Непраздная

Кто бы что ни говорил, а все-таки женщина, пусть и находящаяся в соседнем доме, весьма облагораживает мужчину. В то солнечное утро впервые за долгое время у Михеля появились силы на что-то большее, чем хлопать глазами и кое-как сокращать диафрагму для дыхания. С воодушевлением вышел Михель в свой, обходительно выражаясь, огород и с остервенением принялся подвязывать малину. Малина, очевидно, зная, что сделать это надо было, самое по́зднее, две недели назад, обиженно не давалась и рвала колючками вялую сероватую Хемулевскую кожу. Победив половину кустов и небывало возгордившись, Михель Георгиевич вернулся домой, совершенно неожиданно принял душ и, ощущая давно забытую горячку под названием вдохновение, взялся за карандаш. Новое состояние, правда, имело и минусы, а точнее, минус, да и то довольно спорный: во всех отношениях светлый образ Анечки не шел у Михеля из головы. Он, торопясь за собственными мыслями, заполнял альбом набросками: Аня, возлежащая на диване; Аня, тянущаяся к сирени; Аня, терпящая ласки Петра, которого Михель брезгливо оставил безликим; Аня с налившейся молоком обнаженной грудью. Глядя на зарисовки, Хемуль и сам начинал сомневаться, что из этих сцен видел своими глазами, а что выдумало его сперматоксикозное воображение. Он, избирая для полноценной картины то одну идею, то другую, хватался за пустые холсты, сомневался и тягостно размышлял. Хотелось изобразить все и, что парадоксально, одновременно ничего. Все-таки работа, пусть даже и творческая, быстро иссушает возбуждение; раскладывая масляные мазки, он будет думать уже не об Ане, не об ее платиновых волосах, капризных губах и восхитительных округлостях, а о том, как бы замешать приемлемый телесный и как композиционно верно разместить кучку скинутой одежды. Не то, не то... Михель Георгиевич бросил все и, сунув в рот незажженную самокрутку, словно хотел этим перед кем-то оправдать свой выход на улицу, выскочил на крыльцо. Всей своей изголодавшейся душой он надеялся увидеть Аню хотя бы за мозаикой листьев куста, хотя бы на пару мгновений, будто одно только ее существование дало бы ответ на многие вопросы. Но под сиреневыми зарослями и на пустынно-песочной дороге стояли тишина и безлюдье. Соседский дом определенно был наполнен жизнью – глубоко, почти беззвучно, тайно, как и мягкий беременный живот отяжелевшей соседки, однако избалованные благами цивилизации городские жители вставали поздно и сейчас, скорее всего, только-только готовили завтрак. Хемуль, забыв покурить, бросил совершенно целую самокрутку на ступеньку, с остервенением растоптал её носком ботинка и, грохнув за собой дверью, снова скрылся в в своём, так сказать, жилище. Когда он вышел оттуда в следующий раз, на лице его было выражение просветлённое и решительное. В руках у него был заляпанный непонятно какой краской чемоданчик, папка с плотной бумагой и складной табурет. Предметы эти слегка пахли мышиным помётом, однако, если не принюхиваться, казались вполне приемлемыми. С момента последнего Михелевского пленэра немало воды утекло, а теперь, когда то, что называлось у Михеля душой, прибывало в абсолютном смятении, соединение с природой могло бы послужить средством успокоения, как служила оно для большинства нормальных людей. Да и, в конце концов, не оставаться же, сидя на том же «пленэрском» раскладном табурете, под окнами соседей и ожидать, как чудо божьего, выхода Ани!.. Не оставаться же, правда? Михель Георгиевич шёл, куда глаза глядят. Глаза у него глядели на песочно-еловое пространство, где бесполезная машинная дорога тонула в зарослях отвратительных розоватых цветов, от запаха которых болела голова. Пройдя еловую стену с уклоном на запад, можно было оказаться на обрывистому берегу местной речки, где над водой кружили кусачие цветные стрекозы и где Михель однажды видел раздувшегося утопленника. Хемуль на секунду остановился, вспоминая о влажном воздухе, о комарах и о плескучей воде, которую он рисовать никогда не умел. Рассудив во благовремении, Михель свернул слегка наискосок и вправо, дабы, пройдя все тот же узкий ельник, углубиться в лес. Чем дальше он шёл, тем плотнее становилась под его ногами корка из опавших листьев и хвои. Стояла поздняя весна, природа буйно просыпалась, однако эта корка ещё не была пробита ни крапивой, ни какими-либо другими сорняками. Лишь изредка тонкие свежие травинки задорно торчали из неё. Бессмысленно приглядываясь к земле, надевший свои сильные очки Михель Георгиевич заприметил единственный, совсем новенький, но уже жалко выглядящий сморчок; очевидно, ощущая с ним духовную связь, он не стал трогать гриб и пошел далее. В смешанном лесу, где, правда, местами преобладали хвойные, было довольно сумрачно. Ожидавший замёрзнуть без благодатных солнечных лучей Михель слегка удивился: среди деревьев, будто в толпе людей, оказалось довольно тепло. Возможно, дело было в том, что сочащиеся золотой смолой стволы и впрямь имели собственную температуру, или, что тоже вполне вероятно, стена деревьев просто не пропускала холодный ветер. Периодически оглядываясь назад и на всякий случай запоминая приметные объекты, Хемуль медленными, будто бы тщательно выверенными шагами углублялся в лес, где первозданная тишина пугала его своей пустатой. Не столь далеко от елового края Михель нашёл огромную, высокохудожественную лужу талой воды, над которой склонился надломленный ствол сухого дерева и рядом с которой располагалась коряга, весьма похожая на страшного лешего, пришедшего зачерпнуть водички. Художник уже начал раскладывать свои вещи, с жаром соображая, как на всетерпящей бумаге он доведёт корягу-«лешего» до сверхъестественного, жуткого совершенства, когда его обострившийся от ощущения постоянной опасности слух уловил недалекий шорох. Михель замер в полусогнутом состоянии, задержал дыхание; ах, только бы не встретить людей, они обычно весь настрой портят! Шорох повторился. Михель прижался к тёплому стволу ближайшего дерева и застыл, как хамелеон, почти сумев поменять цвет кожи. В стороне от лысого машинного пути, меж молодой поросли, мелькнула человеческая фигура, и, несмотря на отвратительное зрение, по каким-то недоступным большинству людей приметам Михель Георгиевич понял, что сквозь перелесок мягкой кошачьей поступью пробирается именно Аня, а не алкоголик дед Гриша и не чупокабра. Послужила ли узнаванию интуиция близорукого или сердечное волнение воспылавшего извращенца – неизвестно, однако Михель оказался абсолютно прав. Не заметив среди пестрого ряда деревьев затаившегося мужчину, Анечка, отойдя от дороги на достаточное расстояние, остановилась всего шагах в десяти от него. Кровь зашумела в ушах у Михеля, сердце застучало так громко, что со стороны его, наверное, можно было принять за дятла; он догадывался, что сейчас должно произойти, и ног не чувствовал от внезапнего возбуждения. Аня, цепляясь за ближайшее дерево, присела, и Хемуль исключительно как художник отметил приятный фиолетовый цвет ее трусиков. Не трудясь их снять, Анечка, постаравшись заглянуть себе между ног и потерпев неудачу из-за объемистого животика, отодвинула двумя пальцами ластовицу вбок. Михель Георгиевич заставил себя не моргать, и очень правильно сделал: почти тутже из полуобнаженной промежности брызнула тугая прозрачная струйка. Среди птичьего щебетания и таинственного шороха ветвей послышался облегченный вздох. Михель плотнее обнял дерево, чтоб не упасть. Лицо его горело малиновым огнем. Струйка Ани, выстреливая вперед, тонула в листьях и не то что не иссякала, но даже и не ослабевала. «Как же ей хотелось, – думал Михель. – Бедная девочка!» – и от этих мыслей сладкая дрожь пробежала по его онемевшему телу. Постепенно дуга струйки начала уменьшаться. Анечка слегка передвинула одну ногу, устраиваясь удобнее. И только тогда Михель Георгиевич вдруг вспомнил, что в кармане у него лежал какой-никакой телефон с какой-никакой камерой! Он поспешно полез непослушной рукой в карман брюк и задел локтем непонятно на чем до сих пор державшуюся сухую ветку. Та с торжественным хрустом и шелестом упала на землю. Анечка охнула и, цепляясь за дерево, поспешно (насколько только позволяло положение) встала на ноги. Хемуль снова замер, задержав дыхание и мысленно возопя к богу о милосердии. Высшие силы оказались благосклонны: оглянувшись по сторонам, Аня не обнаружила наблюдателя. Выдохнув, она уже стоя приподняла юбку, и Михель с восторгом увидел, что заканчивать мочиться бедной женщине пришлось в трусики. — Черт... – отчетливо сказала Анечка, пока последние капельки проливались сквозь потемневшую ткань белья и падали меж широко расставленных ножек, поблескивая в остатках солнца. Хемуль даже не знал, на чем бы сконцентрироваться – на облепленном мокрыми трусиками лобке или на этих округлых, белокожих, с синеватым узором вен ногах, до колен одетых в капроновые гольфы. Хемуль был бледен, и в глазах у него темнело: вся кровь отлила от головы в совершенно другую, отчаянно теснящуюся в брюках часть тела. Наконец закончив пи́сать, Аня брезгливо подцепила трусы пальцем и стащила вниз почти до колен. Не имея возможности наклониться из-за большого живота, она переступила с ноги на ногу, дав белью возможность самостоятельно упасть на землю, и, перешагнув через него, пошла назад в направлении видневшейся меж стволов дороги. С минуту Михель стоял, пытаясь восстановить дыхание. Наконец сказочный морок спал с него, и руки и ноги вновь стали слушаться. Покачиваясь, будто человек, впервые вставший с постели после продолжительной болезни, Михель медленно приблизился к тому месту, где только что останавливалась Анечка. Там, кажется, еще витали в воздухе ее флюиды. С трепетом провел Михель Георгиевич рукой по мшистому стволу дерева, который трогала она; идолопоклоннически опустившись на колени, в восторге тронул пальцами мокрую, еще теплую землю. И в конечном итоге, сам не веря своему счастью, воровато сцапал мокрые трусики. О, они были ничуть не менее великолепны, чем представлялись Хемулю в его либидобреду́. Во-первых, они имели очень необычную форму: задняя их часть была повыше, чем у простых женских трусов, а спереди они состояли как бы из двух перекрещенных полос и, наоборот, были занижены. Трусики для беременных, комфортно сидящие под животиком, из темно-фиолетовой, хорошо тянущейся ткани... Во-вторых, они были восхитительно пропитаны. Ластовица была запачкана беловатой слизью, которую не смогла смыть даже моча, промочившая трусики почти целиком; след слизи находился непосредственно в том месте, где ткань еще совсем недавно прилегала к вагине, и, дотрагиваясь до нее дрожащими пальцами, Михель косвенно щупал Нюрочку. Не веря собственной удаче, он предельно выдохнул и, закрыв от восторга глаза, рывком приложил к лицу свой влажный трофей. В нос ударился, сводя с ума даже притупленное курением обоняние, острый запах мочи и женских выделений – солоноватый, чем-то похожий на запах еды... Пару раз глубоко вдохнув, Хемуль открыл глаза и, обессиленно опустив зад на землю, трепетно отнял от лица трусики, чтоб снова полюбоваться листообразно, по форме лона, запачкавшей темную ткань белой слизью. Михель, дрожа всем телом, сглотнул слюну и ласково, как коснулся бы нежной складочки над Анюткиной вагиной, тронул языком запачканное место. Сладковато-соленый, с чуть заметной будто бы луковой ноткой вкус. Михель Георгиевич совершенно определенно ощутил головокружение и поспешил спрятать свой трофей в нагрудном кармане куртки. Просидев почти неподвижно несколько минут и едва не забыв в лесу свои пожитки (до рисования ли теперь!), Михель поспешил домой, к терпеливо ожидавшим его салфеткам и дешевому жидкому мылу. Ветер холодил его взъерошенную голову, переполненную мыслями о вожделенной соседке. Куда она шла? Почему одна? Впрочем, это было не столь важно. «Это бог, – думал Михель Георгиевич. – Божья милость ко мне, грешнику»...