Heartache

      Рука скользит по смятой простыне, бережно хранящей тепло его тела и его дурманящий запах. Каждая складка светлой ткани является свидетелем и доказательством их любви. Азирафаэль ведет по ним пальцами, слегка разглаживая, впитывая эссенцию ушедшего момента. Он тянется в сторону и касается щекой не своей подушки, втягивает пропитавший ее аромат огненно-рыжих волос, переплетенный с мыльно-цветочным. Азирафаэль впивается пальцами в ткань и тут же отпускает, поглаживая, извиняясь. Он утыкается носом в подушку, зажмурившись, силой втягивая ничтожные остатки воздуха, пытаясь не кричать в голос от чувств, бессовестно ломящихся наружу, не давать выхода слезам, смывающим скребущую по сердцу едкую соль разочарования. У него нет ни причин, ни права на эту истерику, но он ничего не может с собой поделать. Все внутри кричит от закупоренной любви, что, как шампанское в хорошо встряхнутой бутылке, не пенится и не выбивает давлением пробку, изливаясь наружу, только благодаря тонкой проволоке, стягивающей горло. Азирафаэль не знает, что с этим делать, не знает, насколько еще его хватит держать все это в себе без выхода. Как вышло, что он лежит в кровати наедине со своими острыми и цепкими мыслями, с этой бурей в душе, которую никак не успокоить?       Они сошлись почти нечаянно, неосознанно, необдуманно и совершенно неотвратимо. Конечно они любят друг друга. Всегда любили. И сразу после Ритца ни у одного из них не возникло желания разойтись каждый своей дорогой, как они делали всегда. «К тебе или ко мне?» — вопрос, приведший их в темную квартиру Кроули, освещенную лишь блеклым лунным светом. Они не сказали друг другу ни слова. Все было понятно и без. Глаза цвета кипящей серы погружались взглядом в океан ярко-голубой звездной пыли, утопая в его глубине и нежности. Все вопросы находили ответы там, где сталкивались два взгляда, сливаясь в нечто необъяснимое.       Они обнаружили себя в объятиях, которые, казалось, длились тысячелетия. Они слились в статую, выточенную из обобщающего их страстного желания быть вместе, быть единым целым. Особенно теперь, когда они так остро ощутили свою невечность, когда небытие лизнуло каждого из них по спине своим мерзким ледяным языком. И они выжили. Миллионы лет после они оказались лежащими на кровати, осторожно и бесконечно медленно изучающими друг друга. Все еще не произнося ни слова. Руки были везде, неспешно огибая контуры земных тел, осторожно освобождая от одежды, не оставляя ни миллиметра кожи обделенным вниманием и желанной лаской.       Кроули был нежен, почти стеснителен, и Азирафаэль таял от каждого прикосновения, от мягких слов, от ощущений, которые даровали теплые любящие губы. Кроули был деликатен и медлителен, растягивая удовольствие и убеждаясь на каждом полушаге, что Азирафаэль готов идти дальше. Когда Кроули был в нем, двигаясь плавно и изящно, ему казалось, что он все это время ошибался, что его напряженное желание, его доводящие до исступления чувства — это отклик его тела на близость, о которой он не смел и мечтать, на жар столь любимого тела, согревающий его более не одинокое естество. Первый раз заставил его поверить в это, когда он в унисон с Кроули громко выдыхал с неконтролируемыми стонами свою пульсирующую любовь.       Второй раз заставил его засомневаться. Третий раз почти вернул его к старым сомнениям. Четвертый убедил окончательно, что первый был скорее стечением обстоятельств, счастливым казусом. С каждым новым разом темп нарастал, налет восхищения новшеством происходящего истончался, деликатность становилась все острее, сменяясь на страстный пыл. Кроули всегда был аккуратен и нежен, но Азирафаэль чувствовал, как его чуткость отходит на задний план, уступая ненасытному вожделению. Он сам больше не испытывал той эйфории, бурления каждой мельчайшей частицы души, доводимой до предела блаженства. Все осталось в том единственном первом разе, когда он поверил, что действительно способен на подобное.       Азирафаэль любил Кроули всей душой, каждым ее уголком и изгибом. Но не телом. Сердце изнывало, не в силах выбиться из своей клетки, стуча громко и бойко в отчаянии под напором болезненной незавершенности. Его любовь заставляла все внутри петь от радости и ей все было мало, пока смертная оболочка оставалась мучительно равнодушной к самым откровенным из мыслей и желаний. Азирафаэль любил Кроули совсем иначе, чем Кроули любил его. Он хотел раствориться в каждом прикосновении, обжигающем и пленительном. Он хотел зачитывать отрывки из любимых стихов, соединяющих слова в изумительно точную невыразимую мысль. Он хотел сочинять собственные — глупые, но милые. Азирафаэль не умел красиво говорить, привык прятать слова и мысли, тем более от Кроули, и в то же время желал сказать так много. Вместо этого он улыбался и, не отрываясь, смотрел на него, окутывая взглядом, пытаясь проникнуть им так глубоко, как только можно, чтобы донести до него хотя бы частичку своей тягостной любви. Кроули любил ярко и жарко. Кроули не расточался на слова, предпочитая действия. Кроули боялся, что времени недостаточно на то, чтобы успеть все, и оно постоянно утекает сквозь пальцы. Кроули не замечал. Не видел, как Азирафаэль обреченно пытается прижаться к нему после, как он отворачивается, пряча предательские слезы, когда остается один в еще теплой постели, как безнадежно он пытается притворяться, что все в порядке, что так и должно быть.       Азирафаэль смиренно ждет, когда Кроули вернется, уставившись в слепящую белизну потолка, судорожно сжимая край одеяла. В глубине души он хочет, чтобы Кроули наконец заметил, чтобы наконец понял, и ему не пришлось бы ничего объяснять. Он знает, что этого не случится. Он сам не даст этому произойти. Потому что он любит его. Потому что так, наверное, и должно быть. Не только красота требует жертв. Любовь куда более кровожадна и беспощадна. Если бы только у него был выбор. Кроули обычно возвращается, когда его сторона кровати уже совершенно остыла, а Азирафаэль уже повернулся на бок, притворяясь, что дремлет. Кроули по щелчку пальцев возвращает себе свое привычное облачение и поправляет стекшее с края кровати одеяло. Как обычно. Он перегибается через кровать и целует Азирафаэля в висок, легко коснувшись его взъерошенных волос рукой. Как обычно. И уходит на кухню пить кофе, оставляя его отдыхать в одиночестве. Как обычно. Азирафаэль пролежит еще минут двадцать и поднимется, не спеша одеваясь, чтобы потом отправиться на кухню и, чмокнув Кроули в щеку, не обменявшись с ним ни словом, поставить чайник.       Иногда Азирафаэль задумывался, действительно ли Кроули любит его или он принимал желаемое за реальность, чтобы было проще. И тут же стирал эту мысль без остатка теплыми воспоминаниями о том, как Кроули заваривал ему чай, не будучи ничуть в том заинтересованным, если бы это не было для него. Как Кроули обнимал его и говорил что-нибудь забавное, смывающее любую печаль непогожего дня. Как он гнал свою Бентли в ту самую пекарню, чтобы успеть к открытию, и еще быстрее мчался назад, чтобы довезти его любимую выпечку еще горячей. Как Кроули смотрел на него с безграничным обожанием, избавляясь от темных очков каждый раз, когда он оказывался рядом. У Азирафаэля было все это и гораздо больше. То, что они вместе пронесли с собой сквозь тысячелетия и чем могли делиться только друг с другом. То, что он не променял бы ни за что на свете. У него было все, о чем он мечтал, и, только получив это, осознал, что любить слишком сильно — более чем возможно. И совершенно невыносимо.       Азирафаэль всегда догадывался, что с ним что-то не так. Его тело, выданное ему небесами, работало неправильно. Он видел, что происходило с людьми, когда дело доходило до близости. Он видел необузданную страсть, горящую в глазах, кипящую в крови и взывающую к базовым инстинктам. Он видел с каким остервенением и жаждой люди стремились слиться друг с другом в акте постижения. Он знал также, что Кроули во времена древнего Рима выполнял свою работу слишком усердно, и знал, что его воздержание после было лишь выбором, не столь свойственным для демонов. Азирафаэль же не чувствовал ничего, кроме безмерной любви, ставшей для него проклятьем. Она не разъедала его изнутри, как ненависть, она томилась и преобразовывалась, становясь все объемнее и проникая все глубже, укореняясь в сердце, оплетая и стягивая его своими путами. Он пытался найти утешение, следуя примеру людей, найдя только разочарование в неудовлетворении тем, чего им было достаточно, чтобы заглушить свои потребности хотя бы на время. После их первого раза Азирафаэль почти уверовал, что с Кроули все будет иначе. Отрезвляющая досада настигла его слишком скоро, обрушившись сверху, разбивая остатки надежды в прах. Его тело откликалось на прикосновения на уровне рефлексов и от этого становилось только обиднее. Почему так? Он хотел любить Кроули еще сильнее, хотел вместе с ним испытывать удовлетворение от столь простого и столь желаемого процесса. Он хотел любить его правильно, не изнывая от боли осознания, что ему никогда не будет достаточно того, что происходит между ними.       Азирафаэль старался, пытаясь разбудить в себе дремлющее вечным сном нечто. Он делал все, что нужно. Он заходил дальше, чем хотел, принимая любые неудобства, как временное. Все потому, что любил. Потому что где-то между тем, как он впивался зубами в плоть своих пальцев, умоляя не останавливаться, и тем, как он чувствовал на себе тяжесть Кроули, обессиленно опускающегося на него сверху, он ощущал себя любимым и непостижимо желаемым. И это все, что ему было нужно. Так ему казалось. Азирафаэль хотел сделать Кроули приятно, заставить его сдавленно стонать от несдерживаемого удовольствия, вытягивать из него тихие признания, растворяющиеся в сбивчивом возбужденном дыхании. Все потому, что любил. Он давился собственными нуждами, захлебываясь в расплескивающихся через край чувствах, которые становились со временем лишь сильнее. Ему было все сложнее затыкать их поглубже, насыщаясь теми крохами, что он выцеплял между строк того, чем были исписаны все стены их совместной жизни.       Азирафаэль отдалялся, становился замкнутым и тревожным. Он и сам не заметил, как стал шарахаться, стараясь избегать малейшего прикосновения, которое могло привести к чему-то большему. Он боялся позволить себе наслаждаться самыми невинными поцелуями. Кроули начал замечать его отстраненность, его дрожь и неуверенность, и понял это худшим из образов. Он почувствовал себя нежеланным, отвергнутым, отталкивающим. Азирафаэль переступил через себя, в который раз, буквально стоя на коленях, доказывая ему, что это не так, убеждая как сильно он ему нужен и как горячо он его желает. И снова врал себе, вытирая о собственное эго ноги, проглатывая самоуважение, давясь. Не мог иначе. Не мог найти в себе мужества сказать Кроули о том, как каждый раз с нестерпимым скрежетом все сильнее затягивается проволока на его сердце, выжимая все соки, иссушивая, причиняя неведомую боль. Как мог он сказать ему, что его ласки, его страсть, его пылкая любовь — сильнее того, что он может принять? Как мог он признаться ему, что их желания расходятся настолько, что это превращается в вечный компромисс с самим собой: немного терпения в обмен на крошечную надежду, что в этот раз Кроули задержится рядом чуть подольше, что он сможет впитать растворяющийся в воздухе след той нежности, в которой он всегда находил утешение и покой. Как мог он быть столь неблагодарным за разделенные с ним неприкрытые живые чувства, за все то тепло, что согревало его измученную душу? Почему самое ценное, что у него было, стало казаться банальным и неполноценным? К чему именно взывал его внутренний голос неразборчиво вопящий, вытаскивая наружу неуместную печаль и слезы в момент, когда он был почти счастлив? Азирафаэль не был абсолютно глух к ощущениям, он прислушивался к ним, как мог, держался за них до судорог, надрываясь, чтобы усилить их, принудить их остаться с ним, заполнить гравитирующую пустоту внутри. И каждый раз они ускользали, оставляя его разбитым и бесконечно уязвимым. Он крал поцелуи с губ Кроули, вжимался в него всем телом, не в состоянии насытиться им и его любовью. Он хотел раствориться в нем, стать с ним по-настоящему единым, чтобы никогда больше не ощущать как остывает его сторона постели, как нечто прекрасное испаряется в томном выдохе, выскальзывает, оставляя его незаполненным и одиноким.       Азирафаэль гладит подушку с закрытыми глазами, представляя, что его пальцы скользят по мягким шелковистым волосам вместо чуть шершавой ткани, что вместо сквозняка его губ касается теплое дыхание, что он ощущает на себе изучающий заботливый взгляд. Кроули был так близко и в то же время предельно далеко. Он открывает глаза и видит его, стоящего в дверном проеме, опирающегося плечом на косяк, с чашкой кофе в руке и проникновенным взглядом. Азирафаэль перекатывается на свою сторону и даже не пытается найти себе оправдания. Кроули ставит чашку на прикроватный столик и ложится с ним рядом, подперев голову рукой. Он смотрит на него с тревогой и сочувствием. Азирафаэль боится встретиться с ним взглядом и сглатывает затянувшийся в горле узел своих привычных терзаний. — Скажи мне, — произносит Кроули, — что тебя тревожит?       Азирафаэль опасался этих слов, как огня. Они ранили и в то же время давали шанс на то, что все еще может быть по-другому. Если только он сможет облачить свои чувства в слова, если только он найдет силы дать им волю. — Почему ты спрашиваешь? — единственное на что его хватило. — Я не слепой и не идиот, — спокойно отвечает Кроули. Азирафаэль готов был провалиться на месте. — И в чем бы ты себя не убедил, мне не все равно.       Азирафаэль мнет пальцы, собираясь с беснующимися мыслями. Он не умел врать. Он мог скрывать, мог недоговаривать, но не врать. Только не Кроули. Только не тогда, когда он смотрит на него так любяще и встревоженно, что ему хочется выложить все, как есть, если бы только он был уверен, что это не разрушит их жизни. — То, что меня беспокоит, — отвечает он, тяжело вздохнув, — не принесет ничего кроме боли. Для нас обоих. — Я не боюсь боли, — говорит Кроули, не задумавшись. — Гораздо хуже видеть, как ты медленно угасаешь и не знать почему.       Сердце пропускает удар, вкладывая в следующий двойную силу. Азирафаэль не думал о том, как он выглядит со стороны. Ему казалось, что он по-привычному улыбчив и весел. Старался таким и быть. До тех пор пока допекающая своей назойливостью и неуемностью оса, жужжащая где-то в груди, не начинала снова колоть его тем, что ему все еще недостает маленького, но важного кусочка, без которого он не мог быть действительно счастлив. Его не столь тревожили собственные переживания, сколько то, что он чувствовал себя обманщиком, что он не мог честно и самозабвенно отдать всего себя Кроули в ответ, как бы он того не хотел и как бы ни старался. — Если бы все было так просто объяснить… — тянет он неуверенно, закрыв лицо руками. — Попробуй. Может, я окажусь гораздо понятливей, чем ты думаешь, — Кроули легко касается его руки, отводя ее от лица. Он улыбается самой располагающей улыбкой и едва ощутимо проводит пальцами по запястью Азирафаэля. Бархатное касание вызывает мурашки, и внезапное облегчение — печаль просочилась сквозь кожу, выманенная утешающим прикосновением, оставив после себя лишь вяжущее послевкусие.       Время тянется в молчании. Кроули терпеливо ждет. Азирафаэль открывает рот, чтобы закрыть его снова, хватая щиплющий язык воздух, набирая достаточно, чтобы вытянуть из себя наконец первое слово, за которым, он был уверен, боязливо выползут и другие. — Прости меня, — первое, что внезапно вырвается наружу. — За что? — недоумевая спрашивает Кроули. — За все, — отвечает Азирафаэль, хмурясь, борясь с желанием заткнуться. — Я не был с тобой честен.       Слова вываливаются, таща за собой новые, вырывая откровения, оголяя болезненную правду. Он рассказывает Кроули все о том, что чувствовал и еще больше о том, что не чувствовал. Слова колют, режут, вонзаясь в самые чувствительные места, не останавливаясь и не щадя. Слезы ручьями стекают по щекам, добавляя соли на свежие раны. Азирафаэль говорит ему, что он хотел бы быть «правильным», хотел бы быть лучше ради него. Азирафаэль умоляет его не злиться, упрашивает простить. Он оправдывается, обещает, что, если Кроули ему позволит, он постарается все исправить. Кроули слушает его и с каждым словом все более явно ощущает, как невидимое лезвие вонзается все глубже куда-то под ребро, тянется к сердцу, прокручиваясь. Все внутри выворачивается наизнанку. Он хочет прервать Азирафаэля и не может. Он не верит в то, что слышит. Не верит в то, что именно он ему говорит. Кроули не может больше терпеть и прикладывает ладонь к его рту, заставляя замолчать. — Пожалуйста, хватит, — говорит он ему не своим голосом. — Почему ты не сказал мне раньше? Почему не остановил меня? Почему ты…       Кроули не соврал, говоря, что не боится боли. Своей собственной. Боль его любимого ангела была страшнее и едва терпимой. Ужас подкатывает тошнотворной волной, вставая поперек горла, не давая прохода ни воздуху, ни слову. Азирафаэль сжимается, становясь невыносимо крошечным и беззащитным. Кроули осторожно обнимает его, прижимая изо всех сил к себе и гладит по плечам, пытаясь утешить. — Почему ты позволил мне… — слова отказываются быть произнесенными вслух, отказываются озвучить тяжелую жестокую мысль. Кроули с трудом выдавливает их из себя, будучи сильным за двоих. — Я ведь… Если ты не хотел ничего из этого, значит… Я насиловал тебя.       Слова рухнули с оглушительным грохотом между ними, сотрясая воздух. Азирафаэль вздрагивает и с рывком отстраняется. Он смотрит на Кроули покрасневшими глазами, в которых горит яростное отрицание. — Нет! — он почти кричит, так твердо, что любое сомнение рассыпается, столкнувшись с этим коротким острым словом. — Нет! Даже не смей так думать!       Азирафаэль не может найти слов, чтобы доказать, насколько сильно он был не прав в своем выводе. — Я хотел этого, — продолжает он. — Хотел, чтобы ты любил меня. Единственное, чего я не хотел — это не чувствовать ничего в ответ. Я хотел, чтобы страсть была частью меня, а не отскакивала от меня, как от глухой стены. Но я не могу. Я люблю тебя так сильно и… не могу.       Кроули закрывает лицо руками, собирая по кусочкам мысли в рваное единое целое. Они отказываются складываться, мгновенно рассыпаясь обратно в гудящий рой. Ему оказалось слишком трудно понять, что именно он узнавал. Принятие обходит его стороной, презрительно морщась. — Но ведь… — говорит он тихо, проводя рукой по простыни рядом с собой, безуспешно пытаясь прийти в себя. — Когда мы были вместе, ты не мог это все симулировать. Или? — Никогда, — отвечает Азирафаэль, касаясь его беспокойной руки. — Физически я чувствую все, но только не здесь. Он прикладывает ладонь к своей груди. — Я не знаю, — продолжает он, — каково это смотреть на тебя и хотеть… как ты хочешь меня. Каково это сгорать от желания. Меня переполняет любовь, я чувствую ее так остро и так невыносимо, но не могу поделиться ей так, как это делаешь ты.       Его лицо выражает сожаление, в глазах плавает тяжелый осадок печали. Кроули на мгновение мрачнеет и тут же берет руку Азирафаэля в свои и притягивает ее к своему лицу, мимолетно примкнув к ней губами по пути. Его щеки пылают, делясь своим жаром с холодной ладонью, тающей в неожиданном сочувствии. — Мне так жаль, — шепчет Кроули. — Прости меня. Я даже не думал… — Тебе не за что извиняться, — прерывает его Азирафаэль. — Дело вовсе не в тебе. Если кто и мог бы меня исправить, то это ты. — Исправить? - ответил Кроули ошеломленно. - Ангел, ты не ошибка, ты не сломан и с тобой нет ничего ненормального. Если бы только я знал раньше, что ты чувствуешь... Я не замечал. Должен был увидеть раньше, что ты мучаешься. Прости меня.       Он извиняется снова и снова. Ласковыми прикосновениями выпрашивает прощения, которого не требовалось. Азирафаэль отвечает, успокаивая, объясняя, озвучивая все то, что больше не томилось внутри, что обретя свободу больше не давило так сильно, давая долгожданную возможность открыться, никогда больше не прячась в тесном шипастом шкафу. — Ты сможешь быть со мной «таким»? — спрашивает он наконец, когда все объяснения и признания иссякли. Кроули смотрит на него, подняв одну бровь, будто он спросил нечто совершенно нелепое и невозможно очевидное. — Азирафаэль, — отвечает он, — мы знаем друг друга невообразимое количество лет, большую часть которых мы провели, притворяясь, что едва ли знакомы. Прожили бы еще столько же, продолжая в том же духе, если бы не один день, который все изменил. Ты принял меня, несмотря на то, что я падший, враг небес и всего, что для тебя важно, став моим единственным другом на тысячелетия. Мы — ангел и демон, любящие друг друга вопреки всему. И после этого ты думаешь, что есть хоть что-то, что заставит меня отвергнуть тебя? Я буду любить тебя, даже если ты оставишь меня, вернувшись на небеса, потому что ты — мой, а я — твой, навсегда.       Кроули берет его лицо в руки и, утопая в звездной пыли его глаз, поцелуем запечатывает свое обещание, уничтожая саму возможность появления ядовитых сомнений. Азирафаэль боялся, что правда разверзнет между ними огромную пропасть, навечно отдаляя их друг от друга. На деле она проложила мост через возвышающийся барьер непонимания и отстраненности, что начал разрастаться между ними. Правда давила и колола, будучи взаперти, но высвобожденная она подарила Азирафаэлю второй шанс. Он боялся, что Кроули не поймет, что он отвергнет его и не простит. Он боялся, что останется навсегда один, еще более израненный и несчастный. Кроули понял. Кроули не за что было прощать. Кроули ни за что его не отвергнет и не оставит. Вместо этого он стал любить его еще сильнее, лишь чуть иначе, немного осторожнее и внимательней, чтобы ангел никогда больше не чувствовал себя одиноким. Азирафаэль забыл о слезах, со временем забыл и о том, что когда-то ему чего-то не хватало. Пустота затянулась, заполнилась до самого дна упоением близостью и разрешенным навсегда вопросом. Азирафаэль не чувствовал себя неполноценным и брошенным. Он разделил свои страхи и Кроули уничтожил их, губами выводя на его коже ответы на все сомнения. Его мучительно бурлящая любовь затихла, согревая, а не сжигая. Потому что его понимали, потому что с ним всегда были рядом, потому что он знал, что любим таким, какой есть. Рука, скользящая по простыне, нашла то, что отчаянно искала, пролетая над никогда более не стылыми складками, приземляясь на теплом родимом плече. Правда не была простой, не была легкой и совсем не была приятной, но она была совершенно необходимой. Последняя слеза одиноко скатилась по округлой щеке, подлетев на реснице, оставляя после себя холодный след. Она не жгла, она была сладкой и счастливой. Все потому, что Азирафаэль был наконец свободен, наконец позволил себе любить по-своему, наконец был уверен, что Кроули его понимает и знает, что именно значит каждый его взгляд и каждое прикосновение, насыщенные преданностью, страстью и бесконечной благодарностью за то, что они есть друг у друга.