Как цветут пустыни

но как нам быть, как жить теперь без варваров? они казались нам подобьем выхода(с)

По походке Афраний решил, что он только вчера с коня слез. Увесистое это было «шарк-шарк» по плитам в окружении невесомо-угодливых шагов своры секретарей прошлого (бывшего) начальника, а потом шарканье прекратилось: прямо напротив его камеры (все-таки в яму начальника тайной стражи, пусть и бывшего, кинуть не решились). Мышцы привычкой затянуло, заломило даже: встать. Вытянуться во фронт перед командиром, но Афраний усилием воли подавил этот порыв и не дернулся с места, даже головы не повернул: рано ещё. А этот, с шаркающей кавалерийской походкой, достоин ли? Вот прежний командир, четвертый прокуратор Иудеи, Валерий Грат, ему под конец своего не слишком длинного срока изрядно… надоел. — Кто? Невыразительно спросил. Негромко, но зашуршала ткань на угодливо склонившихся спинах, и высокий противный голос (Афраний считал этого недоноска самым паскудным из всех, пригревшихся в канцелярии) зачастил известные Афранию слова: о том, что бывший. Бывший начальник бывшей стражи быв… предыдущего прокуратора. Хотели казнить, не далее как вчера, по свидетельству очень важному, не желаете ли взглянуть, прокуратор, но воля императора Тиберия, да продлят боги его жизнь, и с вашим назначением, а предшественник ваш скоропостижно скончался, не успев подписать приказ о казни — на этом Афраний не выдержал, моргнул длинно, чтобы сдержать смех — так может вы, прокуратор, чтобы до канцелярии не ходить, сразу и утвердите свою волю на бумаге, а в исполнение приведут ещё до рассвета, но если желаете произвести собственное следствие и допросить… — Хватит, — чужой невыразительный голос оборвал длинный риторический период, и Афраний подобрался: несмотря на то, что давно мальчишкой не был, каждый новый командир это любопытно до мурашек под коленями, — довольно. Не хватало, чтобы и я тут… «скоропостижно скончался» не успев принять должность. Нет, благодарю, я так долго по морю добирался в эту… отдаленную провинцию. А у меня от морских путешествий голова болит. Давайте сюда бумагу. Афраний лежал тихо-тихо. В голове тоже гулко и пусто сделалось, приятно. Кесарь далеко, солнце высоко. Значит, до шестого прокуратора Иудеи… Но додумать эту мысль он не успел, потому что чужой невыразительный голос невыразительно прочитал вслух: — Освободить. В должности восстановить. Обвинения не доказаны. К исполнению обязанностей приступить немедленно. Он ещё договаривал, новый командир, когда Афраний легко и пружинисто поднялся на ноги. И вытянулся во фронт, с удовольствием и привычно: теперь было можно. Теперь это было нужно, потому что его новый командир, пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат, оказался очень умным человеком, а под началом прошлого прокуратора по умным людям Афраний успел отчаянно в этой проклятой дикой земле заскучать. Спустя несколько месяцев, за которые Афраний окончательно удостоверился в правильности своего первого осторожного и почти-радостного «дождался», командир, после очередной успешной тайной операции (всего-то утихомирить толпу, незаметно вырезав самых громких крикунов и вожаков, не сверкая римскими доспехами и не потрясая штандартами), угощая Афрания Цекубой, вдруг улыбнулся мелкими морщинками в уголках глаз и спросил: — Ну скажи, дорогой, ну зачем ты в камеру пошел? Ни за что не поверю, зная и то теперь только часть талантов, что не сумели бы вы… Афраний помолчал, перекатывая на языке тяжелый виноградный вкус отменного вина и чужого отменного ума, медленно, сладко. А потом ответил, конечно — командир спрашивал. Начальник. Умный человек. — Прокуратор, начальник тайной стражи — такая собачья должность… Ещё хуже вашей. Не предполагает отпуска. Хоть выспался на казенный счет. Командир ничего не спросил больше — про это. Они выпили ещё и ещё, и уходя к себе Афраний не так твердо держался на ногах (разумеется никак не показывая этого внешне). Хороший он был командир, пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат — и воин тоже, все ещё неплохой: иногда во время тренировочного боя он мог сбить Афрания с ног на десятом движении. Когда же у командира не болела голова, выходить с ним на утоптанный солдатами песок было и вовсе неизбежно чувствительно, но Афраний все равно выходил и довольно разглядывал потом синяки на ребрах, прикидывая, сколько трещин заработал сам, а сколькими одарил начальство. «Все врачи шарлатаны, — объяснил ему как-то командир, оберегая голову от самого маленького движения как торчащую из рубленой раны сломанную кость, — один был не шарлатан, так он мне сказал, что с этим надо жить. Вот я и… живу». Вот они и жили в этой дикой пустынной провинции, стараясь поддерживать порядок и не слишком горюя о далекой империи, потому что империя была в них, Рим в жилах и костях, не в монете с профилем Кесаря и не в орлах на перекрестках. Прокуратор поднял за шкирку толстобрюхого от молока щенка, оглядел его со всех сторон и сказал Афранию обрадовано: «Хороший пёс будет. У меня в детстве такой… был». Афраний, шестой сын шестого сына, у которого в детстве не было даже собственного личного имени, вежливо улыбнулся. Пёс вырос, сухая холодная зима сменялась не менее сухим жарким летом, пустыня наступала на город, и всё было хорошо, пока не пришёл… этот. Его привели, конечно. Притащили в камеру после первого допроса, Крысобой выглядел странно — на его разрубленном лице бродило какое-то новое выражение, смысл которого ускользал от Афрания, да и от самого Крысобоя ускользал вероятно тоже, потому что он не стал бить заключенного на пороге, а медленно и неуверенно захлопнул решетку, выдохнул рассерженно и растерянно, посмотрел на Афрания и ничего не говоря ушел, стуча сапогами о пол. Афраний поправил капюшон и посмотрел — заключенный сидел на полу и глупо улыбался, прикрыв глаза. Время от времени он начинал шмыгать носом, втягивая кровавую юшку, вытирал лицо коротким рукавом и снова мечтательно жмурился. Государственной опасности этими действиями он не представлял, но Афраний не удивился повторному вызову его на допрос — удивился он выражению глаз и губ командира, когда тот отдавал приказ. Глаза и губы у прокуратора были такие, что Афраний приказал принести ведро воды к камере. Конечно, тратить чистую воду на бродягу было верхом идиотизма, но. Афраний бывал в Риме, не только в этой дикой земле торчал, так что понимал, что и как. Но воды было всё-таки жалко, и он даже спросил заключенного, не может ли тот призвать дождь. Увы, так далеко силы заключенного не простирались, или он просто вредничал, так что пришлось окатить его из ведра. Большего Афраний по собственной личной инициативе сделать не мог, да и вообще… Раньше прокуратор никогда не выказывал подобных наклонностей. А уж Афраний повидал на своем веку тех, кто упивался возможностью безнаказанно использовать преимущества власти, но маленький мокрый бродячий философ… Афраний достал бы командиру мальчиков, девочек, с любого цвета кожей, гладеньких и безволосых или заматеревших и опытных, стоило бы получить приказ, но приказа не было. До одного жаркого месяца нисана, до вечера и начавшийся за городскими стенами грозы. Перед грозой Афраний поставил его в известность, перед тем как поставить перед командиром: «Дернешься сбежать, я тебя сам повешу, понял?», а этот… философ посмотрел в ответ с жалостливой какой-то улыбкой: «Куда я сбегу, доб…рый солдат?». И правда, решил Афраний, куда ему против прокуратора. И потом командир крепко держал маленького бродячего философа за запястье и тащил его за собой, а перед ними бежал пёс, крупные первые капли уже стучали по крыше дворца Ирода Великого. Афраний яростно потирал лысину под промокшим капюшоном и думал (подсчитывал), сколько человек (свидетелей) в Ершалаиме не переживет этой ночи... Ночь была короткой, Афраний едва успел перед рассветом не опустить глаза на пороге личных прокураторских покоев и сказать: «Подследственный всю ночь провел в камере, прокуратор. Скоро сменится караул». О том, что своих людей Афранию не жалко, вслух он не сказал, и о том, что, однако, слухи куда лучше предотвратить, чем бороться с их распространением, тоже. Командир был умным человеком, пусть и со странным… вкусом. Пёс посмотрел на Афрания и беззвучно оскалил зубы, командир закрыл лицо пустыми ладонями, подследственный растеряно оглянулся в поисках своих тряпок — у него была так искусана шея и плечи, что Афраний подозрительно посмотрел на пса, но хвостатая тварь зевнула во всю пасть и медленно замотала хвостом по полу. А потом был день, и была ночь. А потом была казнь. — Ты не… передавай, — вдруг сказал казненный маленький философ, он смешно выдохнул, носом, из продырявленного бока у него текла кровь, смешанная с водой, — это не ему. Про трусость. Но Афраний взял и передал, потому что пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат был его командиром. Передал слово в слово, и только потом, когда увидел чужие глаза, подумал, что разве впервой ему было нарушать приказы? Передал, вот и пришлось… расхлебывать. И если кровь доносчика ему самому была по душе, то вот намерение отчаянно и смертно пьяного командира даже не писать, а ехать к Кесарю — Афраний поднес ему последнюю чашу сам, а над чашей пронес открытую ладонь. Тогда пёс посмотрел на него из угла, Афраний мысленно пояснил: «Не умрет, ну. Уснет». А командир не посмотрел — и так доверял, поэтому выпил «на дорожку» до дна, сделал несколько шагов перед тем, как зашататься, но не упал. Афраний замахнулся и ударил командира в спину, в место между лопаток, Сильно, так, чтобы он пошатнулся, а потом наконец упал, такой хороший командир, поэтому и ударил Афраний всего один раз. Пёс не бросился, не вцепился ему в горло, тоже ведь, псина, а понял, что нельзя. — Нельзя, командир, — Афраний обхватил его поперек нагрудника, прислонил к своему плечу и повторил, — нельзя. Проспись. Завтра меня можешь сам… того. Я убегать не буду, но завтра. Ну куда же ты, командир? Ты послушай, что говорят… А вдруг он воскреснет на третий день, а тебя нет, ну?