Тающий Мир

Во дворы она не углублялась: шла по единственному освещенному тротуару, вдоль проезжей части. В остывающей тьме уличные фонари казались одноногими стражами, не столь уж отличными от чудовищ, что сновали там, где заканчивался их свет. Быть может, они и были монстрами, и оберегали странников лишь потому, что когда-то некто могущественный проклял их. Быть может, они предпочли бы заманить их в трясину или в логово колдуньи, но иногда проклятья ничем не разбить и никак не обмануть. И, как циклопы, они осеняли путь своим единственным глазом: так, чтобы никто не заблудился и не попался в лапы чего-то, что обитало за сливными решётками и мусорными баками. Никто не благодарил их и не воспевал, в отличие от горгулий на нишах соборов или маяков, хранителей кораблей. Зря. Города полны бед. Разве можно осуждать их, если временами – только временами, в самые чернильные, самые ведовские ночи, – они решат подшутить над одиноким путником? Таким, как Милана. В такую ночь, как эта. Она пожалела, что не села в автобус или маршрутку на первом же – и последнем, – пешеходном переходе, отделяющем новый район от старого. Новостройки прилегали к железнодорожной станции и бодрствовали, невзирая на поздний час. Женщина в пуховике курила под вывеской пункта выдачи, и дым от сигареты казался более осязаемым, чем её призрачное лицо; промчался куда-то курьер на скутере. Светодиоды, повторяющие контуры многоэтажек, вспарывали темноту. И всё это – размеренный, надёжный, высвеченный быт, – обрывалось на «зебре», перекинутой через перекрёсток. Шоссе на нём разветвлялось на пять дорог, из которых лишь одна вела туда, где жила Милана. По-змеиному узкая, она вилась сквозь захваченные деревьями кварталы, выстроенные ещё в тридцатых, и в будние дни по ней вяло, друг за другом, плелись машины. Но едва они пристраивались возле подъездов, а детей звали с площадок ужинать, старый район немел. Полуночники не выгуливали собак, не спускались в круглосуточные магазины. Будто наутро собирались уйти и никогда не вернуться. Сталинки и хрущовки здесь соседствовали с деревенскими избами; вороны переругивались возле заплесневелых монументальных статуй, так и не снятых с пьедесталов и скрытых за осинами и тополями. Ничто не горело и не двигалось, словно за перекрёстком начинался иной мир со своими законами – теми, что уважали молчание. Однажды она слышала, как юная девушка, наверняка только съехавшая от родителей, по телефону обещала не возвращаться через старый район после сумерек. «Мало ли что». Милане же его затишье нравилось. Блуждая в нём, она чувствовала себя скрипичной струной, играющей так, как нужно. Оно было жутким, но она знала в «жутком» толк. По крайней мере, так она думала. Ничто не обглодало бы её так, как она сама себя, и на самом деле, она мало чего боялась – и поэтому уходила в лесопарк, туда, где нет ни троп, ни указателей. Крутилась на каруселях от заката до рассвета или забиралась на крышу, чтобы свесить ноги с края. Буря внутри неё унималась лишь там, где никого не было – поэтому она ценила безлюдные обстоятельства и умела бороться с собой. Но за ней никогда не охотились. Не по-настоящему: те звери, что ты натравливаешь на себя сама, не считаются. Однако сейчас её преследовали. Она чувствовала это, как олень, вскидывающийся, едва хрустнет сучок под чьим-то сапогом. Мир вокруг был не просто голоден. Что-то голодное таилось в нём, незримое, но желающее, чтобы она знала: оно напало на её след и готовится к прыжку. Свет фонарей лился жестоко, искусственно; в нём она ощущала себя дичью. Будто он кликал охотника – её охотника, охотника-за-ней. Только сейчас она поняла, насколько ей везло прежде. Хотелось ринуться прочь, пронестись по проезжей части, надеясь на водителя, что пустил бы её в салон и увёз бы подальше отсюда. Но машины в такой час проезжали редко, а автобусы делали крюк через дальние кварталы. Полагаться Милана могла только на себя. Только вот бежать было нельзя: пусть уличные фонари и приманивали хищника, в их ореоле она была в относительной безопасности. Подставившись под него, голодное показалось бы, а этого оно бы не допустило; кошмары никогда не допускали. Милана остановилась возле столба, чтобы оглядеться. Ни в одном окне не зажглось ни единой лампы; те фонари, что поворачивались внутрь дворов, обычно издающие пусть тусклый, но свет, отключились и стояли выпотрошенными каркасами. С её губ сорвалось облачко пара. Так не должно было быть – ещё не достаточно похолодало. Но стужа, неожиданная и обжигающая, расползалась в желудке, будто загробная длань сжимала его в кулак. Тогда она услышала первый лай. Хотя лай он напоминал мало – скорее хрипящий стон, будто кто-то перебил собаке трахею, и та скулила, распластавшись в овраге, где снег погребёт её до весны. Представился скелет, обтянутый тонкой шкурой, и глаза, выпученные от боли, а затем собака, несуществующая, выдуманная ею собака, засучила лапами – и поднялась. С отвисшей нижней челюсти тянулись вязкие бордовые струи, алчно раздувались ноздри: она поймала запах… Прежде, чем Милана начала бы увещевать себя, что это лишь приступ, паническая атака, прекрати, прекрати, прекрати, – она сорвалась с места – и побежала. Когти заскребли по асфальту; тлетворный вздох мазнул по голени сзади… Она никогда не бегала так быстро – и так истошно, словно тело само несло её прочь. Как если бы оно не могло позволить ей попасть охотнику в пасть, ведь тогда случилось бы нечто страшное; нечто из тех вещей, о которых слагали сказки – жуткие и порой отвратительные, повествующие не просто о страхе, но о правде. Леденящие, беспощадные сказки, пришедшие из веков, когда нужно было бояться, чтобы выжить. Её никто бы не спас. И она бежала. Мгновения растягивались, рябили в издевательском мерцании фонарей. Она не могла заставить себя думать о том, что до дома ещё полтора километра, и ей не хватит сил, а свет закончится рано или поздно. Лишь кровь стучала в висках да полыхало в груди. Что бы ни гналось за ней, оно дышало шумно и сипло, пока ей становилось всё сложнее переставлять ноги. Раз за разом. Раз за разом. Среди пульсирующих, лихорадочных мыслей мелькнула одна: «Там никого нет. Остановись – ничего не будет». К моменту, когда тротуар оборвался, упираясь в проезжую часть, Милана давилась воздухом. Резко затормозив на самой границе света, она закашлялась; мыски сапог задели темноту, и её будто окатило стылой водой. Шоссе походило на реку, непроницаемую, исчезающую во тьме, какая бывает на море – там, куда не проникает сияние городов. Но здесь, не так уж далеко от центра, небо не должно было быть столь кромешным, а грань между золотом и чернотой – столь чёткой. Она жадно вдохнула, пытаясь унять панику. Охотник приближался, и она не могла оцепенеть, подставив существу шею. Впереди – точка невозврата, где нет ни единого огня, и нужно что-то решать. В любой другой вечер, на этом же самом месте, она повернула бы к тропинке, проложенной вглубь улицы. Сокрытая клёнами и от шоссе, и от пятиэтажек, та выглядела как аллея – среди кроны даже скрывались ржавые ворота в одичалую рощу. Но там собака настигла бы её, и корни, вспученные под землёй, опутали бы лишь её изгрызенные кости. Холм нырял вниз, к мосту над ручьём, зарастающим камышом и тиной. По бокам его обрамляли узкие пешеходные дорожки, отделённые от крутого обрыва лишь клочком мокрой травы. Возле него стояла автомойка, где всегда оставляли включённой крупную вывеску – «АВТОМОЙКА + АВТОТЕХЦЕНТР», – а за ним – многоэтажки, и её подъезд, и её квартира, пусть сколопендра делает, что хочет, лишь бы разлагающийся, ненасытный пёс не… «Меня опять посадят на антидепрессанты», – скользнуло в голову горькое, липкое. А затем юркое, шипящее: «Как говорил терапевт? Оно реально, только если ты принимаешь его правила». Галлюцинации не одолевали её очень давно, но она помнила, что иногда лишь их правила и избавляли от страданий. Порой бесполезно объяснять миражу – и самой себе, – что он лишь плод воспламенённого воображения. Бывает так, что принять его и сделать, как он хочет – единственный выход, не причиняющий больше боли, чем необходимо. Поэтому она зажмурилась и прикусила щёку. Сказала: – Ладно. Догонялки так догонялки, – и спрыгнула на проезжую часть. Лодыжка едва не подвернулась: она чуть не потеряла равновесие на асфальте, глянцевом от дождя. Это могло бы быть к лучшему: так она быстрее оказалась бы возле автомойки, пусть и с разбитыми локтями. Незримый хищник не отставал, но отчего-то давал фору. Словно ему было любопытно, рискнёт ли она покинуть убежище, и теперь, когда она рискнула, ей вслед зашелестел коварный, булькающий смех… Оглушённая собственным дыханием, она осознавала, что это не сон, лишь благодаря почти неестественному ощущению присутствия в собственном теле. Вдали, словно подвешенные в пустоте, мигали звёзды. Её повело в сторону, и на миг они будто повернулись вокруг своей оси, накренив мир. Не удержавшись за него, она рухнула посреди шоссе, стёсывая ладони. До подъездной площадки оставался финальный рывок, и Милана толкнула себя к ней, игнорируя жжение на коже и грязь, приставшую к колготкам. Шапка где-то потерялась, и взмокшие пряди липли ко лбу. С трудом она оперлась о капот случайной машины и зачем-то дёрнула её ручку: будто та могла быть не заперта, и она схоронилась бы в ней, свернувшись калачиком под задним сидением, пока зверь скребся в стёкла, клокотал изуродованной глоткой… К счастью, работала здесь не только вывеска, но и лампы над гаражами – свет заливал парковку целиком. Милана прислонилась к стене – там, где он был почти белым, настолько, что вспухшая лампа казалась готовой вот-вот лопнуть. Ноги тряслись; она чувствовала себя косулей, попавшей в ловушку. Но она могла выбраться: отсюда виднелся мост – и речка под ним, и дома на берегу. Нормальные дома с людьми, безмятежно спящими в своих постелях. Её многоэтажка высилась дальше, но главное, там не было столь темно. Она закричит. Кто-нибудь наверняка выглянет наружу и непременно поймёт, что ей нужна помощь, и её успеют вытащить из чужих клыков, пока не станет слишком поздно. Пот разъедал глаза, и она смахнула его рукавом. Первобытное в ней металось: не поднимай взгляд. Оглянешься на то, что жаждет пожрать тебя – падёшь его жертвой. Но, как во сне, она не смогла остановиться. Сначала показалось, будто это действительно собака; странная, вывернутая, но собака – как с нечёткого снимка или расплывшегося акварельного пятна. На приплюснутой морде сверкали две зелёные искры; за ними тянулся бледный шлейф, словно зверь по-совиному вращал головой. У псов глаза не горят в темноте, как-то беспомощно подумала Милана. А потом создание шагнуло из мрака. Собственный всхлип она услышала будто со стороны. Пёс не был псом; разве что чем-то, что очень хотело им притвориться – мёртвым в шкуре живого. Чёрный мех облеплял выгнутый позвоночник, за чёрными губами бугрились клыки – но задние лапы выворачивались не в ту сторону, и тварь переваливалась, тощая и угловатая, будто человек, влачащийся на раздробленных лодыжках и запястьях. И от него смердело – теми вещами, что смердели бы, если бы покойники умели вылезать из могил. Трухой, червями и формалином. Милана заткнула нос ладонью, второй рукой зашарив по карманам: телефон, ей нужен телефон. В фильмах нечисть всегда отшатывалась от факелов; едва ли с ними сравнится мобильный фонарик, годный лишь для того, чтобы раскачивать им на рок-концерте, но, быть может, хватит и его, чтобы выиграть секунду – долю секунды, хоть что-то. Её трясло так, что разблокировать экран удалось не с первого раза. Не с первого же раза она попала по нужной иконке, однако, в конце концов, фонарик включился. Убогий, тихий… Милана стиснула его так, что заныли пальцы. Пёс не шевелился, и это пугало сильнее, чем если бы он наматывал круги, примериваясь. Если бы он приблизился, тогда, быть может, она рассмотрела бы, что он такое. Светотень прекратила бы глумиться над ней, и она увидела бы обычную собаку на слишком длинных лапах. Но, стоило ей направить на него фонарь, он улыбнулся. Не так, как улыбаются овчарки или хаски, или даже борзые, словно бы вылепленные специально ради эффекта зловещей долины – его улыбка ссохлась. Будто он сглотнул, и его гортань сократилась, чтобы вместиться в человеческий рот; рот, который он надел на себя, хотя тот ему не принадлежал. Среди клыков плавали тупые человеческие резцы, некоторые – корнями наружу, словно кто-то пропустил человеческие и собачьи челюсти через блендер, смешал с глиной и слепил их вместе. Глядя ей прямо в глаза, он издал звук – полу-лай, полу-визг. Что-то внутри неё упало, и она вновь бросилась прочь, не обращая внимания на пылающие лёгкие. Охотник ликующе кинулся ей наперерез, но, подстёгиваемая ужасом, она оказалась быстрее. Или он ей позволил. Продлил удовольствие, чтобы мясо пропиталось приятной адреналиновой горечью. Мост поглощала мгла; после режущего света на парковке она ватой забивалась под веки, и Милана едва не оступилась, рухнув в обрыв. Блик телефонного фонарика метался бешено и тщетно. Пересекая мост, она споткнулась и распласталась в луже; смартфон выскользнул из вспотевшей ладони и со всплеском канул в воду. Но жалеть не было времени. Метр или два она преодолела на коленях – к ногам подступала судорога. Удобный момент, чтобы загрызть её, но пёс не торопился. Наверняка он собирался нагнать её у самого подъезда, прижать к земле в сантиметре от спасения. Так, чтобы перед смертью она знала: у неё почти получилось. Но, когда захлёбываешься собственной кровью, то, что ты хорошо сражалась – скверное утешение. Рывком она добралась до площадки перед многоэтажным домом. Её корпус был последним в ряду шести высоток, выстроенных вдоль канала. Обычно ей нравилось уединение у кромки леса, однако сейчас она отдала бы что угодно за ключи от ближайшего подъезда. Из последних сил она побежала – скорее поплелась, – по тротуару, прижимаясь к слабому свечению от вывесок: студий рисования, алкомаркетов и парикмахерских – всего, что росло в основаниях жилых комплексов. Но его не было достаточно: мягкое, оно не причиняло охотнику вреда. Тот уже не гнал её – нёсся параллельно с ней, проворный, молниеносный. Попадая под неоновые и электрические полосы, становился то больше, то длиннее, то шире. Горбатая холка ощетинилась шипами, тугой хвост-змея хлестнул, будто плеть… Вспышку боли она ощутила не сразу. Что-то обожгло её бедро, и она упала снова. Хвост-змея, хвост-плеть почти нежно коснулся её запястья, растворяясь во мраке. То-что-казалось-псом сидело возле детских качелей, почти как кошка, и хвост-змея, хвост-плеть оборачивался вокруг него, кольцо за кольцом, толстый и блестящий. Она хотела разрыдаться, но слёзы застывали на ресницах, не проливаясь. Он хохотнул – пронзительно, почти как гиена. Она едва могла встать: с чего бы у неё получилось сопротивляться? – наверняка так он думал. Но только он вздыбил шерсть, а хвост колыхнулся, изгибаясь для удара, она сжала кулак – обламывая ногти, загребая мелкие камни и бирюзовые осколки. И швырнула в его искрящиеся глаза. Пёс взвыл, заметался, врезался в опору металлической карусели, так что та со стоном согнулась. Заплетаясь в собственных ногах, Милана кинулась к дому – тот виднелся обнадеживающе близко, а лампа над подъездом горела как никогда ярко. Звериный рёв превращался в скулёж, будто охотник каялся в чём-то – как молодой волк, из-за чьей ошибки стая была обречена на голод. Она ранила его. Она ранила его! Ещё немного, ещё чуть-чуть… Отчего-то бутылки всегда разбивали именно на том тротуаре; рукава её пальто пропитались кровью – глазам пса наверняка пришлось хуже. Вытряхнув пищевые контейнеры из сумки, она зашарила по дну в поисках ключей. Ничего страшного, ничего страшного, нужно только встать под лампой, и ты будешь в безопасности, в настоящей безопасности, фонари-горгульи должны защитить тебя, обязаны… Она охнула, уколовшись о брелок. И пёс взлаял в третий раз. Обозлённо. Жалобно. Будто брал реванш, и последнее слово оставалось за ним. Будто, вопреки её маленькой победе, свет ничего не значил. Так случается в эпических поэмах: божество подбрасывает монету, и когда та ложится ребром, океаны меняют течения, а законы поворачиваются иными гранями. Милана остановилась, как вкопанная – потому что не могла не остановиться. Улица затихла, став гладкой, как озеро в тот мистический миг, когда в нём нет ни единой ряби. Тишина ластилась и была чем-то непостижимо большим, чем просто тишина – чем-то звенящим, вечным, как солнечный луч, переливающийся в водопаде. В детстве дедушка брал её с собой в лес, за черникой. Он погиб, когда ей едва исполнилось восемь, и она не помнила о нём почти ничего, кроме долговязого силуэта в потрёпанной куртке; даже лица. Ягоды он велел собирать молча, и она трубочкой сворачивала губы и ссыпала черничные горсти в жёлтое ведро в форме цыплёнка. Тропы он вынюхивал, как медведь, и не плутал в чащах даже после заката. И за Миланой тоже не следил. Когда ей надоедало сновать от куста к кусту, она шла через берёзовые арки, к торфяному болоту. Заблудиться она не боялась – и потому, что была ребёнком, и потому, что дед всегда её находил. Похлопывал по плечу – кое-что она всё-таки помнила; то, как от него пахло табаком и бензином от газонокосилки, – подсаживал на переднее сидение скрипящего УАЗа, и она дремала, подставив макушку ветру. Стёкол в «колымаге» – так дедушка называл свой грузовик, – не было, и иногда ветви цеплялись за оконные рамы, а сами ветви цепляли её, Миланы, сны, и уносили в лес. Однажды – это воспоминание воскресало в ней время от времени, но она не сказала бы, настоящее ли оно или сказка, которую она сочинила самой себе, – дедушка не нашёл её. Тогда она высматривала причудливые трещины в стволах, проверяя, нет ли в них волшебных кристаллов, и не заметила, как забралась в бурелом. Остовы деревьев, сражённых грозой, гниющие и обугленные, наваливались друг на друга; еловые лапы, переплетающиеся с худощавыми осиновыми пальцами, походили на колтуны в волосах кикимор. Милана стояла на самом краю, и тёмно-зелёный кисель облизывал её резиновые калоши, а вокруг пышно зрела голубика. На той поляне, медленно проваливающейся в трясину, стояла совершенная тишина. Комары и слепни, настырно лезущие под платок, исчезли; ни одно насекомое не вилось над травой. Ей захотелось пить, и неподалёку засеребрился ручей – всё так же безмолвно, будто в нём струился шёлк. Откуда-то она знала, что приникать к нему нельзя, и что ягоды, как бы те ни соблазняли румяной спелостью, нельзя есть тоже. Но она устала и перегрелась, дремота смаривала её, а бурелом манил взбитой периной. Стоило ей лечь в мох и сухие листья, они обняли её. Когда она очнулась, поляна оставалась всё той же, и, покидая её, она плакала, как если бы уходила из родного дома – навеки. А затем комар больно укусил её в подбородок, и на неё обрушились свист, писк, шорох, скрип, стон, гул леса. Что-то изменилось – то ли в ней, то ли вокруг; словно, причастившись идеальной тишине, она стала уязвимой. Такой же уязвимой она чувствовала себя сейчас: возглас пса-охотника эхом прокатился над улицей, и за ним последовала тишина – та самая, завороженная, ничем не расколотая. Та, что лишает мир его реальности. Милана моргнула, и зрение прояснилось – как будто что-то растеклось по её телу, развеивая туман, в котором она скиталась, не подозревая, что носит его в себе. Реальность раскачивалась, словно маятник – туда, сюда. Милана могла лишь скрести ногтями по пустоте. Она ощущала себя жидкой. Чудовище рокотало позади. Его тень извивалась на асфальте – и множилась, словно гидра, так, что она боялась повернуться и увидеть нечто, утратившее форму. Ключи врезались в ладонь; один лишь шаг – и она под уличным фонарём. Взлететь по лестнице – и монстру не достать её. Но она не могла шелохнуться. Третий лай прозвенел, словно колокол, и она больше не владела собственной душой. Отряхнувшись от осколков, оно скользнуло к ней, пахнущее мокрой шерстью, илом и плесенью. Его челюсть распахнулась над её плечом, ноздри вздулись, втягивая воздух. Монстр зарычал, разочарованно клацнул зубами – человеческими, собачьими, акульими, едва вмещающимися в его зев. Она не удивилась бы, если бы он состоял из зубов целиком. Нужно было принять свою участь. Отдайся она сама, было бы не так больно. Однако она не собиралась уходить вот так просто. Выдавила: – Нет, – и поставила подножку самой себе, приземлившись точно в ореол света. Неудачно, отбив рёбра – и оставив во тьме ногу до щиколотки. В то же мгновение, когда реальность перевернулась и встала на место, словно кость, чудовище сомкнуло на ней глотку, плотную и мокрую. Пёс, который уже совсем не был псом, поволок её в темноту – и она заорала, судорожно пытаясь ухватиться хоть за что-то. А затем рядом раздалось насмешливое: – Так-так-так. Что тут у нас? И всё прекратилось.