Слепой Бог

ПРОЛОГ. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать… Приветливое шуршание холщовой ткани, торопливым свистом летящее в темноту. Семнадцать. Восемнадцать. Девятнадцать… Дыхание, настолько невесомое, будто бы и вовсе ненароком выпущенное из груди и тонувшее в палитре безмолвия бетонных стен. Тридцать семь. Тридцать восемь. Тридцать девять… Железо встречает кожу внезапным холодом. Дверь отворяется, ошарашивая тишину обилием звуков. Гомон, пропитывающий воздух, отчаянно стремящийся вырваться из оков и разорвать немого монстра, сторожащего весь этот притворный покой. О чем жужжат эти голоса разобрать нельзя, но жизнь за чугунными засовами вселяет уверенность. Значит, осталось совсем немного. Еще восемнадцать. Пятьдесят пять. Пятьдесят шесть. Пятьдесят семь. Дом. Она дома. Хед преодолевала этот путь не в первый и даже не в сотый раз. Это было рутиной. Двадцать один шаг из больничной палаты до лестницы. Двадцать шагов до пролета. И пятьдесят семь шагов по прямой до комнаты. Если таковой ее можно было назвать. Брат Хед шутливо называл ее конурой, после чего всегда затихал, с опаской оглядывая помещение в поисках ушей, которые бывают у всяких стен в нынешнее время. Жаловаться было опасно, да и говорить в целом тоже. Впрочем, комната и вправду больше походила на картонную коробку. Только вот картон абсолютно точно был теплее здешнего металла. Металл был везде. Все вокруг резало этим стальным льдом. Даже запах кричал об этом. Будто бы иней крался сквозь щели, залезая в ноздри и уши, замораживая внутренности. Это точно не способствовало тому, чтобы назвать это домом. Однако им он для нее был. Хед, наконец позволив себе дышать в полную силу, поглощенная этим размеренным звуком, должно быть, не заметила присутствия постороннего. Сгорбившись и уткнувшись лицом в костлявые колени, она слушала биение сердца, пытаясь тем самым отвлечь себя от вновь накатившего на нее чувства зыбкости. Посторонний же не торопился проявить свое присутствие. Однако долго ему ожидать своего разоблачения не пришлось. Скользящий ноготь по глянцевой поверхности, и вот уже, неуклюже вскочив, девушка, как встревоженная лань, настороженно вела головой, пытаясь определить источник этого скрежета. И все же, она тут же уловила невнятный аромат мяты. Долго думать не приходилось, именно этот аромат согревал ее одинокую камеру. Пара робких шагов и вот уже в этой обители зимы ее руки находят горячее тело. -Герман! , -визгливо, совсем по-девичьи и так похоже на нее. -Он самый, -хрипит голос, по-отечески поглаживая ее по макушке. Хед тянется ладонями к лицу незваного, но столь ожидаемого гостя, привычным движением, возможно даже и чересчур резким, исследует его, останавливаясь на каждой морщинке. Он улыбается. Она точно это знает, чувствует на кончиках пальцев. Значит, все хорошо. Этот ритуал был обыденностью. Брат не вздыхал, не ерзал под пристальным вниманием слепой, не подгонял сестру в ее тревожных попытках запомнить каждую мелочь, нащупать и не потерять это скользкое ощущение безопасности и спокойствия. Герман был простым. Он был из тех, кто делает свое дело. Скрипя зубами, закрыв глаза, но делает. Не задает вопросов. Так он служил в карательных отрядах. Так он был хорошим братом для Хед. Он был простым человеком в простом мире. Для сестры он пах мятой, прохладной как и его взгляд. Но не тот, каким он смотрел на нее. Другой, тот когда на смену мяте приходил соленый пот, страх и снова этот смутный металлический аромат, тот взгляд, когда он спускал курок. Аромат крови. Пожалуй, на его руках ее было больше, чем у всякого мясника. Впрочем, так их и называли, кто-то, стыдливо прикрыв рот рукой, шепчась и бегая глазами, кто-то во всеуслышание, задрав подбородок повыше, как будто это могло спасти их от получения пули прямиком в лоб. Никого не спасало. Но с сестрой он всегда пах мятой, дышал мирно, вовсе не так, как когда легкие раздувались после долгой борьбы, не было властности в голосе, лишь мягкий покровительственный тон. С сестрой он не был звеном этого безумия, с сестрой он становился его свидетелем, молчаливым и бездействующим. Она же, в свои двадцать, предпочитала спрашивать его о том, какого цвета волосы у новенькой медсестры из ее отделения, нравится ли ему новое меню и бурно негодовать по поводу маленьких порций. Весь запал ее гнева был исчерпан еще тогда, много лет назад. Тогда она много думала, много спорила и ничего не боялась. Тогда она огрызалась, много спрашивала и много осуждала. Сейчас же она была «одной из». Задорно хохотала, тараторила о ерунде и сияла так, будто не знала. Не знала о том, что за человек сидит напротив. Но сияние ее было особенным, прерывистым и будто бы нервным, будто бы ее смех в любой момент мог обратиться судорожными всхлипами. Сияние было стеклянным, хрупким, она бледнела под его лучами, как будто проваливаясь за него, как за спасительную пелену. Сиять было легче. Хед часто просила брата рассказать ей о том, как она выглядит. Ему это казалось чем-то нелепым и даже чудным, но он никогда не отказывал ей. Она всегда говорила, что благодаря этому чувствует себя настоящей. Как будто утопая в трясине нереальности, когтями цепляясь за каждое мгновение, сотканное из тонкой паутины мимолетных ощущений, она наконец обретает твердую почву. Ей приносило странное удовольствие слушать о том, что ее волосы цвета пшеничных колосьев, что цвет этот как солнце и пахнет цитрусами, а на ощупь как самый чистый песок. Что кожа у нее бледная как талый снег, а глаза как свежая листва, влажная от капель и душистая. Он никогда не видел солнца, как и Хед, но самые старые из ныне живущих в бункере, бывало, поведывали о жизни над землей, и солнце в умах совсем юных Хед и Германа на вкус было мечтой. Самой рискованной грезой из тех, что они могли произносить вслух. Говорить о жизни «до» было не принято. И вот и сейчас, брат, понизив голос, тихо сплетал как добрую сказку портрет девушки. Та, совсем по-детски подогнув под себя ноги, проваливалась в дрему. Закончив, он встал, как бы ставя мягкую точку, и шумно направился к двери. Он столько времени проводил на службе, что даже в такой момент не мог избавиться от назойливой привычки ходить «по струнке». Хед окликнула его. -Знаешь, а мне ведь сегодня снилось солнце. Хочешь послушать? , -в ее нахмуренных бровях четко различалось волнение, несмотря на вымученно беззаботную интонацию. -Тебе ведь не снятся сны. Так уж расставаться не хочешь? , — ухмыльнулся Герман, оборачиваясь. Выражение ее лица стало еще откровеннее мрачным. Но она продолжила уже настойчивее. -Было бы крайне мило с твоей стороны, если бы ты поставил солонку на место. Знаешь ли, соль на рану-дело не из приятных. Но да, не снятся. Вернее, не снились. До сегодняшнего дня. И в этом сне я была навер… -ее грубо прервали. -Нет, серьезно, ты думаешь мне за небылицы в отряде платят? , -громче чем следовало, а оттого заметно натянуто, он гоготнул и продолжил свой путь. -Тебе ведь не платят, не дури, -отмахнулась Хед, продолжая сверлить его спину невидящим взглядом в надежде, что тот все же выслушает ее. Но тот лишь пробормотал «верно» и, криво усмехнувшись, скрылся за дверью. В этой легкости они оба солгали. Хед, оставшись вновь одна в плену пустынной комнаты, думала о странном видении, посетившем ее в последнюю ночь. Герман, направляясь к посту, напряженно пережевывал эту громкую новость сестры. — Слепые не видят снов. А я столько раз бывал у нее в голове. Так кто же врет, нейроинтерфейс или ее длинный язык? , -угрюмо заданный вопрос повис в воздухе, так и не получив ответа.