Тающий Мир

1

То, что чёрное время настало вновь, Милана поняла, когда очнулась с кровью во рту. Солёная, вязкая, та заливала язык и нёбо. Ощущение, знакомое до омерзения – как и страх, липнущий к коже, и сердце, колотящееся за рёбрами. Что-то гналось за ней во сне, и теперь, проскользнув в реальность, витало в воздухе, насмешливое, голодное. Простыни вымокли от пота, веки слиплись от слёз, но она не боялась. Разве что злилась: на то зубастое и немного кислое, что въестся в стены и поселится в тенях комнат до самой весны. А до неё очень, очень далеко. Кровь следовало бы сплюнуть, но она сглотнула: тост за очередной поворот годового колеса! Не то чтобы она много знала о «нормальности», но казалось, отмечать его нужно шампанским со жжёным привкусом то ли бумаги, то ли мечты, под бой курант, захлёбываясь надеждами. Однако её колесо поворачивалось в иной сезон: его толкали кошмары. Прокушенный язык – не худшее, чего можно ожидать. Не худшее, с чем ей доводилось сталкиваться. В благоуханные месяцы, когда ночи были тёплыми, и в парковых зарослях щебетали соловьи, дурные сны её почти не тревожили. Когда у дней длинный хвост, а сияющий небесный глаз прогревает почву, тьма слабеет. Руки у неё становятся хилыми, короткими; такими ни до чего – ни до кого – не дотянешься. Само по себе лето Милана не выносила: жара оплавляла тело, шум и исступлённый ритм сводили с ума. Будто всё это – цветочные платья, вечеринки на пароходах, коктейльные пятницы на верандах, счастливые пьяные люди, – имело смысл. Но, по крайней мере, тогда она могла спать. Из-за открытой форточки слышался аромат шиповника, мир втягивал клыки, и она проваливалась куда-то, где прикосновения всегда шёлковые, а эмоции – словно игристое вино. Однако очаровательное видение не было ни настоящим, ни долговечным. Просто пленительная нота чужой мелодии. Для Миланы настоящее проливалось холодным дождём из свинцовых туч, и наступало, когда туманы окутывали крыши домов. Словно она сама была одной из тех вещей, что поднимаются из низин, едва иссякает солнце. Кошмары возвращались всегда. Раньше или позже, но возвращались. Тогда она заваривала особенно крепкий кофе и запирала окна, чтобы поздне-осенняя мгла не протекала внутрь. В этот раз ей даже повезло: листва, сброшенная деревьями, уже успела раскиснуть, а кошмар явился только сейчас. Должно быть, он долго натачивал когти, нагуливал аппетит. Она не помнила его сути, но паника всё ещё зудела на кончиках пальцев. – Тварь, – бросила ему Милана и мстительно добавила: – Куда ночь, туда и сон, – хотя это никогда не помогало. Поморщившись, она отлепила от себя сырую футболку и направилась в ванную. Ледяной пол обжёг босые стопы: балкон оставался распахнутым, чтобы в душную гостиную проникала хоть какая-то свежесть. Но теперь её трясло, а она не могла даже завернуться в одеяло: то провоняло ужасом. Квартира целиком провоняла ужасом. Запах его напоминал гнилое дыхание, как из пасти зверя, полакомившегося мясом. На мгновение ей померещилось, будто это её пасть – куски чего-то скатываются вниз, в алый зев. Она в сухом спазме согнулась над раковиной; слюна розовыми спиралями завилась у слива. От озноба она едва держалась на ногах – и выкрутила кран в кипяток, подставив под него ладони. Нужно включить свет – везде, в каждом помещении, чтобы полуночный гость не успел затаиться. Вцепился он глубоко. Милана заставила себя повернуться спиной к зеркалу – и выругалась: лопатки и бока бороздили кровоточащие, с расходящимися краями, царапины. Под ногтями запёкся ржавый ободок. Зима выдастся тяжёлая. Извернувшись, она обработала саднящие полосы антисептиком, тщательно прополоскала рот, не жалея мятной пасты. Холод продолжал стелиться над кафелем, но она приходила в себя – и прежде, чем захлопнуть балконную дверь, даже поставила чайник. В конце концов, насколько мрачна ни была бы ночь, днём, даже пасмурным, жуткие видения истаивают. Милана умела вызволять себя из омута: умыться. Кофе. Поджечь лавровый лист. Собраться на работу. Улыбаться до завершения смены. А потом идти, идти куда-нибудь, пока перед глазами не померкнет от усталости. Однако этим утром омут не исчезал, а кошмар жирным слепнем метался под потолком. Неудивительно: над городом давно не нависало такое марево. Туман накрывал его, столь плотный, что в нём тонули огни башен; не разглядеть даже автомобилей, припаркованных во дворе. В мире не осталось ни капли цвета: всё впиталось в землю, готовое уснуть под сугробами. Но снег выпадать не спешил. «Чёрной» эту пору она называла не только из-за плохих снов. Залив кофейный порошок, Милана замерла на минуту, наблюдая за изгибами пара. Затем выудила из ящика лавровую ветку, сорвала крупный лист и чиркнула спичкой. Пламя тот поймал не сразу, но зачадил, источая целительную пряность. Она вдохнула дым – и принялась окуривать кухню, прихожую, скомканную постель… Нечто прелое со свистом просачивалось в дом. Иногда ей казалось, будто тот вовсе ей не принадлежит: не крепость, но холл, сквозь который может пройти что угодно. Она любила свою квартиру – похожую на нору, с видом на реку и клёны вдоль набережной. «Пряничная» многоэтажка ютилась на окраине: за ней сразу же раскидывался лес, а за ним – поле. Это место было сложно не любить, но в нём нельзя было спрятаться – а хотелось ей именно этого. Когда Милана приблизилась к разобранному дивану, что-то гадкое пробежало по пояснице острыми, быстрыми лапками. Как сколопендра. Лишь усилием воли она не выронила лист и прошептала: – Хозяйка этого дома тебе приказывает: прочь, прочь, прочь! Было рано, и мутный свет едва пробивался сквозь шторы. Улицы застилала зловещая пелена. Что-то изменилось: в воздухе разливалась болезненная, почти предгрозовая желтизна. Сколопендра колыхнулась, мазнула по обнажённой голени, растворяясь под диваном… Кошмары не смеялись – не в реальности. Но откуда-то она знала, что этот смеётся. Лавровый лист превратился в пепел на блюдце. Идти за новым не хотелось – будто, если она сделает хоть шаг, дурной сон, или существо из дурного сна схватит её, разорвёт сухожилия, утянет в щель между полом и постелью, и квартира останется немой, оцепенелой, ничьей. – Я говорю, прочь! Благовонный дым должен был рассеять его. Такие как он уходили легко – слишком тонкие, опасные лишь, когда ты спишь. Но этот кошмар укоренялся. Она чувствовала, как тот наблюдает за ней, и её опять затошнило: разве, стоит сомкнуть веки, он не ляжет в её животе? Если бы она знала, что делать. Никто не учил её, как быть, если ночные гости упорствуют. Поэтому она поступила, как подсказал инстинкт: открыла окно и, погасив вялый огонёк, сдула пепел под диван. – Мне нужно уйти. Ты тоже не можешь остаться. В темноте что-то заскреблось, как мышь или ток в розетке. Допивая остывший кофе, застёгивая пуговицы рубашки, заплетая волосы в косу, она всем существом ощущала ядовитый взгляд. А поворачивая ключ в замке, могла поклясться: тени в коридоре загустели и разрослись трупными пятнами. Царапины под пластырями казались влажными – будто кровь так и не остановилась.

2

К началу смены она опоздала – благо, Таня уже суетилась, выкладывая пирожные на витрину. Кто-то из ранних пташек успел забыть зонт, а дверь в кухню была по-домашнему открыта, и оттуда доносился аромат хлеба и ванили. От него – и от вида пирожков с вишней, – у Миланы заворчало в животе. Обычно она завтракала, пока ехала в автобусе, но сегодня утренняя дурнота не отпускала: плескалась у горла, будто в переполненном сосуде. – Боже, – фыркнула Таня, – до чего же хреново ты выглядишь. Дверь закрой. Милана сапогом подпихнула заедающую входную дверь. Таня, вопреки вспыльчивости и острому языку, считала себя барышней деликатной, уязвимой к непогоде, поэтому в пекарне всегда царило ровное, как свеча, тепло. В сочетании с приглушенным светом ламп, мягкими подушками и негромкой музыкой оно создавало впечатление тихого пристанища. В сумрачные вечера, когда ливни барабанили по стёклам, многие приходили сюда греться: сытной едой, шерстяным пледом. Сердечными беседами – в них Таня была хороша, особенно с теми, кто приходил в одиночестве. Было в ней нечто сродни сказке: что-то от бойкой девушки в белом переднике, привечающей путников в таверне на перекрёстке. – Прости, что задержалась. Милана торопливо повесила пальто на крючок. Ей не терпелось занять руки – те дрожали; она и не заметила, как отслоила заусенец, едва не до мяса. До часа пик, когда студенты и клерки поплывут к метро, оставалось время. Его она, пожалуй, даже любила: тогда она могла расставить книги, протереть пыль с полок, полить бегонию. Без спешки, оборачиваясь на золотую полосу над горизонтом, там, где между бизнес-центрами виднелось небо; надеясь, что хмарь немного рассеется… Иногда – часто, – она думала, что это место реальнее её собственной квартиры. Будто каждый, кто переступал его порог, напитывал его дыханием, а с ним и жизнью. Таня смахнула чёлку с её лба, тыльной стороной ладони проверяя температуру. Милана вывернулась, нервно дёрнув губами, но Таня не обиделась: знала, что прикосновения ей неприятны. – Жара вроде нет. – Я просто не выспалась. – Если бы вчера с тобой не пересекалась, сказала бы, что ты неделю подряд не спишь. Сон и для лица нужен, ты в курсе, да? Дёсны обожгла кровь, быть может, даже не фантомная. Порой она прикусывала щёку – от раздражения или досады. Нечто вязкое по-прежнему впивалось в неё, как если бы одна из тех раздувшихся теней в коридоре оплела её щиколотку и так и не разжала. Хотелось ослабить тесный воротник, но она лишь улыбнулась – аккуратно, не обнажая зубы, на случай, если те запятнаны красным. – Меня вполне устраивает, что твоё личико перетягивает внимание. На комплимент Таня отвлеклась тут же, изобразив, будто обмахивается веером: – Льстишь, но я прощаю! Отойду на перекур, раз уж ты здесь – прими заказ, если кто зайдёт, ладно? И забери из кухни «Эстерхази» минут через десять. Милана театрально отдала ей честь. Едва она успела надеть фартук и бейдж, как колокольчик над порогом звякнул: накинув куртку, Таня зашагала к углу здания. Там, в укромном закутке, она подолгу созванивалась с друзьями из родного города. Милана не возражала: быть одной ей нравилось куда больше, а если у кассы собиралась толпа, Таня возвращалась и брала основной поток на себя. Упрекать её было не в чем: разве что в том, что у неё есть близкие. Она садилась прямо на бордюр, между машинами, припаркованными вдоль дороги. Тараторила в телефон, наматывая на мизинец провода наушников, и выдыхала манговый пар. Приторный флёр стелился за ней ещё долго. Однажды она учила Милану курить. Вышел лишь кашель, предательский, с уродливыми всхлипами и дребезжанием в голосовых связках. После Милана заперлась в туалете и смотрела в зеркало – на призрака с мокрыми ресницами, похожего на мёртвую невесту. Таня сочувствовала ей – как застенчивым посетителям, спотыкающимся о заказ, или собакам, в морозы греющимся на канализационных люках. И, как собака, она старалась быть полезной и не быть слишком странной. Поэтому первым делом занялась тем, что Таня не переносила: расставила в холодильнике пакеты с молоком, распределила по размерам бумажные стаканчики, протёрла витрину. Несколько афеландр на подоконниках пригорюнились; бутоны, напоминающие драконью чешую, поникли, и она перетащила их туда, где не гулял сквозняк. Бережно обрызгала листья тех растений, что в этом нуждались, и убедилась, что ростки, срезанные с покойной драцены, крепнут в горшочке. Цветов здесь было столько, что повар в шутку предлагал переименовать пекарню в «Выпечку в Саду», а менеджерка выделила под них огромный, от пола до потолка, стеллаж в конце зала. Когда Милана устраивалась сюда, она полагала, что такова задумка, и лишь позже узнала, что Таня не может устоять перед прелестной орхидеей или фиалкой, но совершенно не умеет за ними ухаживать. Впрочем, при ней они не погибали – словно напивались её лучистой энергией. У Миланы растения умирали чаще, чем нет. Но в моменты, когда разум играл с ней, она становилась среди них, притворяясь, будто она не здесь и не сейчас, и это унимало гул меж висков. Она как раз добавляла гальку к миниатюрному суккуленту, когда дверной колокольчик зазвенел вновь. – Ты быстро. «Эстерхази» ещё не готов. Однако, обернувшись, увидела вовсе не Таню. Смущённо отряхнула ладони о фартук: – Простите, спутала вас кое с кем. Могу я чем-нибудь помочь? Возле входа, снимая перчатки, стояла молодая женщина. При виде неё у Миланы что-то болезненно сжалось внутри: как сокращается сердце мыши, до которой кошка чудом не может достать, сколько бы ни тянулась лапой. Гостья была из тех, при встрече с кем парализует язык, и всё, что ты хочешь – сделать что угодно, лишь бы она тебя заметила. Даже если знаешь, что ничем хорошим это не кончится. Элегантность в ней переплеталась с эксцентричностью: пышная изумрудная шуба, браслеты из лунных камней, пальцы припорошены чем-то зелёным, и ногти на фоне той зелени словно бы слишком… плотные. Наточенные. Копна медовых кудрей обрамляла лицо, сияющее глиттером и стразами. Она одарила её лакричной – сладко-острой, – улыбкой. Голова вдруг закружилась, как бывает, когда дёргаешься, внезапно вываливаясь из полудрёмы обратно в реальность. Милана вздрогнула, и улыбка женщины стала шире. Довольнее. – Спрашивайте, могу ли я чем-нибудь помочь. Судя по всему, вам это очень нужно. Милана с радостью сочла бы её городской сумасшедшей; тогда она примерно представляла бы, как себя вести. Однако отчего-то – и точно – она понимала, что сумасшедшей незнакомка не была. Вместе с ней в помещение проник ветер, но не сырой и не промозглый, а свежий, как дыхание леса. Будто обещание приключения, когда ты, ещё ребёнок, строишь форт из одеял и отказываешься засыпать, пока не хлопнет оконная рама, и друг-фэйри не унесёт тебя в страну твоих фантазий. Она приблизилась. Ногти – почти когти, – постучали по витрине. Милана почувствовала исходящий от неё аромат хвои, а затем с изумлением поняла, что шея незнакомки обвита чем-то гибким, шевелящимся в волосах. Уловив её замешательство, та отвела пряди в сторону: – Это всего лишь мой маленький спутник. На её плечах, цепляясь за кофту, сидела лоснящаяся бурая норка. То, что она теперь на виду, явно не пришлось ей по душе, и, то ли зашипев, то ли взвизгнув, она спрыгнула на стойку перед кассой. Мелкие коготки зацокали по застеклённой поверхности. – Вряд ли он даст себя погладить, но попробуйте, если хотите. Не было похоже, будто зверёк горел желанием, чтобы его трогали, поэтому она робко предложила ему руку. Кожу защекотали жёсткие усики, но к прикосновению он не прильнул – хотя незнакомка приятно удивилась и этому, будто бы с впечатлением кивнув: – Не укусил, добрый знак. Вы продаёте цветы? Милана ахнула, спохватившись. – Цветы, к сожалению, не продаются. Но у нас отличный выбор выпечки и напитков. Сегодня скидка пятнадцать процентов на горячий шоколад, а если любите зелёный чай, у нас новая партия, с жасмином и… Она потянулась к полке с банками, заполненными листьями. Женщина даже не притворялась, будто слушает – только смотрела. Пристально, насквозь. Норка свернулась возле её запястья; ногти-когти зарылись в блестящий мех, поглаживая. Зверёк замурчал почти по-кошачьи, и Милана невольно улыбнулась: всё это было столь… странно. Словно отрывок чьей-то истории; словно эксцентричная леди в кислотной шубе должна говорить вовсе не с ней. Словно она, Милана, стоит на месте кого-то другого, кого-то из того же мира, что и эта женщина, и та знает об этом, но взволнованная бариста слишком забавляет её, чтобы вмешиваться. Наверное, нужно было остановить поток бессмыслицы про сорта, сочетания и вкусовые оттенки. Женщина прищурилась хитро – как и её питомец; будто они вместе беззлобно подсмеивались над ней. Милана сгорала со стыда. Этот день начался не так. С самого пробуждения реальность сминалась, как бархатная ткань, и нечто сновало в её складках, а она не могла её выправить. Будто не просто встала с другой ноги, но подняла совершенно не те веки, и теперь обычные вещи выворачивались наизнанку. Возвращая на полку подарочный пакет с улуном, она забеспокоилась, её ли руки перед ней, или в ней поселился безмолвный паразит, для которого она не более чем костюм, дешёвый язык, кукла для чревовещания. Должно быть, она застыла, потому что гостья одарила её почти сострадательным взглядом: – Если честно, я не пью чай, и кофе тоже, но воды бы взяла, если найдётся. – Конечно, – облегченно вздохнула Милана. – Там, в аппарате. Кокетливо подмигнув, незнакомка отошла к вендинговой машине, слившейся с искусственным плющом. Стоило ей отстраниться, как хвойное благоухание истончилось, и в голове чуть прояснилось. Однако норка так и осталась рядом; в пугающе-проницательных зрачках даже не мерцали блики, будто в отполированных пуговицах, пришитых к плюшевой игрушке. – Вообще-то, – открыла дверцу гостья, – меня привлекли именно цветы. Некоторые чудесно вписались бы в мою… ну, назовём это коллекцией. Вы работаете в особенном месте, знаете? В больших городах мало где сохраняется такая аура, чистая и немного старая. В мире в принципе всё меньше старых вещей, а это, между прочим, трагедия. – Замечательно, что у вас складывается подобное впечатление… – О, но вы чувствуете ровно то же самое. Здесь вас хотя бы не тошнит. Я права? – Откуда?.. Женщина небрежно отмахнулась, забирая первую попавшуюся бутылку – не с водой, но с чем-то химически-оранжевым: – Вокруг вас вьются кошмары. Вы пахнете как… не мёд для мух, конечно – скорее, пир для воронов. В следующие дня два, а предпочтительнее три, будьте настороже. На вас могут и не покуситься, но с тенями утверждать не берусь, а осторожность излишней не бывает. Сколько с меня? Опешив, Милана автоматически ответила: – Сто девять. Когда она поднесла бутылку к сканеру, любопытная норка ткнулась в неё носом. Незнакомка осмотрелась, будто прощаясь: – Жаль, действительно очень жаль… Рядом с вами все цветы завянут рано или поздно, а я могла бы спасти какие-то из них. Надеюсь, когда чёрная пора закончится, всё будет в порядке. Если повезёт, вы ничего и не заметите. «Чёрная пора». Чёрное время, наступающее вновь и вновь. Неожиданно для самой себя Милана выпалила: – Вы упомянули, что могли бы помочь. – О, милая, только если бы вы попросили – понимая, о чём просите. Но вы всё-таки не понимаете. Оно и к лучшему, правда. – Что за тени вы имели в виду? Женщина свистнула, коротко, но звонко, и зверёк проворно вскочил обратно ей на плечо. – Будьте осторожны – это единственное, о чём вам стоит тревожиться. Тёмные сущности по природе своей хищники. Не раздразнивайте их, не ищите, не смотрите на них, потому что тогда они посмотрят на вас, а этого вы не хотите. – Но… Гостья вскинула руку, приказывая ей умолкнуть – и она подчинилась. Та будто решалась на что-то. И, в конце концов, сдалась: – Вы мне, пожалуй, нравитесь. Поэтому скажу две вещи – постарайтесь не забыть. Первое: не отдавайте своё имя никому – никому, даже если потребуют. Второе: едва солнце коснётся горизонта, друзей у вас нет. Но если что-то произойдёт, и получится так, что вам не к кому пойти – вот, сожгите это. Будто бы из ниоткуда, как фокусница, она извлекла карту. Сначала Милана подумала, что это таро: с «рубашкой», раскрашенной под древесную кору и берёзовые листья. Однако на лицевой стороне не оказалось ни иллюстраций, ни мастей; лишь слово, выведенное – не напечатанное, – изысканным викторианским почерком: «Ганна». Пахла она петрикором и чем-то ещё, как крем в дорогих коробках. Грани, заострённые, так что можно порезаться, покрывал нефритовый лак, переливающийся, будто жилы в сердцевине лазурита. Милана с почтением провела по надписи пальцем, чуть смазав чернила. – Ганна… Это имя, да? Как у Го… Когда она подняла взгляд, рядом уже никого не было. Не звякнул колокольчик, уличная прохлада не прокралась внутрь. Только дверь вендингового аппарата осталась приоткрытой. Если бы не карта, глянцево-гладкая, и не еловая терпкость, повисшая в воздухе, она не усомнилась бы, что ей всё привиделось: и зверёк, и его хозяйка. – … Как у Гоголя… Опомнилась она, лишь когда колокольчик зазвенел по-настоящему. Таня переступила порог, выдыхая манговый дым. – Мил, я же рассказывала про владелицу моей квартиры долбанутую? Ты прикинь… – Подожди, прости. Отсюда же никто сейчас не выходил? Таня фыркнула: – Нет. Взяла бы ты выходной, а то мозги спекутся совсем. Так вот, домоправительница, или как там её… Сама не зная зачем, Милана засунула карту в карман кардигана. Не то чтобы она не доверяла Тане, но та наверняка посмеялась бы. И ещё долго подтрунивала над тем, как она, будто маленькая, верит – во что? В то, что люди могут просто исчезнуть? Или в то, что иногда полубезумные чужаки предупреждают о чём-то важном? Своему разуму она порой верила меньше, чем в чудеса. И, снова взявшись за работу, поддакивая негодованиям про аренду и прохудившуюся крышу, пообещала поберечь себя. Что бы это ни значило.

3

Едва ли под опасностью, о которой говорила таинственная гостья – даже про себя Милана почти не называла её по имени; оно вырывалось прочь, как горделивая кошка, – подразумевались мрачные аллеи или ржавые трубы у подножья ступенек, на которые боишься напороться. Прорицатели никогда не предупреждали прямо. Она не знала Ганну. Не знала даже, ясновидящая ли она, обманщица или пленница собственного помешательства. Но что-то в её словах резонировало истиной, а Милана не отвергала знаки. И старалась быть серой, незаметной – больше, чем обычно. Запирала квартиру на оба замка. Убирала наушники, чтобы никто не подкрался сзади. Шла на утренний автобус длинной, но освещённой улицей, не сворачивая к гаражам, где зимой подкармливали голубей и дворняг. И возвращалась домой на маршрутке – вопреки привычке. Последнее давалось сложнее прочего. Рейсы ходили до полуночи, но даже тогда салоны не бывали пустыми и воняли бензином и потом. Толкаться в них после двенадцатичасовой смены хотелось меньше всего. Пока они ползли через угрюмый лесопарк, её укачивало, а от тошноты не избавляли ни таблетки, ни горячий душ. В пекарню она ездила рано, раньше, чем большинство; к тому же, автобус взбирался в гору, навстречу занимающейся заре. А вот обратный путь, вниз, был невыносим. Поэтому, как бы ни было поздно, она ходила пешком. Час, полтора, два – в зависимости от настроения. Часть дороги, пролегающая вдоль шоссе, ей не нравилась: высотки-муравейники, рекламные баннеры и парковки, где автомобили покоились скорбно, будто на кладбище металла и резины. Но стоило перейти в старый город, как пейзаж преображался – и чем глубже, тем меньше в нём становилось бетонного, задыхающегося. Тяжеловесные муравейники сменялись краснокирпичными пятиэтажками – на некоторых из них даже сохранились лепнины и деревянные рамы. Летом приземистые, европейского вида здания тонули в яблоневой листве; свет в окнах зажигался, словно мистические болотные фонари. Узкие тропинки окаймляли кусты карликовых роз. Если знать, куда сворачивать, можно выйти к детской площадке или спортивной «клетке». Или к скверу, засаженному вековыми вишнями – Милана прогуливалась по нему после изнурительных смен; то есть почти каждый вечер. Особенно он манил её весной, когда тепло ласкало шею, и всё вокруг казалось нежным, как сахарная вата. Тогда она присаживалась на скамейку и любовалась ветвями, изгибающимися под буйными соцветиями. Теперь тьма, ливни и сырость быстро гнали её прочь. В пред-ноябрьской тишине каждый звук превращался в историю: трель велосипедного колокольчика, звон разбившейся бутылки… Без прогулок она продержалась два дня. Автобус всегда опаздывал, и она мёрзла возле заброшенного ларька, а затем плелась на посадку в веренице людей, уставившихся в экраны смартфонов. Пальто промокало насквозь, терминал бесконечно пищал, производя оплату. Трогался рейс, лишь когда в него набивалось достаточно пассажиров. Она не садилась – стояла в углу, чтобы ни с кем не соприкасаться плечом или боком. Не то чтобы это имело смысл. Младенцы в колясках рыдали, и утомлённые родители едва ли пытались их успокоить. Пожилые женщины кричали в телефон, и кто-то на том конце провода кричал им в ответ; мужчины, кислые от перегара, отчего-то постоянно становились рядом с ней. Двигатель вибрировал, двери разъезжались, пыхтя и хлопая. Всё это – шум и дымный смрад, – въедалось под кожу, и она сдирала её, с заусенцами, от ногтей. Дома ранки приходилось обрабатывать перекисью, и от боли она прикусывала щёки. На третий день после встречи с Ганной она замялась возле остановки. Последняя поездка – и, как та и сказала, она даже ничего не заметит. Но при мысли о потёртой обивке сидений, рокоте мотора и чужом кашле к глотке подкатывала желчь. «Осторожность излишней не бывает» – всё так. Но Милана не хотела ничего, разве что ощутить хоть что-то, кроме сухости и гари. Обычно их перебивали ароматы пекарни: молотые зёрна, манговый антисептик, который Таня брызгала на ладони, и баббл-гамовый крем сразу после; карамельный сироп, груши, нарезанные для безалкогольного бурбона… Но сейчас чёрная пора накатывала, будто шторм. Столь мучительно она не давалась ей с детства, когда она ещё не понимала, что вне царства снов кошмары над тобой не властны. Но они властвовали над ней теперь; она убеждала себя, что это лишь её богатое воображение, однако всё становилось только хуже. Кошмар-сколопендра так и не ушёл. Она сожгла все листья с лавровой ветви и подвесила полынь над дверными проёмами, но тот растекался в тенях, высасывая её до дна. Иногда она вскакивала посреди ночи с ломящими костями и ужасом, обжигающим изнутри. Сколопендра опутывала её вместе с кроватью, и что-то щёлкало и хлюпало в её ядре. Как если бы она уже полакомилась чем-то – кем-то, – и оно бурлило в ней, не переваренное до конца. В пекарне Милана отключалась на ходу. Однажды она заснула, не закончив убирать дальний столик, в кресле за раскидистым фикусом. Таня разбудила её в обед, когда уже не успевала собирать заказы, а очередь из нервных клерков и опаздывающих студентов растянулась до самого входа. Едва поток иссяк, они сели в закутке у витрины – перекусить и перевести дух. Таня жевала рассеянно, не поднимая взгляд – необычно для самой себя. Милана не обманывалась: они не дружили – просто неплохо ладили. Но едва ли она сделала что-то, из-за чего та обиделась бы: засыпала она не впервые. Таня всегда была добра – как и Милана к ней, когда она опаздывала чуть ли не на полсмены после вечеринки. Но никогда Таня не молчала столь неловко. Милана уже защёлкнула пищевой контейнер, чтобы убрать в сумку, когда та выпалила: – Слушай, я всё понимаю, ну… про твоё состояние. Я правда, правда всё понимаю, но мне тоже не легко, Мил. Я рада тебе помочь, честное слово, но мне помощь тоже нужна, и, ясное дело, не с поливанием цветов... Мне нужен кто-то, на кого можно положиться, понимаешь? Кто-нибудь, кто не прохлопает заказ ушами, хотя его повторили дважды, и не проспит час пик. И да, я знаю, что ты сама этому не рада, и не виню тебя, ты не можешь контролировать такие вещи, но… Она запнулась. – Ты крутая, и когда у тебя всё в порядке, ты и работаешь отлично, и вообще… Но тебе чаще плохо, чем нет, а я устала вывозить всю эту пекарню, кофейню, хрен-знает-что, на своём горбу. Было бы паршиво нести куда-то претензии за твоей спиной, поэтому… вот. На следующей неделе я пойду к Дильнозе. Прости, что так неожиданно, наверное, нужно было обсудить с тобой, а не сразу к менеджеру, но блин! Даже если тебе лучше, ты опять увязаешь в своём… болоте. Так что. Извини. И пожалуйста, не обижайся. Я действительно волнуюсь – ты жесть какая бледная! Постарайся поспать, ладно? Милана выдавила улыбку. – Конечно. Я понимаю. Приеду пораньше на случай, если понадоблюсь. Это ты извини – мне жаль, что я тебя подвожу. На улицу она вылетела, даже не застегнув пальто. Таня проблеяла жалостливое: «Подожди, я…» – но она уже бросилась прочь. Всё это ей говорили прежде. Она не услышала бы ничего нового. В «Выпечке в Саду», которая вовсе не была садом, она задержалась дольше, чем где-либо, но было бы наивно полагать, что здесь всё изменится. В конце концов, она везде оставалось собой. Везде она будто лежала под погребающей её гранитной глыбой, и каждый раз, когда у неё не получалось сделать что-то правильно, скала оседала, сокрушая её органы, перемалывая в пыль. И каждый раз ей казалось, что больше она не выдержит – но между ней и сталактитовыми осколками, упирающимися в живот, оставалось пространство, которого хватало на ещё одну ошибку. Застыв возле пешеходного перехода, она наблюдала за неоновыми вывесками. Кафе, магазины, медицинские лаборатории, лавки часовщиков и портных давно закрылись. Интересно, подумала она, что можно найти там, среди замерших механизмов и манекенов? Автобусы проплывали мимо, устремляясь к вокзалу – месту спячки, где кучились, пока утром не вернутся водители и не прогреют озябшие трубы. Было поздно, и возле ларька, где она сама ютилась от дождей, ждали всего несколько человек, продрогшие от накрапывающей измороси. У одной из них размазалась тушь, но лицо её было безукоризненно-точеным, будто она плакала не сердцем и не горлом – одними глазами. Милана не хотела стоять рядом с ней, видеть её отражение в грязном стекле. На резком повороте одна из них качнулась бы, не схватившись за перила, и они пересеклись бы взглядами – обе печальные, жалкие, несчастные. И, прежде чем вспомнить предостережение Ганны, она направилась к тропинке, ведущей через парк, к старому городу. Она нигде не будет медлить. Доберётся домой меньше, чем за час, наденет шерстяные носки, укутается в халат и ляжет спать. Возможно, даже позволит себе белый кружочек снотворного. Завтра не её смена – можно валяться под одеялом, будто в коконе, и полуслепо смотреть в блёклое небо. В последнее время радовало её лишь это. Остолбенение. Бесцельность.