поэтому правда — забудьте. — Отчего же? — по голосу стало слышно, как Роберта заметно огорчилась. Понятное дело — юная душа, двадцать три года всего. — Есть вещи, которые должны остаться только со мной. Она на том конце оживилась. — Я вас поняла, но если что вы всегда можете выслать вашу рукопись мне по почте. Я не владею английским в идеале, но большую часть текста пойму. — Спасибо, Роберта. До связи. — Да, до связи! Роберта начала увлекаться прозой, когда ей было одиннадцать лет, ровно как и Винсенту. В девятнадцать она написала свой первый серьезный роман, который издался во Франции тиражом пятьсот тысяч экземпляров. Ее стиль и манера изложения заставляли Винсента иной раз присвистнуть — писала Роберта мастерски, поэтому Винсент был рад помочь, пускай и за небольшую плату, этому талантливому человеку. Жить для кого-то другого — так теперь он существовал, и это был единственно верный для него путь. Роман, про который говорил Винсент, так и лежал у него недописанный на книжной полке. Он был наполовину автобиографическим. Когда все пошло наперекосяк, Винсент перестал творить. О чем ему было писать? О том, какой он идиот, какой эгоист? О том, как пришедшая в его руки любовь обернулась кошмаром? Учитывая, что каждая строка была похожа на нить души, вырванную из глубин его естества, чтобы лечь на бумагу, то вырывать болящие и нарывающие нити — слишком невыносимо. Вслед разговору на почту Винсенту пришло сообщение. «Винсент, прошу прощения, но я должна спросить. Вы… видитесь с ним?..» Винсент истерично рассмеялся. У него создалось впечатление, что все вокруг него просто сговорились. Иначе как еще объяснить это непонятное желание людей лишний раз напомнить ему и словно воззвать к определенному действию? Да, Винсент скучал, иногда скучал до такой степени, что становилось совсем невмоготу от воспоминаний: об Энзо, о Мерилин. Энзо. Его славный, милый Энзо. Человек, чье безропотное, но сопереживательное сердце так часто становилось причиной собственных душевных мук и терзаний. Вечно думающий о других и нисколечко о себе… Винсент был помешан на нем, но вот удручающий парадокс — он тоже не думал о нем, иначе всего этого бы не случилось. Энзо часто снился ему в последнее время. Наутро Винсент ничего конкретного не помнил. Только лицо. Светлое, смотрящее с укором лицо. Роберте он так ничего и не ответил. Он помнил, как обещал сестре подумать. Конечно, Винсент больше всего на свете мечтал его увидеть. Если не прижать к себе, то просто посмотреть на него, понять, что с ним все в порядке, что жизнеутверждающий огонек в его глазах все еще плещется приливной волной в глубине неутомимого, когда-то бодро движущегося зрачка, охватывающего прекрасные сельские и городские виды. Но Винсента вела аскеза, которую он принял в тот самый день, когда они виделись в последний раз, и он вроде как до сих пор собирался ее придерживаться. Вроде как. Заснул Винсент после долгих часов ворочаний на одном месте. Утром, проснувшись, он получил СМС от Тессы. «Ты подумал?»

***

Нестиранные и невыглаженные вещи, с почти выветрившимся запахом луговых цветов, вспоенных дождем, аккуратной стопкой лежали у изголовья кровати в самой дальней, но некогда самой уютной комнате, в которую Винсент не заходил уже несколько недель. Вещи лежали на пухлых подушках, как бы ожидая своего хозяина: теплая кофта в едва заметную полоску из посеребренной нити, затерявшейся на фоне серого кашемира, и красная рубашка. И невидимым дополнением сверху покоилась «сотня кофточек с лучами солнца вместо золотых ниток, сотканная из полотна бесконечного, яркого, густого неба». Именно так он говорил Мерилин. Да. Винсент помнил каждое слово. Он сидел на той самой кровати, положив ладонь на возвышающуюся стопку, и думал, что отдал бы все, чтобы ее хозяин сейчас распахнул дверь, забрался на перину с грязными пятками, прижал вещи к себе и играючи-жадно сказал «мое». Они бы непременно засмеялись следом, увалились бы в ворох простыни и одеяла и провели бы так, недвижимо и лениво валяясь, целый час, обязательно смотря друг другу в глаза. Винсент крепко сомкнул веки, прогоняя подступающую влагу. Он встал, разгладил изломы на постели, и наглухо закрыл за собой сначала дверь комнаты, а затем входную дверь дома. Пора. Тесса говорила, что до медицинского центра от дома Винсента ехать примерно сорок минут. Как забавно и одновременно глупо человеческое упрямство, способное превратить эти сорок минут в чертовых полгода. У Винсента дрожали руки, но он лишь крепче сжимал руки на руле, совершая очередной поворот на пути к отдалённой, по словам сестры, местности, где расположилась нужная ему, специальная больница на косоватом пустыре. Он не верил, что собирался это сделать. Припарковавшись в полагающемся для машин месте, он вышел из автомобиля, поднялся по лестнице и открыл дверь, через которую беспрепятственно прошел. С ресепшна на него посмотрела молодая, приятная на вид девушка, как бы взглядом подзывая к себе и интересуясь. — Я вас слушаю, — произнесла она, как только Винсент подошел поближе. — Я к доктору Форестеру. — А! Мистер Эйнем, верно? — Да. — Сандра проводит вас к нему на третий этаж. Сандра? — девушка обратилась к проходящей мимо медсестре, держащей путь куда-то прямо по коридору. — У меня обед, Элоиза, поэтому что бы ты не… Пройдя мимо Винсента и не обернувшись, Сандра вдруг остановилась на полушаге и замерла. Ее боковое зрение активно зашевелилось. Она повернулась. — Вы ведь Винсент Эйнем!.. — воскликнула девушка удивленно. — И вы как навещающий, я полагаю? Поразительно!.. — Сандра, — с нажимом сказал Элоиза. — Ох, простите! Конечно, пройдемте за мной. Сначала я отведу вас к доктору Форестеру, он вам про все расскажет. Коридоры больницы больше напоминали бесконечные коридоры какого-нибудь гипермаркета в столичном городе, в каких Винсент не любил бывать — ни в одних, ни во вторых. Белые стены смотрели на него своей равнодушной однотонной пеленой и заставляли вспоминать о том, какая сильная моральная аллергия у Винсента была на больницы: в голове сразу начиналась неразбериха, мысли путались под натиском выхолощенной белизны и санитарии с запахом щелочи, а в глазах от какофонии громкой тишины появлялись пятна. Он шел за медсестрой и вздохнул более-менее спокойно только на третьем этаже, поскольку именно там «обитал» искомый ими доктор. Сандра свернула за угол. Винсент плелся сзади. — Поразительно, — повторил он. — Вы сказали «поразительно». Почему? Та отвечала просто и беспечно: — К нему никто никогда не приходил. Винсента словно ударили. Он никогда не задумывался насчет того, кто, когда и зачем мог к нему приходить, одного факта, что к нему приходят толпы врачей и аккредитованных — слава Богу — журналистов было достаточно, чтобы не задумываться. Так почему же тогда сейчас так больно?.. Они с Сандрой подловили главного врача в одном из коридоров, потому что в кабинете его не оказалось. — Доктор Форестер, к вам мистер Эйнем! Насколько знаю, у вас с ним назначено. Явно чем-то занятой, доктор, отличающийся мелкой козьей бородкой, оторвал взгляд от распечаток в своих руках и перевел его на Винсента. Не сказать, что его взгляд был дружелюбным, но и враждебно настроенным он не был. Просто бывают такие случаи, когда отчего-то два человека, при первом взгляде друг на друга, понимают, что они оба мало подойдут для приятельских отношений. — Да, мистер Эйнем, — сказал доктор Форестер удивительным басом. — Пройдемте за мной. На этом Сандра с ними распрощалась, очевидно, поспешив на заслуженный обед. Какое-то время они шли молча. Доктор Форестер завозился в бумагах, приборматывая. — Мерилин Белл, Мерилин Белл… Нашел. Главный врач положил нужный ему лист поверх других и начал вещать. — Ну, что я могу сказать… Мерилин поступил к нам в крайне тяжелом, заторможенном в буквальном смысле состоянии. Нам понадобился месяц, чтобы изучить все созависимости человеческих органов и встроенных в тело инородных объектов. Однако, надо сказать, они спасли ему жизнь. Сейчас молодой человек может кое-как передвигаться и шевелиться, но большую часть времени проводит либо в кровати, либо в коляске. Возможно, у вас есть какие-то конкретные вопросы? Винсент поймал на себе выжидающий взгляд с примесью хорошо скрываемого осуждения. — Что с его речью? — едва шевеля вмиг пересохшими губами, спросил он. — Исследования показали, что речевой аппарат теперь в норме, но, видите ли, Мерилин не разговаривает. Вообще. — Вы… — ему на мгновение пришлось прикрыть глаза, потому что его начало вести в сторону. — Вы назвали его фамилию. Что еще о нем вы знаете? — Вы очень любопытны для человека, который ни разу не приходил сюда на протяжении полугода, но я удовлетворю ваш интерес, — доктор остановился возле огромной двери, сделанной из совершенно другого материала, нежели чем те, которые попадались им на пути. — Мерилин родом из Индианы. Родителей нет, приемных — тоже. Учился на факультете ядерной физики. Больше никакой информации о нем мы не знаем, но полиция работает над этим. И да, мистер Эйнем, — тон доктора стал твердым и даже жестким. — Вы должны понимать, что как только вы войдете в эту дверь, может случиться что угодно. Реакция пациента на вас непредсказуема. Я буду наблюдать за вами по камерам, и если я замечу, что Мерилин испытывает сильный стресс, вам придется уйти. Винсент закивал, смаргивая подступившие к нижнему веку слезы. Он не мог их контролировать. Только не сейчас. Заметив это, доктор Форестер крепко положил руку ему на плечо и склонился к его лицу, уже намереваясь уходить. — Не облажайтесь. Не облажайтесь. Невозможно не облажаться, когда ты успел сделать это уже очень давно, и одним своим видом сейчас напоминаешь о том, как сильно ты действительно облажался. Винсент занес ладонь над ручкой двери и помедлил. Что он скажет? Как подойдет? Как вообще посмеет заговорить с ним? Вопросы в голове слиплись в одну кучу, а в ушах начал нарастать гул, какой обычно возникал, когда Винсент волновался. Нет, он даже не волновался сейчас — он сгорал от ненависти к себе и одновременно с этим восставал из пепла только затем, чтобы испепелить себя снова. Господи, да что же это такое… Он моргнул. Раз. Два. Пелена перед глазами не пропадала. Она подпитывалась слезами и состоянием крайнего напряжения, когда все фибры в теле и все ментальные фибры, натянутые, точно тетива, содрогались от простого к ним прикосновения безутешной мысли вместо пальцев умелого стрелка. Дверь наконец поддалась его подрагивающей руке и открылась, впуская его внутрь. Перед глазами предстал небольшой коридорчик, сбоку на стене которого было вставлено небольшое окошко. Винсент застыл. В переносице снова защипало. Положив белые руки на страницы раскрытой маленькой книжонки и смотря в сторону окна, за которым вовсю расцветала весна со всем своим солнцем и всеми своими щебечущими пташками, он сидел на кровати, и ноги его были накрыты одеялом. Невероятно худ. Невероятно бледен. Весь его вид не кричал, а безустально, но на последним издыхании умолял. Винсент не хотел думать, о чем он умолял. Ему было достаточно мысли, что Мерилин выглядел, как скелет с приневольем в глазах, словно жизнь — великое наказание. Винсент боялся заходить внутрь светлой просторной комнаты, боялся обратить на себя внимание, боялся этого взгляда. Но он должен был показаться. Обязан был. Он задолжал себе и уж тем более задолжал ему. Быть трусом сейчас — непростительная слабость. Винсент шагнул внутрь. Мерилин не обратил на него никакого внимания. Его разум был захвачен одной только ему известной далекой далью. На губах Винсента дрогнула счастливая и горькая улыбка. Он осторожно присел на край стула, стоявшего рядом с кроватью. — Мерилин. Моментально среагировавшие глаза обратились в его сторону. — Здравствуй, Мерилин, — он приободряюще улыбнулся. Он никогда не забудет этот момент, когда Мерилин осознал. Он весь встрепенулся, вытянулся как струна, и эти самые безжизненные глаза стали большими-большими, точно они узрели перед собой наказание, сошедшее со страниц Священного писания. Винсент наблюдал за этим с разраставшейся скорбью в самой груди. Его сердце ныло, болело, обливалось кровью, в то время как единственное, чего он хотел — это прижать его к себе и забыться в этом объятии, словно не было всего того, что с ними приключилось, и не было этих чертовых шести месяцев, проведенных им в самобичевании и упоенных попытках выжечь себе всю свою душу в наказание. Мерилин застыл иконой мученика. Винсент попытался еще раз. Он кивнул на книгу в его ногах. — Ты читаешь. Это… это замечательно. Винсент представлял, через сколько разных процедур ему приходится проходить за один день, поэтому книга, ожидаемо, помогала уйти в себя и иные миры. Это чуть ли не единственное спасение, когда живешь жизнью подопытной обезьянки. Мерилин молчал. Винсент не мог прочесть его взгляд, но мог увидеть собравшуюся в них влагу. Губы Мерилин сжались в тонкую линию, а плечи, в которые вжималась шея, еще пуще поднялись. — Я смотрю, ты неплохо обустроился, да? — усмехнулся Винсент, пытаясь найти хоть какой-то подход, хоть какой-то путь, по которому они оба смогут пройти безболезненно. — Телевизор, книги… Но ты, конечно, предпочитаешь книги. Под «неплохо» Винсент имел в виду все то лаконичное, приветливое убранство, которое их окружало. Палата напоминала уютную комнату, в которой на стенах в горшочках расположились цветы, а чуть выше висели три небольших картины с изображениями природы: лес, поля, верхушки деревьев под синим-синим небом… В какой-то момент губы Мерилин задрожали. Из его горла вырвался хрип, означающий что-то очень и очень нехорошее. Все понятно. Винсент. Все дело в нем. Едва он успел что-то сказать, дверь открылась и в комнату вошел доктор Форестер. — Вам пора, мистер Эйнем. Как я и предполагал, вы имеете все риски пагубно повлиять на состояние нашего пациента. Прошу вас, пойдемте. На его плечо снова легла увесистая тяжелая рука. Последнее, что он запомнил, выходя из палаты, — это чужую, но невероятно родную вселенскую горечь. Едва они покинули небольшой блок, Винсент остановился, вынуждая врача сделать то же самое. — Вы вообще его кормите? — Кормим, конечно, мистер Эйнем. Проблема в том, что очень часто Мерилин сам отказывается от еды. — А процедуры? — нетерпеливо спросил он, осуждающе смотря на доктора. — Какие процедуры вы делаете с ним и как часто? — Я могу выслать вам список по поч… — Нет! Сейчас. Мне нужен ответ сейчас. Доктор Форестер тяжело вздохнул. — Послушайте, мы не делаем с ним ничего сверх того, что положено для его же блага. Это недолгие прогулки по больнице и саду, проверка текущей совместимости корпорационных синтетических элементов с его телом в целом… Ну и занятия с психологом, соответственно. — Это все? — Все из того, что вы поймете. — Про периодические съемки вы, наверное, чисто случайно забыли упомянуть. — Вот именно что периодические, прошу заметить. Они никак не вредят его здоровью. — Но он не лабораторная крыса! Когда я отдавал его в руки врачей, я думал, что последнее, что его заставят делать — быть чертовым Амбассадором чужих научных изысканий! — Боюсь, это не ваше дело, мистер Эйнем. Научное сообщество не может игнорировать подобный, скажем так, экземпляр. Мир должен об этом услышать, как минимум, по двум причинам: первое — подобные жуткие эксперименты должны быть преследуемы законом еще более жестко, чем сейчас, и второе — раз уж на то пошло и все уже случилось, само существование этого молодого человека — просто фантастика. Винсент зажал переносицу руками. Никого он переубедить не сможет — глупо даже пытаться. — Ладно, — выдохнул он, качая головой. — Этот вопрос я буду поднимать еще неоднократно. Потому что я приду сюда еще раз. — Еще раз? — скептически доктор Форестер изогнул бровь. — Еще раз. А потом еще раз. И еще раз, потому что я, черт возьми, единственный близкий ему человек, и если у вас есть сердце, вы не станете мне препятствовать. Доктор Форестер пожевал свою старческую сухую губу. — Ну, ладно, — сказал он. — Но учтите, что ваши встречи должны быть строго дозированы. Нам ни к чему излишний стресс пациента. В машине Винсент заплакал. Слёзы застлали его глаза непроглядной пеленой горечи и скорби. Ну, ничего, ничего, всё ещё можно исправить. Можно ведь?.. Винсент не знал наверняка. Дома он немного поработал над текстом Роберты, хотя его мысли заняты были совсем другим. Это не означало, что он выполнял работу некачественно, это означало, что ему нужно ещё больше работать, чтобы не думать. — Одиночество — и дар, и проклятие. Одно не существует без другого. Все сводится к одному. — К чему? — Человек начинает слишком много думать. Винсент и правда был одинок. Он сам утвердил это одиночество в тот день, когда добровольно отказался от Мерилин себе в назидание, но никто не сказал ему, что это одиночество съест его заживо за считанные недели, так, что в итоге от него не останется ничего, кроме моря сожалений и нескольких литров слез, капающих то на подушку, то в еду, то на страницы какой-нибудь книги. В таком же подвешенном состоянии Винсент позвонил сестре. Он был разбит. — Тесс, это я. — Винсент? Как ты? Как все прошло? Винсент подавил всхлип и заговорил оттого низким хриплым голосом. — Я не думаю, что… что он хочет меня видеть, Тесс, не думаю. — Мужайся. Ты знал, что так будет. Первое время тебе больше нечего будет ожидать. — Знаю. Они замолчали. Тесса думала о своём, Винсент — о своём, но при этом мысли у обоих крутились только вокруг одного факта — факта состоявшейся встречи. — Послушай меня, — наконец произнесла Тесса. — Никто не говорил, что будет легко. — Знаю. По-хорошему, стоило прийти в больницу еще раз. Завтра. Но Винсент с каждой секундой понимал, что не готов. Не готов снова видеть это отчуждение, эту холодность, проникшую в Мерилин теперь чуть ли не на молекулярном уровне. Тесса говорила быть к этому готовым. Но Винсент не мог. А раз не мог, то нужно было действовать «напролом» — просто встать и пойти. Именно сквозь волевое усилие: еще раз, и еще раз, и еще раз — и вот тебе уже все это дается намного легче. На следующий день Винсент погрузил Саймона в переноску и, мысленно помолившись, хоть и не был набожным, снова направился к машине. Он обещал себе, что в этот раз все будет по-другому.