***
Роберта уехала следующим утром. Тепло с ней попрощавшись, Винсент и Мерилин предались блаженной лени. Раньше они часто ей предавались. Мерилин, еще будучи Энзо, бывало закинет ногу и руку на Винсента и подолгу, очень подолгу выцеловывает на его шее щекочущие дорожки. Сейчас они, конечно, обходились без этого, находя в данном миге ничегонеделания свое очарование: Винсент невинно брал его за руку, чтобы согреть, а Мерилин принимал этот жест, чтобы, в свою очередь, согреться. Случай, произошедший после игры в абстракции, сблизил их, но они не считали необходимым поддаваться чему-то большему, словно оно только опошлит то прекрасное, что только-только начало снова зарождаться между ними. Рука в руке — уже нечто сокровенное и священное. Винсент продолжительно смотрел на его лицо. — Хочешь попрощаться с близнецами? Мерилин, привычно смотрящий в потолок, вяло пожал плечами. — Не знаю. Прощаться с ними — пытка. «Как и мне с тобой», — Винсент едва не сказал это вслух. Какое-то время они молчали, а потом Мерилин тихонечко запел: — Ты будешь любить меня, когда я перестану быть юным и красивым? Ты будешь любить меня, когда у меня ничего не останется, кроме моей изнывающей души?.. — его голос не тревожил чародейной тишины, воцарившейся в комнате, и был словно сопричастен ей и дополнял ее. — Я знаю, что будешь, знаю, что будешь… Винсент с улыбкой подхватил знакомые строки. — Жаркие летние ночи посреди июля, когда я и ты становились вечными безумцами. Сумасшедшие дни, городские огни… Ты играл со мной как с ребенком. Мерилин сделал то, что делал редко — повернулся к нему лицом и продолжил с необъяснимой проникновенностью, смотря прямо в глаза: — Господи, когда я попаду в Рай, позволь мне привести с собой моего мужчину. Когда он придет, скажи, что позволишь мне, Отец, скажи мне, если сможешь… Должно быть, Мерилин тяжело далось это завуалированное признание. Он привычно отвел взгляд и перевернулся на спину, весь переменившись. — Я приду. Приду, — пообещал Винсент. — Это всего лишь песня. Внезапное равнодушие этих слов еще надолго осталось в Винсенте. «Не надо так», — молился он про себя, но вслух сказать не мог. Он все еще являлся причиной его сгубленной жизни и не имел права роптать. Оставалось два дня. Если Мерилин и правду мог считать минуты, то Винсент считал их только для того, чтобы не сойти с ума, когда время прощания действительно придет — он хотел избавиться от эффекта внезапности и как мог готовил себя к грядущему. Мерилин все же изъявил желание попрощаться с близнецами. Они пришли тем же вечером вместе с Тессой после звонка Винсента. — Что мне сказать им? — Не знаю, Тесс. Ничего. Ничего не говори. Просто приведи их. Обычно Тесса всегда знала, как действовать и что говорить, но в этот раз, спросив совета Винсента, осталась с ним солидарна — Люси и Льюису незачем знать об избранном Мерилин пути. Залетев в дом, близнецы ринулись к своему любимому старшему брату с объятиями, обойдя Винсента стороной. Винсент знал, что Люси и Льюис любили Мерилин чуточку больше, и совсем не обижался на это: Мерилин лучше знал, как ладить с детьми, лучше чувствовал их, лучше читал сказки, лучше усмирял их шкодливый нрав. Мерилин все делал лучше. Близнецы никогда не забудут его, даже если пройдет много-много лет. Мерилин намеревался преподнести свой уход мягко, облачив историю в вуаль детской сказки. В тот же день, когда Винсент и Тесса оставили их троих в гостиной, где они игрались, Мерилин присел перед Люси и Льюисом на корточки и с наитеплейшей улыбкой одарил их глубоким взглядом. — Хочу рассказать вам историю. Садитесь со мной, вот так, — дождавшись, когда дети сядут на ковер, он сам сложил ноги бабочкой и начал загадочно вещать: — Жил-был один молодой юноша. Он был умным, хорошим человеком. Однажды он сильно заболел. Не было никакого лекарства, чтобы его вылечить, и тогда, прознав об этом, злые колдуны решили применить к нему свои злодейские экспериментальные чары, ведь они хотели проверить их на ком-нибудь. Эти чары вылечили юношу, но он больше не смог стать прежним. Он долго скитался по миру, даже успел влюбиться, но любовь была омрачена тенью печали и все потому, что юноша чувствовал себя чужим в этом мире… — Он вылечился физически, но заболела его душа? — поинтересовалась Люси. — Все верно, — Мерилин ласково убрал с ее лба выбившуюся из хвоста прядь волос. — Его душа болела, ныла, терзалась так сильно, что юноша понял — он больше не может остаться здесь, в этом мире. И вот он нашел выход — он направился в волшебную страну, где души не умеют болеть, где нет печали, где нет злых колдунов. И это стало его спасением. — Как же он туда попал? — Все просто, Льюис. Ему помогли добрые волшебники в белых одеяниях. Винсент и Тесса, наблюдавшие за этой картиной со стороны, переглянулись. Взгляд Винсента был долгим, влажным. — Тесс, не надо, — он отшатнулся от нее, когда она протянула к нему руку, чтобы утешить. — Не надо. Извини, мне… нужно побыть одному. Родная комната встретила его отчужденно. Он вошел в нее, пытаясь представить, что Мерилин больше нет в его доме. Его уже не было. Мыслями он уже давно там, в той далекой сказочной стране, «где души не умеют болеть, где нет печали». И Винсент не мог его в этом винить — Мерилин пытался жить дальше, но с таким грузом жизнь покажется мукой любому. Винсент упер ладони в тумбочку, склонив голову. Стоящие на ней часы методично отбивали время, и оно все уходило, уходило, уходило… Часы с громким трезвонным стуком ударились об пол, сметенные нервной рукой, силы в которой сосредоточились сгустком ярости. Это меньшее, что Винсент мог бы сделать — разнести в хлам все, что стояло на тумбочке, но внизу велась тихая, умиротворенная беседа, которую он не хотел нарушать. Ему оставалось только давить всхлипы и он глотал их вместе со слезами, в миг оросившими его искривленное в муке лицо. Винсент плакал с содроганием, сотрясаясь и телом и душой. От слез не было помощи, он понимал это и все равно пил их из этой чаши отчаяния большими упоенными глотками, словно эта была панацея. В нем бушевала буря, и он смог утихомирить ее, только сев на кровать и сжав пальцами подушку, в которую неимоверно захотелось закричать. Но он не стал. В этот момент в дверь постучали. — Это я, — раздался тонкий голос, а из проема показалась светлая голова. Люси вошла в комнату и мелкими шажками преодолела разделявшее их расстояние. — Дядя Винсент, ты чем-то расстроен? Сквозь слезы Винсент выдавил улыбку. — Просто иногда людям бывает грустно. Не переживай. — Мне тоже грустно, — она выпятила нижнюю губу с естественной для нее детской печалью. — Энзо рассказывал нам историю… — Да, Люси, я слышал ее. — А этот молодой юноша… Это ведь сказка про Энзо, да? Он имел в виду себя и теперь он уйдет? Взыскательный, что-то подозревающий взгляд племянницы требовал ответа. — Ох, Люси… — Но он хотя бы будет звонить, да? — Милая, боюсь, в той стране нет телефонов, — он вынужден был подыграть. — Поэтому это и волшебная страна — туда не поступает ни единый отзвук нашего с тобой мира. На глазах Люси вскипели слезы. — Но я не хочу, чтобы он уходил. — Иди сюда, — Винсент заботливо обнял содрогающееся тельце, силясь не заплакать вновь. — Все будет хорошо. Главное — Энзо будет лучше в этой стране. Ты же хочешь, чтобы Энзо был счастлив? Хочешь? Он ощутил, как ее голова активно закивала вопреки слезам. — А теперь иди к нему. Сделайте этот день самым лучшим днем на свете. Обещаешь? Люси утерла влагу из-под век. — Обещаю.***
Так получилось, что Мерилин ворвался в его жизнь неожиданно. Даже слишком. Цунами захлестнуло его незамысловатое до тех пор существование и сотрясло твердь под ногами — Винсент едва устоял. Он сбился, сколько его личных устоев и правил, которые крепли в нем годами, оказывались под угрозой вымирания только потому, что Мерилин удавалось разбивать их в щепки одной только фразой, одним только словом, одним только намерением. Он был поразительно умен и поразительно впечатлителен, и одно, казалось бы, должно взаимоисключать другое, ведь смекалистые хитрецы не подвержены сентиментальности, но Мерилин… Мерлин просто был Мерилин — другим, совершенно особенным. Чего только стоило его умение быть заразительным, что выражалось не только в смехе, но и в образе мысли. Он просто обожал осознавать себя маленьким, незначительным, очередной точкой на линии времени, ведь общая прекрасная картина строится из деталей, и Мерилин считал себя этой крохотной деталью. Он был человеком, который скажет «спасибо» за пророненное в его сторону «фрик», он был человеком, способным бросить вызов целой системе ради одной только благой цели. В конце концов, он был человеком, который видел свободу в откликающихся душе действиях и в ответственности, которая за ними последует: «Я не прошел мимо и никогда не пройду. Я сделал и я не отказываюсь от ответственности. Вот это — свобода». Винсент мог многое о нем сказать. Винсент мог многое о нем сказать на скромных, исходя из количества приглашенных людей, похоронах, но он сомневался, что сможет. «Дамы и господа, здесь лежит моя жизнь», — это было бы самым правильным началом речи, после которой, следуя канонам, лучше всего просто застрелиться. Но у Винсента было обещание и не было пистолета. Вместо прохладной стали он ощущал под пальцами стебли двух свежесрезанных георгин, покоившихся у него на коленях, пока они с Мерилин на машине ехали в другой конец страны. Они могли бы полететь на самолете, но они нуждались в продолжительном, многочасовом путешествии, которое проветрило бы голову, освободило бы от от привычки видеть текущую ситуацию гнетущей и безрадостной. Мерилин пошел на эту долгую поездку ради Винсента. Это Винсент до сих пор не мог смириться, это он бледнел всякий раз, когда Мерилин совершенно спокойно говорил о том, что скоро он подвергнется процессу эвтаназии. — Когда все будет кончено, отвези меня в Индиану, — говорил он, не поведя и мускулом. Что ж, если после смерти он хотел быть похоронен в родном штате, то Винсент не смел идти против его воли. В дороге до Орегона они слушали включенное на двадцать процентов радио и подставляли лицо ветру, бьющему в приоткрытое окно. Мерилин иной раз высовывал руку и ловил ладонью его вихревые толчки, пронзающие кожу своим холодом. Они разговаривали на отвлеченные темы, как если бы они ехали куда-нибудь, где собираются устроить пикник в окружении самых близких им людей. Они просто жили моментом, как бы для Винсента это не было тяжело. Доктор Форестер сказал, что будет ждать их уже в больнице со своими мичиганскими специалистами. — Не люблю проявлять сантименты, но Мерилин полгода наблюдался под моим присмотром. Я должен попрощаться, — так он объяснил свою позицию и свое будущее присутствие на похоронах. И это не беря в расчет иную причину, по которой он должен быть рядом в этот момент — он даст комментарий прессе, и уж кто-кто, так пускай лучше Форестер этим занимается. Касательно данного дела, Винсент доверял только ему. Он все крепче сжимал руль. Нельзя было с точностью сказать, что он испытывал в те моменты. Скорее, это было чувство разрастающегося опустошения, поражающего центр груди с той неизбежностью, с которой раковые клетки поражают самый уязвимый участок тела. Винсент не был способен на прозаические пассажи, только не сейчас. Когда они приехали к больнице, сердце сделало такой громкий удар, что последующие удары уже казались плоской безжизненной линией на кардиограмме. С готовностью Мерилин вышел первым из машины. В тот момент его лицо было нечитаемо, как и в момент, когда он увидел Форестера и дверь нужной им палаты — последнего его пристанища. — Специалисты уже ждут, — оповестил их Форестер, а затем обратился к Винсенту. — Вам не разрешено присутствовать, но присутствовать буду я, поэтому не переживайте. Винсент уловил необходимую ему информацию как сквозь ватную стену. Перед ним было только лицо, и это лицо, умное и бесконечно родное, пожимало губы в слабой улыбке. Оно как бы мысленно передавало ему на ясном им двоим ментальном уровне: «ничего не говори, не надо», а у Винсента как раз не хватало слов. Забавное совпадение. Винсент запомнил прохладу его руки как то, к чему он будет возвращаться всегда, пытаясь воссоздать это касание на своей коже. К нему подступали слезы, но они не могли найти выход. Из палаты выглянул врач. — Прошу, проходите, мистер Белл. У Винсента был последний шанс заглянуть в глаза Мерилин и произнести четкое, безапелляционное «нет», последний шанс схватить его и потащить обратно к машине. Пускай тот ненавидит, пускай брыкается, кричит, но Винсент не позволит. Но он отпустил руку. — Одень меня в черно-красный, — было сказано ему негромко. Сознание поплыло, едва за Мерилин и Форестером закрылась дверь. Он не хотел представлять, что происходило за ней, но образы сами лезли в голову. Он знал, что Мерилин аккуратно снимает с себя одежду и красивой стопкой сложит ее на тумбе. Знал, что он облачится в безвкусный больничный халат и ляжет на кровать сразу же, потому что больше не видел возможным оттягивать момент. Знал, что игла погрузится в его выступающую вену, а он ни слова не скажет, не искривит лица. На десятую минуту, проведенную в коридоре в одиночестве, Винсент наконец дал волю эмоциям. Он видел дерево. Солнце всегда освещало его больше, чем других, и его жар трепал зеленую макушку с избыточной любовью. Вниз по стволу, немного правее до пляшущих букв и снова вниз, пока взгляд не наткнётся на самое важное. В стремительно белеющих от усилия пальцах знакомый старый гвоздь, чьи росчерки по коре напрягали-перекатывали спаленные солнцем, прикрытые футболкой лопатки, в упрямой голове невесть что — Винсент до сих пор не мог разобрать. Он снова разомкнул и сомкнул веки, возвращаясь назад-назад-назад, где Мерилин оборачивался, смотря через розовеющее, извечно обожжённое плечо. Картина, которая запечатлена в памяти и которая оказалась вдруг не нужна, потому что в тело стремительно что-то врезалось. Оно, это нечто, очутилось рядом внезапно, резким броском, наполовину раздетое и горячее, прижимающееся всеми своими острыми коленками и локтями, которые всегда норовили наставить Винсенту пару синяков. Мерилин прижимался к нему в беспомощном чувстве и громко, шумно дышал. Сжимаемые пальцами георгины упали вниз, и разлетевшиеся по полу лепестки еще долго стыли на холодном кафеле коридора.