Непраздная

Солнце бессовестно грело землю, и холодный ветер наконец успокоился, тихо гуляя где-то по верхушкам деревьев и совершенно не беспокоя сидящую на лавочке около дома Аню. Хемуль, скрытый пеленой нестиранного тюля, стоял, недвижимый, у окна, и наблюдал. Открывающаяся его взору картина, конечно, не шла ни в какое сравнение с той, которую Михелю повезло увидеть пару дней назад в лесу, однако в том, как Анечка острыми зубками откусывала от принесенного с собой бутерброда и опирала на круглое брюшко открытую книжку, тоже имелась бесспорная внешняя приятность. Вдоволь наглядевшись и возжелав большего, Михель вытащился на улицу. Постоял на крыльце во всех позах, повздыхал и наконец решился инициировать взаимодействие. — Доброго дня, соседка. Нет ли у вас секатора? – не придумав ничего лучше, начал Михель наикультурнейшую беседу. Аня нехотя подняла глаза от книги и с выражением апатичного безразличия уставилась в точку, находящуюся примерно между грудью и животом Хемуля. — Понятия не имею. Даже зачения этого слова не знаю, – она положила в рот последний кусочек бутерброда и задумчиво разжевала, – Но я могу спросить у Пети. Позвать его? «Я не сомневаюсь, милая, что этот олень прискачет, стоит тебе только повысить на полтона свой прекрасный голосок, но не думаю, что нам с тобой этот Петя так уж нужен,» – подумал Михель, но вслух сказал: — Нет, нет, не стоит так утруждаться. Я, пожалуй, ещё раз посмотрю в своем сарае... Обождав с минуту и поняв, что никакой заинтересованности в разговоре Аня не выказывает, решил запоздало познакомиться: — Ах, да. Я же до сих пор не представился. Михель, – и он, манерно заложив одну руку за спину и слегка нагнувшись, протянул Анечке для пожатия вторую. Аня вынужденно взглянула на его морщинистое лицо, на желтоватую улыбку, и нехотя пожала пропахшую табаком соседскую руку своими нежными тонкими пальчиками. — Немец, получается? Что ж, видимо, так исторически сложилось, что все пришельцы в Россию гибнут под Смоленском... А как по отчеству? — Зачем вам отчество? Я вроде не старше вашего... кхм... супруга. — Выглядите старше, – без зазрения совести заявила Анечка, и Михель задохнулся под взглядом ее чистых круглых глаз. Ему не было обидно, но он решил запомнить. — Григорьевич, если вам так уж важно это знать. А как ваше имя? И, чтоб восстановить справедливость, как ваше отчество? — Анна Петровна, – с достоинством ответила Анечка, поправив на плечах узорный платок. «Был, значит, какой-то Петр, вырастил дочь и передал это сокровище своему тезке,» – быстро подумал Михель и, не дав образоваться паузе, поспешил продолжить фестиваль банальных вопросов: — Что читаете? – он с фальшивым уважением кивнул на засверкавшую от ветра страницами книгу, балансирующую на округлых коленях Анны. Та властным движением остановила бумажное шуршание и, демонстрируя обложку, словно боясь, что ей не поверят на слово, ответила: — «Таинственный Босх. Кошмары средневековья в картинах художника». Хемуль тутже почувствовал, как меж сердцем и левым легким разлилось под ребрами приятное тепло. — Это замечательно! – с иксренним энтузиазмом сказал он и, решив, что разговор уже достиг нужной стадии, позволил себе сесть на краешек Аниной лавочки, – Один из моих любимейших художников. Помнится, еще в далеком юношестве я пытался подражать его стилю... Я тогда всем материалам предпочитал гуашь, а с акварелью, как меня ни заставляли, так и не смог сдружиться... По лицу Анечки было слишком заметно, насколько сильно ее интересовали «далекое юношество» и «дружба с материалами» Михеля Георгиевича, а потому этот самый Михель Георгиевич скоропостижно замолк, лихорадочно соображая, что́ бы сказать ещё. — А почему вы вдруг заинтересовались Босхом? Это ведь, если я не ошибаюсь, не ваш профиль... – решился наконец на полуобидный выпад Хемуль. — И что из этого? – Анечка выпрямила узкие плечики, и Михель с аппетитом проследил, как свободная ее рука инстиктивно огладила тяжелый живот, – Как ни странно, при покупке книги у меня не спросили диплом художественного вуза... — Вы меня не так поняли, – Хемуль снял очки и, с беззащитным выражением хлопая глазами, протер их краем рубашки, – мне просто было интересно... — Да будет вам известно, что человек может интересоваться не только своей профессией, – просвятила его Аня, напряженно поджимая остроугольные губки. Немного помолчав, она усмехнулась и добавила: – Потому я и не пошла в худ вуз. Все вы, художники, вы*бистые не в меру. Хемуль задохнулся – от обиды, от удивления, от восторга, что грубое слово так внезапно и непринужденно вылетело из желанного ротика. — Как вы поняли, что я продолжил художественную... м-м... карьеру? — По самомнению... А вообще, вы свое запястье вместо палитры используете, а потом не моете, – Аня с толикой любопытства глянула единовременно с Михелем на внутреннюю сторону его левого предплечья, сохранившего его попытки замесить из гуаши мертвенно-зеленый, тошнотно-бежевый и еще какие-то гадкие цвета. С минуту подивившись, Хемуль раскатал рукав рубашки и скрыл сие безобразие, после чего, все еще немного ущемленный, заметил: — Прошу, не надо ко мне на «вы». Я не такой уж и старый... к вам я так обращаюсь из глубокого уважения как к женщине, как к будущей матери... Но вы ведь к мужу своему на «вы» не обращаетесь, правда? — Причем тут Петька? – изогнула брови Анечка. — Вот сколько ему лет? – вопросом на вопрос ответил Хемуль. — Пятьдесят шесть, а что? «Геронтофилию через плечо» – с досадой подумал Михель, «Уж если этому барану от нее перепало, значит, и у меня есть шанс». Вслух же он сказал, на три года приукрасив действительность: — А мне пятьдесят четыре. — Понятно, – слегка задумчиво резюмировала Анечка, – Мне вам нельзя «выкать», а вам мне – можно, потому что я теперь вроде как во множественном числе?.. — Ну, можно и так сказать. Очаровательная теория, – и Михель совершенно неожиданно даже для самого себя улыбнулся. Улыбка тутже ощутилась на его не привычном к таким выкрутасам лице чем-то уродливым, и он поспешил спрятать ее, сделав вид, что просто хотел погрызть нижнюю губу. Небывало острое желание погладить мягкое Анино брюшко заволокло его сознание на пару мгновений, как небо заволакивают тучи. Однако, в отличие от безвольного солнца, разум Михеля был достаточно силен, чтоб устоять перед искушением, и только с губ его сорвалось: — Простите за наглость... Не разрешите ли вы потрогать ваш живот? — Нет, – не давая никакой надежды на обжалование приговора, довольно резко возразила Анюта. Михель титаническим усилием сдержал едва не дернувшиеся руки. — Почему такая немилость? — Мой живот – такая же часть тела, как грудь или попа. Если я беременна, это не значит, что мой живот вдруг стал достоянием общественности, – явно не впервые пояснила Аня и в порыве нежности обвила свой живот руками, чуть склонившись, словно всем телом старалась защитить нерожденного ребенка от враждебного внешнего мира. Хемуль почувствовал неприятную сухость в горле. Впрочем, глупо было ожидать покорности и угодливости от такой женщины, как Анна Петровна. Властная, уверенная, тщательно следящая за собой даже в деревушке на краю света, она составляла «идеальную» пару наивному и податливому Петьке. Да, несмотря на его возраст, Хемулю, как и Ане, хотелось звать его именно Петька – было в нем что-то такое нескладное, расхлябанное и неуместно веселое; что-то, располагающее к тихому презрению. Михель снова взглянул на Анечкин профиль, походивший на лик статуи периода расцвета в древней Греции скульптурного искусства. Большие глаза, прямой носик, губы фарфоровой куклы и очаровательная припухлость щек, подаренная, вероятнее всего, беременностью и очень молодившая Аню. Прелестное нежное создание... к тому же, находящееся в положении. Такой бы жить да радоваться, ноги об своего Петю вытирать, получать в ответ обожание и детишек рожать. Только вот даже Хемуль, намерения которого были совершенно приземленны и однозначны, а глаз – замылен похотью, смог разглядеть тоску, обрамленную старательно уложенными белокурыми волосами. — Что же, ребенок здоров? – после беззвучного извинения продолжил Михель Георгиевич исследовать свою любимую тему, надеясь пощупать Анюткину тягость если не физически, то хотя бы морально. «Может, она потому такая, что с младенцем не все в порядке? Если учитывать, какой у нее муж, такое более чем вероятно» – при этом ехидно подумал он. — Да, с Маргариткой все пока хорошо, – Аня улыбнулась уголками рта, с умилением скосив глаза на свой живот. Так же она опускала взгляд в тот прекрасный день в лесу, когда присела... Михель тряхнул головой, ощутив боль в шее и звон в ушах. — Уже придумали имя? — Угу. Я в приметы не верю. — Красивое. Маргаритка... Как цветок, – Михель снова ощутил, как его губы нерешительно изгибаются в подобии ухмылки. Проследив, как рука Ани снова скользнула по округлости живота, он осторожно уточнил: — Пинается? — Вроде да... потихоньку... – суровая и немного печальная Анна Петровна с каждым мигом светлела. Даже, кажется, странно заинтересованный ею сосед перестал ее напрягать. — И когда ожидается встреча с малышкой? – Хемуль наконец смог скоординировать лицевые мышцы и улыбнулся почти приемлемым для человеческого общества образом. Аня вздохнула. — Врач говорит, что к концу июля, но я читала в интернете, что, честно говоря, с тридцать седьмой недели роды могут начаться в любой момент... В голове Михеля роились неуместно интимные вопросы, ответы на которые нужны были ему позарез. Не болит ли у Анечки грудь и насколько сильно она увеличилась с начала беременности? Как, при каких обстоятельствах Анечка узнала, что беременна? Действительно ли хотела она будущего ребенка, или же зачатие произошло случайно, а восторженный дурак Петька отговорил жену от аборта? И, наконец, сколько Анютка хочет родить детей, сколько раз еще мир сможет увидеть ее такой округлой, прекрасной и спокойной, как богиня плодородия, когда еще пышные груди нальются молоком? Михель Георгиевич думал обо всем этом, и жгучее хотение обнять Анечку раскаленными тисками сжимало его грудь. «Я потрогаю ее. Непременно потрогаю и задам все вопросы, какие хочу» – страстно пообещал он себе, в жизни ограничившись лишь скромным: — Значит, в июле вы нас покините? — Если я буду хорошо себя чувствовать, то мы уедем в середине июля, – Аня снова вздохнула и ласково погладила свой живот, наводя на мысль, что под «мы» подразумевала даже не себя с мужем, а себя с ребенком. — А всё-таки, не болит ли... – решился было сказать Хемуль, но осекся: почти в этот же миг скрипнула входная дверь дома, и, щурясь под теплым светом, вышел на улицу Пётр Артемьевич. Аня на секунду обернулась, собираясь спросить у супруга, есть ли у того секатор, однако просивший когда-то сей инструмент сосед к тому моменту уже исчез.