Как цветут пустыни

и сказал я той собаке: видишь, всё терплю! и ответила собака: я тебя люблю(с)

— Банга, Банга… Человек мог бы и не звать его — словами, пёс давно услышал знакомое тяжелое шарканье сандалий по плитам, и шумное дыхание услышал, и учуял запах: единственный в мире, особенный и самый нужный. Его человек пах солью, кожей ремней, скисшим виноградом, который человек называл «вином», предлагая тревожными лунными ночами Банге «разделить чашу» (Банга вежливо трогал его мокрые пальцы кончиком языка, обиженно фыркал, потому что скисший виноград ему не нравился раз от раза, и укладывал голову на ремешок чужого сандалия). Его человека называли по-разному: прокуратор, игемон, благодетель, господин, кривоногий римский выблядок, но для пса он был всем. Миром, божеством, повелевающим движением по небу слепящего и жаркого — Солнца — и тревожной, белой и паскудной — Луны. И ещё гораздо более важными вещами распоряжался Бог с истертыми подошвами сандалий, например обедом Банги и водой в темном углу крытой колоннады, куда так приятно было сунуть раскаленный от жары нос и лапы с обожженными песком подушечками. Так что псу не надо было слышать своего имени для того, чтобы соскочить с лежанки, на которой ему почти каждое утро приходилось ждать возвращения своего человека. «Ждать» — слово и занятие не самые приятные, ждать это не всегда только про утро, это чуять в воздухе отголоски того единственного запаха, но не прорываться через преграждающие дорогу копья и колени, прикрытые нагревшимися щитками, не подавать голос — отчаянно и громко, чтобы эхо разлетелось по переходам и галереям. Как хорошо, что чужой приказ «ждать» это еще и про то, что человек обязательно возвращался. Весь, с запахом соли и свернувшейся на солнце крови в волосах, с хриплым смеющимся «иди ко мне», неотличимым от лая, чтобы благодарный за ежедневное чудо возвращения Банга уткнулся мордой в чужие колени и… У человека дрожали руки. У самого сильного, у человека Банги, у смеющегося лаем и у рявкающего с настоящим рычанием, руки у него, зарывшегося пальцами в короткую гладкую шерсть на собачьем загривке, дрожали так сильно, что пёс поднял голову и острые кончиками уши у него встали торчком. Был жаркий весенний день, и пёс знал имя месяца нисана, ласточки — такие хитрые летучие твари — как специально носились через двор и колоннаду низко-низко, чтобы псу снились тревожные сны. Банге снилась гроза, а человек Банги плохо спал весенними короткими ночами, даже ещё хуже, то есть, но руки у него не дрожали — поутру, вот так, никогда не… И он не звал пса сипло и страшно, без голоса, наклоняясь к шерсти лицом, мокрым и покрасневшим. Банга поднял голову и осторожно лизнул человека в подбородок. В ухо, в щеку. Застучал неуверенно хвостом по плитам пола, все заглядывая вопросительно в единственное в мире такое одно лицо, поставил лапы на бедро, аккуратно, чтобы не задеть шрам, ну же, человек мой, дай мне приказ, не давай мне приказ, я и сам, по твоему взгляду, по движению твоих ресниц догадаюсь, в чье горло вцепиться зубами, на кого зарычать, а на кого без единого звука выскочить из тени. Ты же… Пёс знал, что его человек — самый сильный в мире. И не потому что «игемон», наместник Рима, такие человеческие смешные вещи псу не были интересны — а потому что одним далеким ветреным днем, когда в горах ещё лежал снег, его человек взял щенка за шкирку и вытащил из теплого клубка братьев и сестер, взял из-под бока ощенивщейся в прошлом месяце суки и поднял высоко-высоко. И держал крепко-крепко, сильными твердыми пальцами, от человека пахло кожей, усталостью и виноградом, он сказал что-то одобрительное — и засмеялся хрипло, сорвано, тепло, совсем не как ветер, у щенка в ответ что-то сильно-сильно забилось в груди, похожей на маленькую бочку с вином, и тонкий, крысиный ещё, хвост замолотил воздух. А потом самый сильный человек на свете надел на щенка ошейник и дал ему имя - тоже самое лучшее имя на свете, и так они узнали друг друга. Щенка теперь звали Бангой, а человека всегда звали прокуратор, игемон, благодетель, господин, кривоногий римский выблядок, и ещё звали Пилатом, который Понтий. У человека по ночам ныл шрам на бедре — он начинал сжимать кулаки и ворочаться, оберегая больную ногу даже во сне. Тогда пёс не спал, укладывал голову на край постели и ждал удобного случая — вылизать шершавый след, оставшийся от рубленой раны «этих варваров». Псу всегда помогал этот способ, хотя его ни разу не рубили мечами варвары, но ведь попадали в подушечки лап длинные и твердые занозы, а еще однажды он распорол заднюю лапу о колючий розовый куст, а человеку... Человеку, наверное, надо было больше горячих языков, но Банга не подпускал к нему никаких других собак, никаких других собак во дворце и окрестностях больше не было. Банга был единственным. Банга знал, кого пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат не выносит, и скалил зубы — совершенно беззвучно, но от этого не менее внушительно, Банга знал, кого Пилат презирает, в ком — нуждается и с кем вынужден соблюдать церемониал (скисший виноград лился по чашам, оскал прятался, но не до конца), с кем прокуратор может посмеяться, отрывисто и глухо, после всего выпитого вина. А теперь его человек зарывался мокрым лицом в ему шерсть, и язык Банги как будто не помогал вовсе, но ведь такого просто не могло быть? Человек задышал ровнее. Ласточка пролетела у пса под самым носом, и он огорченно клацнул зубами, а Понтий Пилат приказал привести, и стража привела маленького человека, а пса прокуратора из покоев прокуратора никто не выгонял, и сам прокуратор тоже: он потрепал его уши ладонью, которая перестала дрожать, так что Банга никуда не ушел — отступил на два шага от ног своего человека и лег в тень, любопытно принюхиваясь. Он был и правда маленький, Банга легко поставил бы лапы ему на плечи, и ещё опрокинул бы его на спину — если бы так было нужно. Но прокуратору было нужно что-то другое. А маленький человек оказался очень непонятным... Он же не мог быть сильнее человека Банги, потому что человек Банги самый сильный на свете, это был закон всех вещей. Истина, и Банга не сомневался в ней всем своим собачьим нутром. Но когда маленький человек остался против них совсем один, человек Банги застыл перед маленьким человеком так, как от самого плохого сна в ночь весенней грозы. Закаменел. «Для чего игемону слушать человека, которого завтра казнят? А ты, игемон, слушать ли меня… хочешь?» А вот когда маленький человек взял и потянулся к Пилату, ладонью, Банга не выдержал, вскочил и зарычал предупреждающе — только коснись, разорву. И глотку тоже. И пахнет от тебя неправильно — ароматным маслом и грозой. И тогда маленький человек посмотрел прямо на Бангу и сказал ещё: — Игемон, у вас с твоим другом одинаковые глаза. Ты мог отпустить меня, но теперь уже поздно. А потом... Человек Банги сказал что-то непонятное маленькому человеку (на том из человеческих языков, который Банга почитал для себя нелепым и необязательным для понимания, потому что слишком человечьим), а Банге он сказал «оставь». И раз его человек так сказал, пёс лег обратно — у кресла, но следить не перестал. И охранять... тоже. Хотя человек Банги и не делал ничего — руки сложил на коленях тяжело и аккуратно, ткань разгладил. Это маленький человек начал улыбаться слишком белыми для бродяги зубами и спросил: — А давно ты выбирался из дворца, игемон? Банга уложил голову на лапы и стал вспоминать… Зимой. Прокуратор нечасто выбирался из дворца, но каждый раз брал пса с собой. Иногда они посещали с инспекцией казармы — там Банге не очень нравилось, слишком много резких запахов, зато там нравилось его человеку: Пилат обычно вызывал для поединка кого-то из солдат, и если солдат не сразу оказывался на земле, его человек радовался, крепко упираясь в утоптанный песок кривыми ногами. Иногда они навещали соседний дворец, и часто во время этих вылазок рядом с его человеком возникал человек в капюшоне — этого человека Банга боялся едва ли не больше весенней грозы, потому что от человека в капюшоне никогда ничем не пахло. И ещё, стоило гавкнуть или зарычать, преграждая ему путь к прокуратору, у него делались равнодушные пустые глаза, как будто бы Банга не был псом, а был... Ничем не был. — Но теперь весна, и пустыня цветёт после первых сильных дождей. Я не предлагаю тебе оставить… службу, только дать отдых твоей измученной голове. — У меня не такая служба, философ, — когда и как Пилат поднялся с кресла, успел заметить только Банга — по крайней мере маленький человек не уклонился, только опустил ресницы и немного удивлённо округлил рот. Если прокуратор не любит бить подследственных собственными руками, это ещё не значит, что он не умеет этого делать — человек Банги сделал единственный короткий толчок под чужие ребра, и маленький человек упал на колени, беззвучно хватая воздух ртом. Банга оскалил зубы, когда Пилат дал знак дежурным солдатам. «Увести, — скомандовал он деревянно, — и начальника стражи ко мне». Вот у этого начальника стражи Афрания с откинутым на плечи капюшоном плаща и блестела под полуденным почти солнцем лысина, и глаза — как обычно пустые и равнодушные — не остановились на Банге, когда он, выслушав приказ прокуратора, коротко наклонил голову, развернулся и вышел, ступая осторожно и паскудно — беззвучно. А за городскими стенами — в пустыне — псу очень понравилось. Его человек выехал за город в крытой повозке, и всю дорогу он держал Бангу за ошейник, как будто держался, а другую руку он держал у груди. Человек в капюшоне покачал головой и остался на месте, а они, человек и его пёс, наступили на ковер из цветов, и человек Банги сказал «можно» — тогда пёс побежал. Он носился кругами, летел по прямой, загонял в норы мелких отчаянно стрекочущих пушистых зверьков, караулил вертлявых ящериц и ещё их коварные хвосты, ловил хрустящую на зубах саранчу и приносил добычу к ногам своего человека. Правда, его человек не сразу хвалил пса — он сидел на примятых цветах, и красный сок пачкал край его короткого плаща, а ещё его человек был слишком увлечен маленьким человеком, который сидел на плаще прокуратора, и на его бедрах налипли красные лепестки. Но Банга не обижался — он коротко трогал носом ладонь своего человека, предупредительно смотрел на человека маленького и бежал дальше, дальше, навстречу низкому и алому закату по дорожке с кровавым подбоем из смятых анемонов. Это маленький человек сказал, что цветы называются анемоны. И ещё он говорил, конечно, с Пилатом, но Банга все равно понял: — Мне не хочется тратить наше время на пустые споры, игемон, — что это про цветы на бедрах, красные, красные. — А мне не хочется думать, как тебя подвесят, — ладонь его человека на загривке сделалась жесткой, и Банга коротко заскулил, не от боли, а от тоски и жалости, но маленький человек взял и глупо — бесстрашно — накрыл пальцами пальцы, как будто погладил Бангу тоже, и сказал: — Так не думай. И ещё он сказал: — Игемон, ты большой, а я маленький. Не замахивайся… больше. Я конечно встану, но с разбитым ещё больше лицом, а это неудобно... целоваться. Когда человек Банги подмял маленького человека под себя — всего, вместе с красными лепестками в спутанных волосах, на бедрах и запястьях, Банга зевнул и потрусил в сторону — особенно наглая пушистая тварь высунула из норы свою пухлую морду и пялилась… Следовало ей все разъяснить, и увлеченный пёс не сразу заметил, как страшно и вдруг потемнело небо. Как налетел сухой пыльный ветер, горстями швыряющий красные лепестки в собачий мокрый нос. Тогда Банге сделалось неуютно и страшно — слишком много места вокруг, слишком низкие тучи. А маленький человек слишком громко — красные цветы по всей пустыне приникли к земле — сказал: «Должно мне, игемон». А что там «должно», в смысле кому задолжал — не сказал, но красные цветы совсем грустно опустились мордами вниз. И его человек тоже слишком громко и сорвано, как после кошмара, закричал на маленького человека: «Ну и иди!». И тоже пошёл. В сторону городских стен, и не оглянулся даже на пса, но Банга побежал за ним следом— и маленький человек побежал тоже, и даже подпрыгнул, чтобы схватить прокуратора Иудеи всадника Понтия Пилата за плечо. «Пока не кончилась гроза… успеешь. Успеем». Пока обсыхал его нос и шерсть, Банга забился в угол прокураторской спальни. Подальше от грозы и от этого непонятного... Каждую до нынешней грозу его человек разговаривал с ним. Насмешливо называл храбрейшим из псов, но еще разрешал уткнуться носом в ремешок на сандалии и гладил, закрывая ладонями уши на особенно раскатистых ударах с небес. А сейчас его человек валял по постели маленького человека, и это тоже совсем не было похоже на то, как… раньше. Впрочем, Банга всё равно не понимал, как можно заниматься такими глупостями, когда гроза. А потом его позвали по имени. Чужой голос, чужой маленький человек опирался локтем на край постели, щурился в темноту и звал его: «Банга, Банга». Его звали чужим голосом, а его человек лежал на спине, со сбитой и скомканной на одном плече туникой, закрывал локтем глаза и шумно, тяжело дышал. Банга, конечно, подошёл не на зов чужого маленького человека — Банга ждал, что его человек поднимет голову, хрипло выругается и спихнет собачьи лапы с постели, потому что на постель с лапами нельзя. Даже в грозу. Но его человек никого не прогнал. И даже маленького человека, который улыбался Банге разбитым ртом и опустился обратно на плечо пятого прокуратора Иудеи всадника Понтия Пилата, как будто всё было в порядке и не было никакой грозы. И шептал еще что-то, про то, что ему вовсе не больно, а ты всё сможешь. Банга смог бы. Возню эту человеческую под боком под утро потерпеть, и может щенки бы пошли… Тоже хорошо. Человеческие щенки должно быть не хуже собачьих, и наверное маленький человек был бы хорошей сукой, раз он такой теплый и не боится, когда больно, а Банга бы их тоже охранял, щенков. От грозы… и от всего такого страшного, от Афрания бы ещё обязательно. Обязательно.