Георгины для Мерилин

На бумагу строки ложились ровно и легко. И речь вовсе не об исправности печатной машинки, а о деле более тонком, требующем особого мастерства. Речь о состоянии души и о ее способности изливать свои переживания чувственно и при этом непринужденно. Для Винсента это состояние считалось вдохновением. Но, печатая слово за словом, он ловил себя на мысли, что этот душевный подъем коварен, и коварство его в том, что, как правило, свеча вспыхивает ярче всего перед тем, как потухнуть. Пожалуй, эта аллегория относилась и к ситуации с Мерилин в целом. Мерилин стал свеж и гладок, как течение проточного ручья. Он не хотел жить, но теперь это нежелание выражалось более спокойно, примирительно, с точным знанием того, что все будет так, как он ожидает. Больше всего Винсент хотел бы пробраться в его голову: что за мысли аморфно текли в его мозгу и вялотекущей песней навевали ему прощание с самым главным, что есть у любого человека — жизнью? Или Мерилин наоборот шел на это не с минорностью депрессивного человека, а с бойкостью и стойкостью? По его нынешнему чересчур ровному состоянию нельзя было понять. Проблема обретенной гармонии в том, что она направлена в себя, а снаружи — просто спокойная оболочка: движения Мерилин, несмотря на сбоивший опорно-двигательный аппарат, стали плавными, текучими, неторопливыми; его голос все время находился в низком регистре и повышался только при вопросах, как и положено, когда человек соблюдает правила устной логики речи; в остальном же — тихий, умиротворенный тембр. Сознание же Винсента походило на мертвую заводь: она, густонаселенная зацикленными на самих себе мыслями, не двигалась с места, постепенно превращаясь в болото мытарств и прочих рефлексий. Он отлично понимал, каково это — не мочь надышаться, не мочь полностью удовлетвориться красотами жизни, не мочь, наконец, успокоиться, когда знаешь, что не познал истину этой самой жизни, о которой издревле рассуждают философы в попытке постичь суть вещей. Понимал, каково это — не мочь не упиться всем этим. Некогда будучи заядлым пассионарием, Винсент действительно понимал… И при этом не понимал, каково это — желать противоположного. Не понимал, как можно променять это хлещущее, шипящее словно волны прибоя, умопомрачительное и незабываемое на пустое, безмолвное и холодное. Существование и небытие. Жизнь и смерть. Возможно, для Мерилин важнее был факт неправильности собственного присутствия в этом мире, ведь он должен был умереть тогда, у подножия той скалы, а сейчас он не более чем шутка науки и стечения обстоятельств. Или он считал, что его тело очернено тем экспериментом? Или он, как и говорил, просто устал страдать от осознания своей печальной судьбы? Но какие бы доводы Мерилин не приводил, для Винсента все равно никогда не найдется весомой причины, чтобы перестать быть. Никогда. Он пытался донести это до Мерилин. Пытался, но ничего не вышло, и теперь он сидел на кухне, цедил любимый виски по глоткам и пытался делать вид, что все нормально. Ради Мерилин. Когда тот спустился вниз, Винсент коротко улыбнулся. Ему предстояло превратить последние пару недель в нечто незабываемое, достойное памяти. — Мерилин, на днях к нам в гости приезжает моя хорошая знакомая — Роберта. Я подумал, нам не помешает общество приятных творческих людей. — Если ты считаешь это благотворным, — тихо согласился Мерилин, а потом добавил: — Для себя. Винсент возразил. — Я считаю это благотворным для нас обоих. Людям нужны люди, какими бы они одиночками не были. Мы слишком долго сидели взаперти. Под этим Винсент подразумевал не буквальную изоляцию от общества, а изоляцию духовную, а она куда глубже, чем просто намерение запереться дома и никуда не выходить. Мерилин его понял. — Роберта — твоя подруга детства? — Нет. Роберта — французская писательница, чей труд я перевожу на английский язык. Она молода, но очень умна. Думаю, она тебе понравится. Мерилин не стал спорить, только кивнул и наконец подошел к чайнику налить себе кипяченой воды. Несколько секунд он возился в шкафчике в попытках достать кружку, при этом не разбив ее, плеснул в нее воды на донышко, чтобы смочить губы, и неуверенно обернулся. — Ты спрашивал меня, чего я хочу. — Так ты подумал над этим? — Подумал. Я хочу, чтобы ты рассказал мне историю, — произнес Мерилин так, словно ничего более в этом мире не знал так четко. — Расскажи мне об Энзо с самого начала. Просьба немного ошарашила Винсента. Он не понимал «как?» и «зачем?», и тем не менее уточнил. — Ты знаешь. Ты помнишь. У Мерилин было чем возразить. — Ты никогда не говорил о том, как это было для тебя. Именно для тебя. Расскажи. В этот момент уже не было смысла скрывать своей грусти — она и так просачивалась сквозь блестящие глаза. Винсент плеснул себе ещё виски и упёр взгляд в столешницу. — Когда Тесса подарила мне тебя… Я был в недоумении: не знал, что мне с тобой делать, зачем ты мне нужен, но Тесса так настаивала, и я сдался, — перед глазами всплыли картины прошлого, кажущегося уже таким далёким. — Когда мы с Итаном узнали, что ты человек, я возненавидел этот научный мир лютой ненавистью и одновременно возлюбил его, осознав, какой подарок он мне преподнес. Но я осознал это не сразу. Только тогда, когда ты начал открываться мне. И это было… это было так бесхитростно и искренне, что я подумал — не бывает таких как ты. Но ты стоял передо мной и всем собой доказывал обратное. Мерилин молчал и внимательно слушал. — Я хотел познать тебя — каков ты вне моего восприятия, каков ты как независимая единица. Ты был для меня ноуменом и в своей непостижимости до сих пор остаешься им. В какой-то момент я просто понял — я не желаю тебя отпускать. Ты бы погиб в этом мире, пойми, — голос Винсента стал сдавленным и от того высоким, словно он запальчиво что-то пытался доказать. — С твоими искаженными понятиями или без… Ты бы погиб в неравной схватке с этим производственно-денежным аппаратом, сколько бы людей за тобой ни стояло, сколько бы за тобой ни пошло. Но, — Винсент покачал головой, окунаясь в свою исповедь, точно в ледяной поток воды, — ты все равно погиб. В моих руках ты погиб, Мерилин, и это будет преследовать меня всю жизнь. Моя жадность и чувство собственничества погубили все и даже больше. Я просто любил и люблю тебя. Люблю так сильно, что готов отпустить тебя, согласиться с твоей волей, и мне нужно, нет — необходимо, чтобы ты милосердно даровал мне завет, руководство к действию, потому что после твоего ухода я просто боюсь сойти с ума. Ты просил рассказать тебе об Энзо, но вот истина: Энзо — это ты, а ты для меня — целый мир. Винсент не знал, хотел ли Мерилин слышать именно это, но потом понял, что важна реакция не Мерилин на историю, а собственная. Все эти откровения затевались Мерилин с целью вызвать у Винсента самоанализ. Мерилин, наконец, подтвердил его догадки: — Прости себя. Таков мой завет. Слезно выпрашиваемое Винсентом милосердие и великодушие насквозь пронзили это короткое «прости себя», вырвавшееся из уст Мерилин так легко, точно это являлось самым логичным и само собой разумеющимся. На самом деле от Мерилин другого ожидать и не стоило: даже если он сам никогда не сможет простить человека, то непременно будет бороться за то, чтобы тот проявил то самое милосердие по отношению к самому себе. Потому что так правильно. Потому что в этом весь Мерилин. Винсент кратко улыбнулся, покачав головой и в очередной раз подивившись доброте этого всепонимающего создания, продолжавшего быть столь чистым в своих помыслах, даже претерпев удары судьбы. — Я не знаю, смогу ли простить себя, — наконец произнёс он, — но пообещать могу лишь одно — я никогда не предам память о тебе, и если для этого потребуется до скончания дней винить себя, то я буду это делать. Это был своего рода вердикт, твёрдо поставленная точка, не подвергающаяся дальнейшему обсуждению. Вечером Винсент подготовил все к приезду Роберты: убрал ненужный хлам, протер поверхности, ровно расставил книги на многочисленных полках. Словом, привел дом в порядок. В день приезда Роберты Винсент несколько нервничал: он не знал, что сказать, как повести себя, как не показаться излишне угрюмым, учитывая его жизненную ситуацию. Но потом, с первым стуком в дверь, он понял, что зря волновался, потому что стук был лёгкий, робкий, как бы здоровающийся и извиняющийся за беспокойство. Винсент открыл дверь, и на него уставились большие, в точности как на фотографиях, приветливые глаза, а в ту же секунду протянутая рука оказалась самым простым и оттого внушающим доверие жестом дружелюбия. Мерилин стоял где-то позади. — Винсент, — улыбнулась Роберта, и лучики мимических морщинок обрамили уголки ее глаз. Винсент пожал ей руку и посторонился. — Прошу, проходите. С любопытством озираясь по сторонам, Роберта переступила порог дома. — О, а вы, должно быть, Мерилин, — она очаровательно прищурилась. — Приятно познакомиться. Мерилин очень старался выглядеть дружелюбным. Одно его тихое «мне тоже, Роберта» стоило ему немалых усилий. — Полагаю, вы захотите отдохнуть после дороги, — предположил Винсент, постепенно, шаг за шагом, ведя всех в кухню. — Или, возможно, у вас есть немного сил на краткий кофе-брейк? — Я с удовольствием. Внутренне Винсент радовался плавному, легкому протеканию их встречи, снаружи же от него требовалась исключительная обходительность и интеллигентность. — Какие зерна вы предпочитаете? У меня есть Кения, Коста-Рика… — Три в одном, благодарю. Изъявленное желание было настолько неприхотливым, что Винсент про себя удивился — набирающая обороты популярность не испортила заложенное в Роберте умение радоваться мелочам, пускай даже таким дешевым, как растворимый кофе с сухим молоком. Если бы она вслед попросила самое обычное молочное печенье, Винсент бы вынужден был поинтересоваться, с чем связаны столь скромные предпочтения. Молочного печенья у него не было, поэтому он поставил на стол конфетницу с шоколадно-ликерными батончиками. — Угощайтесь и чувствуйте себя как дома. — У вас очень уютно. Если честно, я ожидала что-то более претенциозное и современное, но здесь… Здесь словно пахнет ностальгией по прошлому. — Если только по прошлому столетью, — рассмеялся Винсент, ставя перед Робертой чашку кофе. Для Мерилин он принялся готовить лимонную воду. — Нет-нет, — с чуткостью медиума сделала она для себя какой-то вывод и поспешила им поделиться: — Это что-то несбыточное, как ранняя детская мечта, но оставляющая светлый след своей несбыточности. — Что ж, домам свойственна своя самобытная атмосфера, — Винсент пожал плечами, занятый выдавливанием лимона в стакан фильтрованной воды. — До меня здесь всю жизнь жила пожилая пара, которая потом съехала на другой конец города, поближе к внукам, так что отблеск ностальгии здесь уместен. — А чем вы стараетесь питать свой дом? — деликатно поинтересовалась Роберта, делая очередной глоток наивкуснейшего, судя по ее виду, кофе. — Вибрациями непрекращающейся творческой активности, полагаю. Ключевое слово в вопросе было «стараться». Винсент назвал то, над чем он усердно работал, когда на самом деле его пространство наполняли вибрации тоски, гремучей печали и как раз-таки ностальгии, в которой он никогда не признается. Он скучал по тому, как у них с Мерилин все было раньше, но скучал втихомолку, потому что позволить себе обнародовать это означало бы посметь понадеяться на повторение этого светлого прошлого. — Как давно Мерилин переехал к вам из больницы? — Роберт спрашивала непринужденно и с интересом, затрагивая суть, но не расщепляя ее на болезненные детали и как бы обходя их стороной. Весьма тактично. Мерилин, получивший свою воду, плотно обхватил стакан ладонями и посмотрел на Винсента, ожидающего, что он ответит сам. — Полтора месяца, — наконец произнес Мерилин и поспешил занять дрожащие в волнении губы глотком лимонной воды. Ему непривычно было разговаривать с кем-то, кроме врачей и Винсента. — Это место ваше — это видно. Чудесно иметь очаг, где тебя всегда будет кто-то ждать. — Спасибо, Роберта. Вы очень проницательный человек, как мне и показалось еще при наших звонках и переписке. — Я — это просто я, — улыбнулась она. — Если честно, у меня слипаются веки и, боюсь, сейчас я больше не способна поддерживать внятный конструктивный разговор, поэтому могу я попросить вас показать, где спальня? — Да, разумеется. Я покажу вам. Гости — всегда стресс, и хотя Винсент не принуждал себя к разговору — наоборот, он протекал естественно, — все же оказался рад, когда Роберта уединилась в спальне и, видимо, вскоре заснула, потому что ему нужно было привыкнуть к мысли, что в доме есть еще кто-то, кроме них с Мерилин. «Сиесте» предалась не только Роберта — Мерилин тоже закрылся у себя в спальне, и Винсент смог попасть туда только после собственного стука и раздавшегося в ответ «входи». Мерилин лежал на кровати, смотря в потолок. — Я не помешаю? — Ты уже пришел, — заметил Мерилин безэмоционально. Винсент не стал расценивать его с каждым днем проклевывающееся вредное настроение как намеренный пренебрежительный укол в свою сторону и просто прошел вглубь комнаты, остановившись у кровати. — Можно? Мерилин промолчал. Да, Винсент пользовался его неразговорчивостью, но лишь для того, чтобы быть с ним во всех смыслах ближе. Он лег рядом на почтительном расстоянии, заложив руки под голову. — Как тебе Роберта? Мерилин не поворачивал головы. — Она только что приехала. Не могу сказать. — Она очень вежлива и мила, — вынес свой вердикт Винсент. — Жаль, я не знал ее раньше. Она из тех людей, кого не портит слава. — Гм. Винсенту не нравилась эта немногословность, хотя он и использовал ее в своих целях — она казалась ему холодной, чужой. Она была стеной между ними. Он не выдержал и повернулся на бок лицом к Мерилин и осторожно, как бы играя, поддел пальцем кончики его волос. — О чем ты думаешь? — Это глупый вопрос. Мысли движутся со скоростью света. — И все же, — настоял Винсент. — Всегда хотел знать, что занимает тебя. Твоя голова — она как неприступная крепость, и одна, хотя бы одна поверенная мне мысль, будет подарком. — Мои мысли хаотичны, но понятны только мне одному на подсознательном уровне. Я не могу выразить их словами. Это как когда ты засыпаешь — тебя посещают абстракции, которые ты понимаешь именно в этот момент, а когда на мгновение выныриваешь из этого пограничного состояния, уже не можешь дать им внятную трактовку. — Если бы ты думал так постоянно, то сошел бы с ума. Мерилин проронил в возникшую тишину: — Иногда мне кажется, что я уже. Винсента не устраивал этот минорный тон, учитывая, что он обещал сделать их последние дни самыми-самыми. — Послушай, — он придвинулся ближе, подперев голову рукой. — Я уверен, если и сходить с ума, то только от таких мыслей, какие посещают тебя. Они прекрасны. Они прекрасны, как и ты сам. — Но ты их не знаешь. — Пускай я их не знаю. Но я знаю то, что такой человек как ты способен порождать только свет. И мне жаль, очень жаль, что очень скоро он… угаснет. — Такова моя воля, — слабо возразил Мерилин, стараясь скрыть то, как тронули его слова Винсента. — Знаю. И она останется непререкаемой. Мерилин сделал то, чего Винсент никак не ожидал — тоже повернулся к нему лицом. В его глазах блестела благодарность. Это был лучший момент для всех тех невыраженных слов, которые Винсент запирал в себе, но сейчас ему казалось, что Мерилин и так все видит. Винсент разрешил себе коснуться его щеки. — Ты засыпаешь? — Да. — Тогда… не буду мешать. Я пойду. Мерилин ничего не ответил и прикрыл глаза. Винсент очень хотел бы остаться, но не был уверен, что это можно и нужно. Накрыв Мерилин одеялом, он покинул комнату. Вечером все покинули свои комнаты. Роберта, свежая и успевшая принять душ, сияла смущенной улыбкой, словно она считала, что своим присутствием стесняет их. Но это было, конечно, неправдой — просто им всем нужно друг другу привыкнуть. — Как вы отнесетесь к тому, чтобы немного посидеть на заднем дворе с горячей чашкой чая и книгой? Достойную иллюминацию обещаю. — Не сочтите за грубость и лицемерие… но разве вы, будучи писателем, не устали от книг? Потому что я чувствую потребность немного от их отдохнуть, — честно высказалась Роберта. — Пожалуй, вы правы, просто я не позаботился о нашем досуге. Мой промах. Слушавший этот непродолжительный диалог Мерилин внес свою лепту. — Можно обойтись без книг и иллюминации. Звезды — лучший свет для такого теплого вечера. — Абсолютно согласна! — закивала Роберта. — У вас есть откидные кресла или мы просто расстелем пледы на траве? Винсент примирительно поднял руки вверх. — Ваша взяла. Да, все есть. Совместим одно с другим — сядем в кресла и накроемся пледами. — И обязательно поиграем во что-нибудь интересное! — похоже, в Роберте всегда просыпался ребенок, когда для этого имелся настоящий ребячий повод. Винсенту это нравилось. Уже через пятнадцать минут они сидели на заднем дворе дома каждый в свое кресле. На самом деле в пледах не было нужды, но летающие комары невероятно портили прекрасные мгновения, поэтому приходилось поплотнее укутываться в шерстяную ткань. Небеса этим вечером были красивыми. Такие небеса воспевали великие поэты, находя для них самые удивительные и при этом самые точные метафоры. С рифмой у Винсента было не очень хорошо, но подобрать пару красивых фраз он мог — например, с легкостью назвать облака облачными цепями, а белые-белые полосы, оставленные самолетами, назвать воздушными грядами. Он мог. Но иногда нужно просто наслаждаться моментом. Одна звезда как обычно горела ярче других. Ее свет прорывал волокнистый покров ночи и наряду с остальными звездами ярко освещал землю. Роберта заговорила первой. — Небо всегда такое меланхоличное, навевающее мысли о чем-то отдаленном, трансцендентном. Так почему бы нам не поиграть в абстракции? — Как это? — спросил Винсент, а Мерилин заинтересованно блеснул глазами. — Кто-то говорит какое-то понятие, а кто-то — дает свое определение, как он это понимает сквозь призму своего субъективного восприятия. Я даже припасла словечко — это «время». — Время — это не более, чем атрибут материи. Как и пространство. — И секунды не прошло, — усмехнувшись, Винсент покачал головой. — Мерилин просто увлекается всеми этими философскими и квантовыми… штуками. — Оттого и интереснее, — поддержала Роберта смутившегося Мерилин своим приободряющим взглядом. — А что для вас время, Винсент? — У меня более приземленные понятия. Время — это возможность выбирать, куда свернуть. — Как точка бифуркации? — Как точка бифуркации. — Теперь ваше слово. — Я выбираю слово «свобода», — решил Винсент, немного подумав. Это являлось уже более сложной категорией, и ему было интересно послушать мнение Мерилин и Роберты. — Ну, — тут девушка крепко задумалась. — Для каждого она своя. Для меня свобода — это привилегия жить в соответствии с голосом своей души. Мерилин? — Предпочту пропустить, — отозвался он глухо. — Тогда задай хотя бы слово, — попросил Винсент. Мерилин равнодушно махнул рукой: — «Любовь». Этот выбор был необдуманным, поскольку, произнеся свое слово, Мерилин заметно стушевался и уже наверняка мечтал возвратиться к безобидной «свободе». В следующую секунду он подобрался и как бы заинтересованно посмотрел на Винсента. «Что? Что ты скажешь?» — спрашивали его глаза, но Винсент не успел подумать — его опередила Роберта. Она заговорила неспеша, медленно, вдумчиво. — Любовь — это не только выстраивание какого-то диалога, но и умение сохранять друг в друге частичку души, холить ее, беречь и обращаться к ней в тяжёлые времена недопониманий, и если в тебе отзывается эта самая чья-то частичка, тогда поздравляю — ты влюблен и ты искренне любишь этого кого-то. Молчание полотном накрыло их небольшой круг. Они втроем переглядывались, как в глупых фильмах. Роберта смотрела с ожиданием какой-либо реакции; Винсент невольно задержал дыхание, а Мерилин… Мерилин сам весь замер, приоткрыв губы, словно не завершив выдох. Винсенту уже не требовалось ничего говорить, потому что Мерилин вдруг встал с места и, бросив «извините», удалился в дом. С его уходом Роберта стушевалась. — Простите. Он сам себе на уме, — наконец сказал Винсент. — Нет-нет, все в порядке. Признаться, именно этого я и ждала. Я хотела возбудить в нем какой-то анализ. Вы же не думаете, что я забыла все то, о чем вы мне рассказывали? — Вы весьма… хитры. — Хитрость здесь не при чем. Только альтруизм. И раз уж ранее вы назвали меня проницательной, то как проницательный человек я скажу: идите за ним. Он никогда в этом не признается, но он хочет, чтобы вы за ним пошли. — Откуда вы знаете? — Я тоже была глубоко обижена и влюблена одновременно, Винсент. Ну же — идите за ним. И Винсент пошёл. Ноги казались ему нетвердыми, ватными, но он поднялся на второй этаж и без стука вошёл в комнату. Мерилин сидел на кровати в напряжении. Язык Винсента моментально онемел, а гортань сковало, точно из-за горячего обжига. Все, что было причастно плоти, вдруг сделалось непослушным, негибким. Разноголосица мыслей наполнила голову, когда сам Винсент сделался словно безъязыким, неспособным произнести и слово. Роберта оказалась права — подсознательно Мерилин ждал его, а увидев, стал продолжительно смотреть в сторону, словно стыдясь. — Я хочу побыть один. — Нет, не хочешь. Мерилин вскинул на него потерянный взгляд. Они впервые смотрели друг на друга открыто. Без налета условностей в глазах и накипи въевшейся фальшивости. Они вполне могли бы протянуть друг другу руки и сказать: «привет, я Винсент» — «я Мерилин», и это было бы настоящее их знакомство. Было бы, не повисни в воздухе слишком тяжелое и слишком взрослое ощущение — нужда не быть одному. Ни когда-либо более. Ни тем более сейчас. Тетива натянулась сильнее. И резкой струной встала на место, выслушав негласные прения обеих сторон. Винсент подошёл к Мерилин и, поставив колено между его ног, склонился над ним, готовый броситься в склочное, но необходимое сейчас объятие. И они так и сделали. Это объятие — как прыжок в пропасть: резкое, горькое, без чувства равновесия. Последующий за ним чувственный поцелуй, когда губы ищут вслепую, по наитию, выбил почву из-под ног. Они оба как сорвались, потому что происходящее нельзя было назвать чем-то привычным пониманию: все на порыве, все на импульсе и какой-то щемящей голодной тоске, от которой Мерилин не мог нормально дышать, стиснутый чужими руками. Сейчас был момент, когда можно все переосмыслить, но он прошел мимо них, и Винсент снова поцеловал его в губы, после чего остановился. — Тони, — Мерилин уткнулся лицом ему в живот и всхлипнул. — Не уходи сейчас. — Я не уйду, — пообещал Винсент. — Не уйду. Всего этого было для них слишком много. Они просто легли рядом, друг напротив друга, и бесконечно долго соприкасались лбами. В один момент Винсент посерьёзнел. — Неиспитое море в твоих глазах. Я так боюсь, когда оно выходит из берегов… Мерилин напряг внимание. — Когда солью на хмурых устах млеют тысячи робких слов. Если снова начнется твой шторм, и дождь польется на сатин твоих рук… я губами в порыве слепом иссушу весь твой нежный испуг. Через мутную поволоку сонной одури пробивалось давно позабытое ими двумя чувство, и оно было везде и его было много, даже слишком много. — Я трепещу, когда цвет твоих щек, — Винсент гладил большим пальцем его скулы и не сдержал улыбки, — бледнеет цветом невинной лилии. Это значит, что вновь я обрек твой ясный взгляд смеркаться в бессилии… Эти строки он начеркал давно, просто не решался никак показать, да и это было бы неуместно. Мерилин улыбнулся ему впервые за долгое время и следом как-то безотчетно погрустнел. Винсент надеялся, что не увидит печать этой грусти, когда он в последний раз посмотрит в его глаза.