Роль

      Признаться, имя данное мне при рождении, я никогда своим не считал. Звучание его мне не нравилось едва ли не с ранних лет, когда я начал что-то осознавать и осязать. Говорили все: «Красивое!» — я не верил. Будто проклятием звучало оно, обрекая на меня всю тяжесть этого мира, к которой я был не готов. Слишком правильным было имя, особенно, для того, кто родился неправильным.       Если говорить обо всём по порядку, то ребёнком я сразу понял, чего от меня ждут люди вокруг. Здесь сказать так, здесь сыграть эту роль, чтобы никто не догадался, что со мной что-то не так. Ощущал я другим себя, нездешним. Словно вывалился из Потусторонья, что манило меня с тех пор, как оказалось, что люди, каких я вижу каждый день, засыпать вечным сном могут. И я не мог отделаться от мысли — каково же там? Каково людям, чьё тело белое в деревянной коробке под слоем земли зарыто? На фотографиях старых я видел себя. Взгляд у меня, четырёхлетнего, отречённый. Празднество вокруг, дети танцуют, в ладоши хлопают, радуются. А я смотрю сквозь них, потому что чужой. Если я улыбался, то всегда широко и натянуто, как счастливые люди не улыбаются. Криво, что называется.       Потому что счастья я не испытывал, придя в этот мир.       Сказанное выше — враньём будет. Ведь порой тело не скупилось на все те химические элементы, от которых бывает зависимость, а без них ломка (вероятно, в ней я и прожил большую часть своей жизни). Я искал любовь вне семьи, а в любви искал самого себя. Искал роль, которая подойдёт мне больше. И вот, я на сцене, преисполненный наивысшим чувством, говорю:       — Останься, свет мой. Я сделаю ради тебя всё, чего даже сам не хочу. Преступлю закон, нормы морали и свои принципы (которые откуда-то у меня всё же были, видимо, достались от одной из ролей). Останься, мраком освети мне путь в ещё большей тьме, где я погряз. Лишь бы вновь мимолётное счастье нагрянуло, лишь бы вновь я ощутил себя живым.       И то будет снова враньём, ведь я уходил всегда первым. Уж не играю ли я свою роль вновь? Я так привык к театру и сцене, породнился с теми, кого приходилось играть, что даже здесь играю с вами и играю для вас.       В грани нормальности я пребывал, убивать никогда не хотел (тоже вру), в обществе меня приняли, как человека обычного, но достойного и отчего-то умного. Говорили, талантами я одарён. Ох, их слова были мне омерзительны, подобно моему имени — я менял его от случая к случаю, представлялся чужими, считая, что они мне роднее. Омерзительны их слова потому, что обрекали меня быть талантливым. Я не хотел.       От роли к роли я менял эти «хочу». Помнится, идея стать сумасшедшим для того, чтобы получить грамм любви, едва не завела меня в ту самую больницу для душевнобольных. Я же не болен — отчёт отдаю себе в том, какую роль выберу на сегодня.       И всё же роль талантливого я тоже играл, ведь так нужно было.       Самой страшной ролью, как оказалось, была роль человека, который любит других. Удобный, терпеливый и податливый, как детская игрушка из резинового шарика и муки. И меня набили мукой, на долгие годы заставили позабыть, что людей я, впрочем-то, ненавижу. Нет, не поймите неправильно, опять же. Я славный малый, без надобности никого не обижу. Но тут вопрос мой к миру и людям: почему же вы считаете, что без надобности можете обижать других? Эту истину простую я в толк не брал долгие годы. Ударить другого не мог, ведь играл роль «хорошего человека».       Однажды маска дала трещину.       Дело то было днём школьным, когда перенесли занятие. Узнал я об этом сразу, но почему-то поколотил того, кто мне сообщил, и я заявил жертве моего гнева короткое: «За враньё». Признаюсь, заплакал я искренне. Почувствовал себя злым, но свободным. Живым и полноценным. Ведь правила, как оказалось, можно нарушить. Все нарушают, а я ничем не хуже. Роль «хорошего» меня лучше не делала, отнюдь. Доброта и «хорошесть» от сердца должны идти. А я ненавидел. Всем существом своим ненавидел, каждой фиброй души ненавидел каждого, кто ступал по земле.       Как оказалось, ненавидел не зря.       Заигрываясь на сцене, я замечал, что какие-то чувства всё же испытываю к зрителям.       Кстати говоря, любовь играть было просто.       Если искренне верить в то, что зритель — тот самый.       Я помню, как впервые ощутил это чувство. Обычные люди называют его — первая влюблённость. Для меня же это был ответ гормонов на что-то приятное, что тешило мои душевные раны, спрятанные глубоко под маской «человека хорошего». Я наконец нашёл его, зрителя, моё тело тонуло в новой эйфории, растекалось блаженством. Я искренне поверил в «любовь».       Раньше я пресмыкался, оставался послушным и удобным даже в случаях, когда мне что-то очень не нравилось. Представляете, я не знал, что можно говорить «нет» тогда, когда близкий человек хочет сделать меня взрослее, чем я есть? Скажу коротко: я ощутил секс раньше, чем узнал, как он называется. Но раз этому научил близкий, то всё в порядке вещей, да? Кровосмешением занимались и многие века назад. (О, люди, почему же нас так тянет к греху? Не называли бы тогда грехом это, а ввели в норму. Ведь все так живут.)       Что печально, я осознал в процессе, что что-то не так. Не смог оказать сопротивление из-за страха нарушить роль «хорошего». Ох, и страшно вспомнить, сколько мне лет тогда было. А я и не помню. Счастлив тот, кто не знает. Меньше знаешь, крепче спишь, верно?       Из-за страха нарушить роль «хорошего» это был не единственный спектакль. Когда оглядываюсь, ума не приложу, почему я так заигрывался. Видимо, иного сценария я тогда ещё не выучил.       Так вот. Любовь. Прекрасное слово, звучит так сладко и опьяняюще. Вытягиваешь губы в трубочку, тянешь смачное «Лю», а затем смыкаешь губы и делаешь круг, чтобы вышло горячее «Бо». И оканчиваешь с маленькой вибрацией «Вь». Прелестно, правда?       Для меня прелестного мало. Я впервые понял, что у меня не получается играть роль, которую от меня хотят видеть. Здесь я недостаточно правдоподобный, здесь меня уже переполняет ненависть, как несчастный бокал с вином, и я разрываю на себе плоть в попытке снять приросший костюм. А затем извиняюсь пред зрителем за то, что я на самом деле неправильный и ненормальный. Ведь эту сторону меня никто видеть не должен.       Мне говорили одно, делали другое. Понятия подменялись с каждым новым днём, мысли менялись ежесекундно, а я за ними не поспевал, сходил с ума медленно, катился в пропасть, куда меня могло столкнуть любое неосторожное движение или один неверный шаг. Сегодня я хороший, завтра я злой, на следующей неделе и вовсе я недостойный человек. Через месяц, к слову, меня снова называли «хорошим» (правда на следующий день наше колесо Сансары вновь делало оборот).       И вот я понял, что наш спектакль состоял не из зрителя и актёра, а из двух актёров.       Меня переиграли, можно сказать, выиграли.       Сценарий я сжёг, маску доломал. Я остался наконец один, вдали от ненавистного мне общества.       Представляете? Я ничего и никто.       Я, как герой Набокова, снимал с себя голову, как парик, снимал ключицы, как ремни, снимал грудную клетку, как кольчугу. Я снимал с себя ноги и руки, кисти оставлял на прикроватной тумбе, чтобы утром собраться быстрее. Глаза мои плавали вместе с челюстью в стакане, его наполняли слёзы и слюни. Кровь я убирал по пакетикам и складывал в шкаф к коленям и позвоночнику, где-то там лежали кишки вместе с сердцем. Я разбирал себя по частям и собирал заново, когда приходилось вновь оказываться перед зрителями.       Быть никем для меня значило быть собой. Слово «никто» я готов смаковать своими сухими устами, повторять его изо дня в день, пока ещё в груди зачем-то бьётся холодное сердце.       Во мне нет любви, но нет и ненависти. Пустота наполнилась усталостью от стольких лет на сцене. Театр стал мне противен до тошноты, я больше не могу взять на себя роль. Никакую. Я бы хотел стать пеплом, который разнесёт ветер. Я так ругался на тех, кто неискренен и предаёт себя, а сам предавал себя с тех пор, как сказал первое слово.       Выше я упомянул, что ненавидел людей не зря (кто же знал, что «око за око», увы, не работает, а на верность люди могут ответить предательством). Я и себя ненавидел за чрезмерные чувства. Чувствительность. Бр-р. От этого у меня мурашки липкие по спине. Я от эмпатии, благо, отказался. Она лучше делала тем, кто знал, как ею пользоваться. Велика трагедия, скажете, себя жалеть, стало быть, самое приятное дело из всех. Все так живут, возьми и ты тоже, живи и не плачь. А я и не плачу. Меня мало что трогает ныне. Этому я благодарен. Выключив чувства, я стал ощущать себя «человеком нормальным». Моя голова заработала лучше, пульс выровнялся, лёгкие задышали в полную силу, а ноги увереннее понесли моё тело, криво сшитое из заплаток.       Одна проблема — мне стало всё равно, жив я или лежу под землёй.       Мне плевать, где я и что я. Вероятно, так было на самом деле всегда. Все желания, мысли и чувства я перенимал от той роли, которую приходилось играть. Уж не знаю, откуда был тот страх перестать быть «хорошим», «нормальным» и принятым обществом — какая ирония — обществом, которое я ненавижу.       И сейчас, стоя перед вами на сцене, играя последнюю роль, название которой можете дать вы.       И сейчас, признаюсь открыто и ясно:       — Я не хотел рождаться, так дайте же мне уйти.