Живет его любовь

      Он не помнит, когда это все началось.       Когда мирные разговоры, шум города, вечные дожди сменились громкими сиренами, призывами «отправляться на защиту родины», бомбардировками, холодом и сбитыми костяшками.       Тихо.       Сэнди повторяет себе «тихо», когда зажимает рот дрожащей ладонью. Он не увидел трупа матери, только знакомую, потупившую взгляд.       Честно, он тогда ничего не чувствовал.       Ему тогда казалось, что желудок переваривает сам себя, что холод сжирает его, что никакие тлеющие листовки не помогут, что бесконечная темнота - бесконечна, и что все это никогда не закончиться.       Страшно не было. Сэнди не плакал, просто не вылезал из разрушенной квартиры — куда ему? — честно, ожидая, наверное, чего угодно: даже смерть казалась вариантом лучшим. Щедящим.       Он не вылезал на воздушные тревоги, хотя добрые соседи точно бы помогли — может, так ожидаемое что-то наступит быстрее? — он кутался в дырявые одеяла сильнее.       В топку полетела фотография.       С сестрой и матерью фотография — сжигать больше нечего — наверное, ценная вещь. Сейчас она потеряла всякий смысл: Сэнди оттуда, из фотографии, на Сэнди сейчас совершенно не похож. Из фотографии смотрел сонный ребёнок с румяным лицом — на фотографию глядел бледный старик в тщедушном юном теле.       Он старался не спать.       Спать — значит видеть во снах счастливые годы, счастливые тринадцать, когда никаких войн не предвиделось, когда ему по щиколотки был весь мир, и воды отступали самостоятельно, пропуская дорогу.       Спать — значит просыпаться и забывать, где он.       Сэнди слышал, как плакали за дверью матери, старые женщины, как с ними подвывали дряхлые двери, как гулял сквозняк — а потом стало тихо.       Потом налет.       Еще один, потом ещё, так ведь каждую ночь — впрочем, у него не было сил злиться. Плакать сил не было, бояться. Он гнил в квартире, он зарастал мхом.       Ночи были такие пустые и темные, что напоминали мешок. Сэнди в этот мешок окунали, завязывали глаза, оставляя гадать — это так люди умирают? — где он, где он, где он.       Год.       Так было год.       Сэнди узнал об этом потом, когда пришел в себя в поезде, везущим его в просторное «никуда». На Сэнди глянули с неприкрытым любопытством, а он просто закрыл глаза — пусть везут, пусть везут далеко-далеко, за семь морей.       — А с этим что?       — Сильное истощение и лихорадка. Сам пришел, в бреду…       Сэнди дальше не слушает — ему сложно удерживать на чем-то внимание — только за слово «сам» цепляется.       — А куда мы? — с ним рядом много таких. Про которых говорят «истощение и лихорадка». Сэнди кутается в чистое одеяло, вспоминая старую квартиру.       — А мы в Уолтон-Он-Темза, — хрупкой наружности девушка ему улыбнулась.       — У меня там сестра.       — Сестра - это хорошо. У многих родственников нет.       Сэнди думается - «Какая же Тара ему родственница?», но в слух он соглашается. Проваливается в сон.       Их всех буквально выталкивают из поезда через полчаса: кого-то несут на руках. Сэнди сначала думает, что, способный самостоятельно дойти до точки отъезда эвакуации, он выйдет из поезда и сейчас — его не держат ноги.       Сэнди кто-то берет под локоть — жалкое зрелище, когда вас, шестнадцатилетнего, под руку ведут неизвестные.       Идут вереницей — кто-то на колясках, на чьих-то вещах, на спинах, на плечах: а он отдельно.       — Эта - моя, — Сэнди слышит это в адрес кого-то, видит, как девочку забирают, как она смеётся заливисто. Идет дальше, идет дальше, ничего-ничего не ожидая: черные ночи и холодные одеяла выжгли его сердце, оставив звенящую пустоту.       Здесь удивительно много людей: в основном женщины, дети и старики. Напоминает, что относительно спокойный пригород - тоже часть большой войны.       Их вышли встречать, ведь эвакуация - сравнительно радостное событие: из осажденного города, спящего в бомбежках, вытаскивают людей горстями. Раненных забирают в свои дома, растаскивают по госпиталям — Сэнди ловит себя на том, что надеется не увидеть знакомый силуэт.