Проект «Одинокий»

Оллария, квартира Имре Бибока Названный Альдо ушёл вслед за матерью своего отца, и Мэллит осталась одна. Она бродила по комнате, не зная, чем себя занять. Смотреть телевизор не было сил: там говорили ужасные вещи, и то, что они были правдой, делало их ещё ужасней. Названная Матильдой любит смотреть новости, хотя говорит каждый раз, что там только лгут, думала Мэллит. Но разве вся эта правда чем-то лучше? От неё только страшно. И беспорядки в городе, и названная Матильдой ушла, и первородный ушёл. И Мэллит осталась одна. Она потеряла счёт времени. Ей порой начинало казаться, что она вечность провела в этой квартирке, слишком большой теперь, когда Мэллит осталась в ней одна, и всё же слишком маленькой и тесной. Тут было даже хуже, чем там, где она жила раньше, с достославным Енниолем. Там она просто сидела одна целыми днями, мечтая увидеть Альдо. Здесь же она всё время была рядом с Альдо — а теперь он ушёл. И Матильда ушла, и даже хозяин квартиры, немного смешной и немного похожий на сородичей самой Мэллит, ушёл. А где теперь достославный Енниоль, она старалась вообще не думать. Она то начинала метаться из угла в угол, то замирала на месте, прислушиваясь к тому, что происходит на улице, то садилась на диван, обнимая подушку, то опять вставала и принималась ходить. Читать она не могла — строчки скакали перед глазами, буквы не хотели складываться в осмысленные слова, а заснуть было невозможно — едва она пыталась лечь, как её начинало ужасно тошнить, приходилось бежать в ванную и долго стоять над раковиной, умываться, глубоко дышать, как советовалось в брошюрах, подаренных названной Матильдой, потом осторожно, держась за стену, возвращаться в гостиную. Вскоре такие приступы тошноты стали повторяться чаще, избавляться от головокружения становилось всё тяжелее, а потом начал ныть низ живота — и тогда Мэллит, свернувшись в клубок на диване, обхватив руками и ногами подушку, молча заплакала. Она не боялась боли, нет, но боялась того, что может боль значить. Альдо всё ещё не было, Альдо ушёл на страшную, опасную улицу. Альдо обещал вернуться, но до сих пор его не было. А ведь — она чувствовала, просто знала это — обещал он искренне, он хотел вернуться за Мэллит, которая так нежданно стала его наречённой. Боль в животе всё нарастала, пульсации становились сильнее и чаще, спазмы накатывали вместе с тошнотой, слабостью и страхом, уголки подушки, в которые Мэллит вцеплялась каждый раз, намокли от пота, стали противными и скользкими — или так ей уже казалось? От спазмов ныли ноги. Когда Мэллит стало казаться, что она просто не выдержит и умрёт от боли или от отчаяния, постучали в дверь. Это мог быть только Альдо! Или хотя бы Матильда! Всего мгновение назад Мэллит было больно шевелиться, но негромкий стук в дверь словно оживил её — и она кинулась открывать, не замечая боли. Дрожащими руками она повернула замок. Тот щёлкнул и дверь приоткрылась. Мэллит дёрнула за ручку, распахивая дверь как можно шире. И застыла в растерянности: на пороге стоял какой-то незнакомец. Чёрноволосый, плохо одетый и грустный. Сердце Мэллит сжалось. Эта боль — и то, что она могла значить — вдруг не просто так? Вдруг это как-то связано с… — Вы Мэллит, верно? — спросил незнакомец, оглядывая её с жалостью. Прежде на Мэллит никто так не смотрел. В его жалости не было ни высокомерия, ни унизительности. — Да. — Ноющая боль вернулась. Но стала как будто меньше. Едва заметно меньше, и всё равно пришлось вцепиться рукой в дверной косяк. — Моё имя Робер Эпине, — продолжил незнакомец. Мэллит когда-то слышала это имя. Не так ли звали друга Альдо?.. — Вы друг… — попыталась проговорить она. — Вы друг… — Я друг Альдо, верно. — Робер замолчал. — Мэллит… давайте вы присядете. — Вы друг Альдо, — повторила Мэллит. — Да. Давайте… я помогу. Он осторожно взял её под руку и повёл к дивану. Робер что-то говорил тихим и успокаивающим голосом, но Мэллит шла, ничего не видя и не слыша. Она думала только о страшных новостях, которые принёс этот человек. Новостях, которые решат судьбу и Мэллит, и её неродившегося ребёнка. Новостях, которые всё объясняют, — Щит не может перестать им быть. Она — Щит, она не может стать просто девушкой, не имеет права посягать на любовь Альдо. И вот оно, наказание за самонадеянность. Теперь они все умрут. Робер держал её крепко, а потому она не упала, пока они не добрались до дивана. — Мэллит, — сказал Робер, когда она опустилась на подушки, но потом осёкся и сказал совсем не то, что собирался: — Вам… плохо? Она вцепилась в его руку: — Мне… не важно. Недостойная… не важна. Что с Альдо? Он покачал головой: — Повезло ему с вами, Мэллит. — Он… жив? — Сердце её колотилось как бешеное, а в глазах потемнело — не от боли, а от злости на этого Робера, который толком ничего сказать не может. — Жив, жив, успокойтесь. Почему вы решили, что с ним что-то… Дальше Мэллит не слушала: — Что с ним? — Вообще в больнице, но… — Что случилось? — Он зачем-то угнал машину, не справился с управлением на скользкой дороге. Машина разбита, у него несколько переломов… но он жив и даже в сознании. И вне опасности. Это он меня к вам прислал. Я, честно говоря, не совсем понял, о чём он говорил об опасности для вас, Мэллит… Мэллит?.. Она лежала на диване, уткнувшись в подушку, и рыдала от чувства облегчения, которое было сильней недавнего отчаяния. **** Оллария, дворец Верховного Протектора Они собрались в приёмной Лионеля. Теперь уже просто приёмной. Эмиль на время запретил себе думать о Лионеле, после того, как обыскал весь Дворец, а нашёл только искорёженные, будто поплавленные маски, одна из которых оказалась исчезнувшей из музея Ликом Полудня, а вторая, очевидно, Ликом Полуночи. Что случилось с масками, никто не знал, а Эмиль мог только предполагать. И то, что он мог предполагать, если бы оно оказалось правдой, означало явно и определённо только одно: Лионеля никто и никогда больше в этом мире не увидит. Предстояло ещё выяснить у Росио, который мог понять больше, впереди ждала мучительная беседа с Арно и ещё более тяжёлая с матерью, а потом предстояло остаться один на один с собственными мыслями и той пустотой, которая осталась на месте брата-близнеца. Но это всё позже, сейчас важно было успокоить людей, создать какое-то подобие порядка, наконец. Эмиль, вошедший в приёмную последним, остановился в дверном проёме, оглядел всех собравшихся и сделал глубокий вдох, собирая силы для речи. Их, сил, осталось не так много, Эмиль это понимал, особенно после неприятного происшествия на ступенях Дворца. — Кто это был, маршал? — спросил Ойген Райнштайнер, и все сразу же обернулись на Эмиля. — Полковник Люра, — ответил Эмиль, вспомнив простреленную грудь полковника. Пуля Росио вошла прямо в середину ордена. Дриксенского ордена — круг из металла и шёлковая вставка точно в середине — как определил Эмиль, сразу же приказавший унести труп. Никто не заметил, как пистолет вообще оказался в руках Росио, но с этим никто и не будет разбираться, зато теперь стало ясно, зачем Люра предал Лионеля. — Но почему, Эмиль?! — громко и возмущённо вмешалась Айрис. Иначе она просто не умела говорить, если была взволнована или испуганна. А сейчас у неё хватало причин для волнения: над её братом хлопотал не без труда найденный во Дворце врач… во всяком случае, гоган, назвавшийся бывшим личным врачом Катарины. Хлопотал он под зорким присмотром герцогини Мирабеллы, едва не лишившийся чувств при виде сына, так что гогану этому лучше было бы оказаться настоящим врачом. — Мы выясним, — ответил Эмиль, стараясь не смотреть на дриксенского лётчика, неведомо откуда тут взявшегося. Впрочем, капитан Кальдмеер помалкивал и вёл себя достойно, намного достойней, чем капитан Вальдес, гневно сверкавший глазами на Эмиля. — Да чокнулся он, наверное, — заметил Ариго, — как увидел лиловый дым из окон, так и чокнулся. А кто бы нет на его месте? — Мы все, — пожал плечами Райнштайнер. — Ты, Ойген, как всем известно, сделан из слегка отёсанного гранита, — парировал Ариго, — я даже иногда боюсь отшибить себе руку и потому не хлопаю тебя по плечу! А вот Люра пожиже тебя будет! На это Райнштайнер ничего не ответил, только губы поджал. Эмиль оглядел всех. Нужно было что-то сказать, от него определённо ждали, что он выступит с речью, как-то подведёт итог тому, что произошло, но сил всё же не было. Он мог думать только о том, что случилось в комнате с масками, а ещё о том, почему никак не вернётся Арно, за которым Эмиль отправил одного из военных полчаса назад. Остальные же мысли и всякую возможность произнести хоть сколько-нибудь торжественную речь перебивала усталость, налившая в голову свинец. Эмиль услышал вдруг, как его кто-то тихо зовёт. Он обернулся и увидел Валентина Придда. — Маршал, у меня к вам просьба. Могу я покинуть Дворец ненадолго? Это срочно. Герцог Придд был взволнован, что потрясло Эмиля. От удивления он даже не сразу ответил. Дело в том, что за эти несколько суток, полных самых разных и не самых спокойных событий, герцог Придд ни разу даже не побледнел от страха или волнения, да что там, он, казалось, и ужасной, разбившей всех усталости, не ощущал, разве что лёгкие тени залегли под глазами. И тут, когда всё позади, они победили и нужно только отдыхать, герцог Придд по непонятной причине разволновался! — Если вы мне не разрешаете, маршал, — нахмурился Валентин, — я буду вынужден… — Нет, герцог! — поторопился прервать его Эмиль. — Я не к месту задумался — следствие бессонных ночей, простите. Вы хотели уйти? Путь свободен, вы больше не пленник здесь. — Благодарю, маршал… — Однако одному вам не стоит идти. — Эмиль поморгал, пытаясь собраться и всё же чувствуя, как расползается лохмотьями реальность вокруг. — В городе беспорядки могут быть. Я отправил людей, но… — Хорошо, — не стал спорить Валентин. Эмиль огляделся. С ним можно было бы отправить Эпине, но тот уже ушёл вместе со своей шумной знакомой, чей внук… или не внук… впрочем, не важно. Сил думать о постороннем оставалось всё меньше. — Вы знаете, куда ехать, герцог? — Да. — Скажите генералу Ариго, чтобы он отвёз вас. После того, что произошло с Люра, Эмиль не решился бы доверить безопасность герцога Придда кому-то, кто не успел зарекомендовать себя самым лучшим образом. Придд уже развернулся, чтобы уйти, но Эмиль окликнул его: — А куда вы собрались, герцог? На лице Валентина мелькнуло неожиданное раздражение, но он пересилил себя: — Мне необходимо отвезти герцогу Алва важный документ. Эмиль снова поморгал. Не тот ли документ, который он писал последние часы, не прерываясь ни на что? Во всяком случае, Эмиль его, иначе чем склонившимся над какими-то листками, уже давно не видел. Но, наверное, если спросить, что за документ, Придд его просто застрелит. Взглядом. — Хорошо, герцог. Идите. — Благодарю, маршал. — Это вы по инерции приказы раздаёте всем, кто под руку подвернётся, Эмиль? Поднять глаза на Айрис было трудно, не потому, что это Айрис, а потому что трудно, но пришлось: — О чём вы? Я всё ещё в ответе за происходящее как… — Военный, — Айрис улыбалась, и это было непривычно. Наверное, он совсем плохо выглядел. — Вы все важные приказы уже раздали? — Да, — кивнул Эмиль, просто потому что склонить голову показалось необходимым. — Войска под нашим контролем. И… городские патрули. И… — Вот и прекрасно, маршал. А теперь идите спать. Вместо вас тут кто-нибудь другой покомандует. — Вы, полагаю? — укоризненно посмотрел он на Айрис. — Да вы совсем не в себе, — она покачала головой, — идите уже, а командовать может Ойген, он мне нравится. Однако уйти не вышло. В самых дверях его остановил Олаф Кальдмеер. Дриксенца, похоже, отличала та же спокойная невозмутимость, что и Райнштайнера, имеющая мало общего с холодной сдержанностью Придда. Немногие в плену да ещё в такой неясной ситуации сумели сохранить спокойствие. — Маршал, простите, что беспокою вас сейчас, но, боюсь, ждать нельзя. — Да? — Ро… капитан Вальдес связался с базой «Альбин». Там мятеж, который может иметь неприятные последствия, так как в руках мятежников Руперт фок Фельсенбург. — Фельсенбург? Родственник президента Дриксен? — Да, маршал. Капитан Вальдес сейчас говорит с мятежниками, но, боюсь, одними словами ничего не решить. — А требования? — Возвращение власти Протектора Савиньяка. Либо же избрание нового Протектора и расстрел… ваш расстрел, маршал. — Делать им нечего, — раздражённо пробормотал Эмиль. Сон откладывался, несмотря на горячее желание Айрис Окделл. — Хорошо. Капитан Вальдес! Ротгер Вальдес как раз треснул телефонной трубкой о стол. — Да, маршал. — Необходимо вылететь туда. А перед этим свяжитесь с авиабазами… какие там ближайшие к «Альбину»? Так вот, узнайте обстановку, и если они не затевают мятежа, то отдайте приказ о подготовке десантов. Вылет десанта по моему приказу на базу «Альбин». — Сколько истребителей? — угрюмо уточнил Вальдес. Ему всё это, конечно, не нравилось. О, Чужой, будто Эмилю нравилось! Впрочем, Вальдесу надо отдать должное: он был одним из самых преданных сторонников Лионеля… кто разберёт, что толкнуло его на это отстутпничество, но такие люди, как Вальдес, сейчас Эмилю нужны. — Сколько смогут выделить как можно скорей. Медлить нельзя. Если этот огонь перекинется на другие базы… — Слушаюсь, маршал, — отозвался Вальдес. Прислушавшись к совету герцогини Айрис, Эмиль оставил вместо себя командовать Ойгена Райнштайнера, но только чтобы вместе с Вальдесом отправиться на базу «Альбин», что со сном имело мало общего. Они требуют, думал Эмиль, слушая шум двигателя, возвращения Лионеля, но Лионеля не вернуть. Ни он сам, ни его тело не было обнаружено во Дворце. Что бы ни случилось, он ушёл — и их требования невыполнимы. А обвинения хотя бы отчасти несправедливы: Эмиль не убивал Протектора. Но им не докажешь. Никому не докажешь, кроме тех, кто вместе с Эмилем обыскивал Дворец. Они и Росио, а ещё герцог Окделл только и могут подтвердить, но тех, кто обыскивал, легко назвать сообщниками — кто из солдат выдаст своего командира? — о Росио лучше вообще молчать, а Окделл два года был заперт в психбольнице. Но это значит, что словами он вряд ли что-то решит. Говорить со своими, с теми, кем командовал в Варасте — одно. Тогда он чувствовал свою правоту и никакие обвинения его не могли поколебать, и звучал он убедительно, а сейчас… Лионель исчез, сворее всего исчез из этого мира, как ни абсурдна эта мысль — конечно, он мог и бежать, вместе с Селиной Арамоной, которая также бесследно исчезла, но Эмиль знал брата и скорее готов был поверить в Ли, осуществившего мечту об Одиноком, чем в Ли-беглеца. Лионель исчез, они даже не увиделись — не считать же то короткое мгновение, когда их взгляды встретились перед тем, как дым стал слишком густым, чтобы разглядеть окно — и теперь Эмиль, слишком уставший, слишком растерянный, слишком неуверенный в себе, не убедил бы и капитана Вальдеса, не то что целую базу оголтелых патриотов Протектората. Что в этом случае делать? Эмиль закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Что делать? Как убедить? Ли, куда ты делся и зачем, неужели служить миру нельзя здесь, служа Талигу, как следует? О том, что иначе пришлось бы судить Лионеля, скорее всего лично свидетельствуя против него, о том, что приговором суда была бы смертная казнь, или психиатрическая, или пожизненное заключение, Эмиль не хотел думать, потому что единственное, о чём он мог думать, была пустота и усталость. Закрытые глаза сделали своё дело — мысли Эмиля перестали связываться одна с другой, а превратились в фиолетовые искры, которые мерцали в черноте, на мгновение вспышки освещая лицо, такое родное, знакомое до каждой черты и складки, и чуждое, каким он увидел его мельком в окне. Искры становились всё ярче, вспыхивали всё чаще, пока, наконец, поток их стал нескончаемым — как огонь, невозможного, ужасного цвета. «Не надо, не надо, не надо», — шептал Эмиль тому, кто стоял в самом центре вихря искр, но он не слышал, он даже не смотрел на Эмиля. Постепенно весь Лионель исчез в огне, осталось только поднятое вверх лицо в обрамлении пылающих волос. Эмиль в отчаянии протянул руки — и огонь ответил, он метнулся в к рукам Эмиля — и обжёг кончики пальцев. Эмиль вздрогнул от боли — и проснулся. Глаза он больше не закрывал, боясь снова провалиться в сон, но лицо Лионеля он видел и с открытыми глазами и то, каким он был в училище, возвращаясь в общую комнату, где Эмиль, Росио и остальные играли в карты и перебрасывались дурацкими шутками, царило веселье и бездумие, Лионель рассеянно улыбался, отвечал на похлопывания по спине, пожатия рук, садился рядом на диван и уходил в свои мысли. «Пойдём со мной в «Орден», Эмиль», — сказал он однажды, но Эмиль неуклюже отшутился — а Ли кивнул и отвернулся. Больше они об этом не заговаривали, только с тех пор и началось отчуждение брата. И каждый шаг в противоположных направлениях отдавался ноющей болью, но Эмиль игнорировал боль, а Ли уходил всё дальше. Как оказалось, чтобы исчезнуть в этих проклятых искрах. Эмиль потёр виски непослушными пальцами — мгновения сна и яви путались теперь, голова кружилась, и Эмиль мимолётно удивился, насколько чужим стало ему его же тело. Он так и не ответил себе на вопрос, что делать с «Альбином», но теперь сама необходимость вспомнить об этом несвоевременном бунте вызвала в Эмиле вспышку раздражения, которое стало медленно и неуклонно перерастать в ярость. **** Оллария, дворец Верховного Протектора Арно примчался во Дворец, едва только появилась возможность, а она появилась не сразу. Даже когда атака на телецентр прекратилась, даже когда позвонили из Дворца с сообщением, что всё кончено, даже когда явился посланник от Эмиля, Удо попросил не уходить. — Нужно немного переждать, Арно, — пояснил он. — Я, может, слишком подозрителен, но… — Маршал Савиньяк, — перебил его посланник от Эмиля, хмурый и, как показалось Арно, сонный, — настаивает. — Возможно, — сухо ответил Удо, который выглядел не менее сонным. Его круглое лицо осунулось за прошедшие часы — Но я всё же слишком подозрителен. Но и через час телецентр никто не тронул, пришли только новые вести, что Лионель пропал, а Эмиль во Дворце. Арно слушал и не верил своим ушам: Лионель пропал? Не убит? Не арестован? Пропал! Что это может значить?.. И Эмиль — во Дворце. Значит, жив, а что может быть важней? В конце концов, подозрительность Удо улеглась — и Арно отправился во Дворец в сопровождении капрала Краузе, одного из порученцев Эмиля. Несмотря на поздний час, на улицах было очень много людей. — Что это за флаг на «Великом герцоге»? — спросил Арно, когда они ехали вдоль набережной. Краузе покосился на корабль, ярко подсвеченный собственными огнями: — Кошки его разберут… свинья какая-то… — Суза-Муза! — обрадовался Арно возможности применить новые знания. — Даже Фома за нас. — За кого это? — Краузе едва держал глаза открытыми. — За Эмиля, — с гордостью отозвался Арно. Он, конечно, устал за день, но едва чувствовал эту усталость, хотя он и своё тело едва чувствовал. Так много произошло! И теперь Эмиль во Дворце, а Лионель… Лионель не умер и не арестован. И невольно Арно чувствовал облегчение. Город выглядел как если бы его жители поучаствовали в боях, но, насколько можно было понять, никаких боёв не было, только собрались, покричали друг на друга — и… А вот что произошло, почему, собственно, ничего дальше не случилось из ожидаемых событий, этого Арно не знал, капрал Краузе, может, и знал, но вряд ли годился на роль рассказчика сейчас, так что Арно рассчитывал раскрутить на рассказ Эмиля, если тот ещё не уснул, конечно. Во Дворце было не протолкнуться из-за военных, только никто ничего толком не знал или не хотел рассказывать, потому что в ответ на свои вопросы Арно получал только негодующие взгляды. К счастью, Арно догадывался, где именно сейчас мог быть Эмиль. Конечно же, в кабинете, который раньше принадлежал Лионелю. Там просторно, там есть, где расположить всех для совета. А ещё там недалеко есть небольшая комната с кроватью. Впрочем, Краузе тоже знал куда идти: ему, наверное, приказали привести Арно прямиком к Эмилю. Перед кабинетом собралась толпа каких-то оборванцев, в которых он узнал надорцев. — А что они тут делают? — спросил Арно у Краузе. — Пришли. Герцогиня Мирабелла не смогла спокойно ждать в катакомбах. И я её понимаю. — Потом он обратился к охране: — Капрал Краузе к маршалу Савиньяку. Привёл его брата. — Маршал покинул Дворец, капрал. — Как покинул?! — Арно не верил своим ушам. Как Эмиль мог не дождаться его? Куда ещё он отправился? Может, искать Лионеля?.. — Генерал Райнштайнер сейчас назначен временным командующим, — пояснил охранник. — Проходите, капрал, граф Лэкдэми. Арно вздрогнул от такого обращения. Он хотел было поправить охранника, но Краузе, словно догадавшись о его желании, аккуратно втолкнул всё ещё недоумевающего Арно в кабинет. Там толпилась куча незнакомого Арно народа: пленные, беженцы из Надора, какие-то странные личности в военной форме и с бандитскими физиономиями при этом… У Арно, за несколько часов беспрерывного телевещания привыкшего мыслить телевизионными образами, сразу же возник в голове репортаж о происходящем в бывшем кабинете Протектора Талига столпотворении. Пока Краузе докладывал Райнштайнеру, Арно вертел головой, пытясь разглядеть в толпе, заполнявшей кабинет, кого-то знакомого. Тихонько он всё ещё надеялся, что Эмиль никуда не уехал, что охранник всё перепутал… но Эмиля не было. Зато была Айрис Окделл, которая кого-то уговаривала пойти отдыхать. — Спальные комнаты для высшего офицерского состава уже готовы. Прошу вас… Незнакомый Арно офицер только качал головой. Но вот на Арно почему-то подействовало. Поняв, что Эмиль действительно уехал — и нужно было ещё узнать, куда, — Арно вдруг почувствовал, что хочет спать. «Интересно, — размышлял он, — моя комната ещё свободна?.. Или её выделили офицерам?..» Краузе, отдав честь, наконец ушёл. И Арно тут же подбежал к генералу Райнштайнеру. — Мой брат… — Маршал Савиньяк вылетел по срочному делу, господин граф, — ответил Райнштайнер. — Я не… — Арно снова хотел возразить, но потом решил, что генерал Райнштайнер ещё в объяснения пустится — и тогда-то Арно точно опозрит себя и заснёт прямо посреди кабинета. — Ладно, как хотите, пусть буду графом. А что за дело? — К сожалению, оно не подлежит разглашению, — покачал головой Райнштайнер. — Но если вы послушаете, что ваш друг Суза-Муза говорит по радио, вы сумеете сделать вывод. — Хорошо, генерал, — пробормотал Арно, который ничего не понял, а только ещё больше запутался и даже немного испугался, — благодарю вас. — Идите, граф, — кивнул Райнштайнер, глядя на Арно при этом как-то странно, с сочувствием будто, — прошу прощения, что не могу уделить вам больше времени, чтобы всё обстоятельно объяснить, но огромное количество дел… — Я понимаю, — не слишком вежливо перебил погружённый в свои мысли Арно, — я пойду, генерал, чтобы вас не задерживать. На выходе из кабинета Арно столкнулся с кем-то, не удержал равновесия и наступил этому кому-то на ногу, но извиниться как следует не успел, потому что почувствовал, как обладатель отдавленной ноги стукнул Арно по спине и громогласно сообщил: — Да перестаньте, Арно! — подняв глаза, Арно увидел усатую улыбку Жермона Ариго. — Что за молодёжь стеснительная пошла! То герцог Придд, уж на что храбрец-мальчишка, а стеснительный, хуже барышни, теперь вы по пустякам извиняетесь! Вот мы с Ойгеном в своё время… — Герцог Придд? — встрепенулся Арно. За ним был ещё один долг. И долг скорее приятный. — Вы случайно не знаете, граф, где герцог Придд? — Да здесь, — благодушно улыбнулся Жермон, — в комнате у себя, скорее всего. — Благодарю, граф! — крикнул Арно вдогонку устремившемуся к столу Райнштайнера Жермону. Перед тем, как постучать, Арно мгновение помедлил, потом всё же постучал. Валентин открыл не сразу, а когда открыл, сразу же отступил в тень за дверью, которая скрыла его лицо, хотя Арно всё равно успел заметить, что глаза герцога подозрительно опухли. — Герцог, вы позволите? — не слишком уверенно спросил Арно, понимая, что пришёл не вовремя, но тут какое время ни выбери, всё не вовремя будет. — За… Но Арно не выдержал и тут же, на пороге кинулся Валентину Придду на шею: — Герцог, вы спасли нас! — выпалил он, прижав к себе одеревеневшего Валентина. — Нас всех! Вы… такой молодец! Если бы не ваша помощь, меня бы здесь не было, но самое главное, Удо не сказал бы всех тех замечательных вещей, не сказал бы правды людям! — Хо…рошо, — бормотал Валентин, пытаясь освободиться от объятий, — я очень рад… Однако это был не я… Вам надо графа Гирке обнимать. — Это вы отдали приказ! — Арно выпустил из объятий Валентина и протянул ему руку: — Мы раньше не ладили, Валентин, и я… признаю, что вы были во всём правы… Предлагаю заключить мир и стать друзьями! Поколебавшись, Валентин пожал протянутую Арно руку. — Вот и замечательно! — обрадовался Арно. — Я ужасно, ужасно рад этому! — Граф… Арно… я… — Знаю-знаю, — зевнул Арно, — я сам устал и валюсь с ног. Понять бы, где Эмиль… Райнштайнер что-то про радио говорил… Но я не буду вас… — Хотите, — перебил его Валентин, — у меня приёмник в комнате есть. — Спасибо, Валентин! — с Арно мгновенно слетел сон. И через несколько минут они уже настраивали приёмник Валентина на нужную частоту. **** Оллария, дом Рокэ Алвы Валентина не хотели пускать. Кэналлиец головы на две выше Валентина стоял у ворот мрачным и непреклонным стражем. И нужна была вся возможная убедительность, чтобы хотя бы заставить его прислушаться к просьбе. И потому Валентин сказал: — Герцог Алва прогонит вас, когда узнает, что вы отказались впустить меня, чтобы я мог отдать ему этот документ. Так мог бы сказать всякий, но не у многих получилось бы убедительно — и Валентин полагал, что относится к этим немногим. Кэналлиец, во всяком случае, дрогнул: — Соберано не принимает. — Возможно, — кивнул Валентин, — но я пришёл не с визитом, я пришёл, чтобы отдать документ, который герцог Алва поручил мне доставить сюда и лично отдать ему. Спросите Хуана. Последнее было риском, но риском оправданным — страж очевидно вот-вот мог сдаться. И тогда Валентин продемонстрировал ему оригинал документа с припиской «Отдать герц. В. П.». — Вы узнаёте почерк своего соберано? Кэналлиец коротко кивнул и скрылся за воротами, как следует погрохотав засовом. Ждать пришлось недолго, но ожидание было новым испытанием. Едва ли жизнь Рокэ Алвы была сейчас в опасности — кэналлийцы ради соберано из-под земли лучших врачей вынут. Но что будет потом? Едва ли Алва останется в столице. Едва ли согласится принимать участие в руководстве Талигом — ему это не нужно было раньше, а теперь не нужно будет вовсе. И потом… Валентин отвернулся от ворот и глянул на припаркованную у обочины машину, за рулём которой сидел граф Ариго. Если сейчас уехать, не дождавшись возвращения кэналлийца… это будет простой подлостью, которой не заслужил герцог Алва. И которая ниже достоинства Валентина Придда. Снова загрохотал засов, и ворота бесшумно приоткрылись, видимо, приглашая войти. Дом был так же тих. Валентин заметил двоих слуг или медицинских сестёр, которые передвигались так, словно вообще не касались пола. А Хуан, провожавший его к Алве, кажется, даже не дышал. В комнате герцога окно было открыто, шторы забраны в медные застёжки по бокам рамы — и холодный воздух беспрепятственно лился внутрь, не давал теплу стать духотой. Приглушённым светом горел ночник, полутьма, спасительная для глаз больного, лежащего на кровати, обложенного подушками, всё-таки позволяла видеть достаточно чётко. Валентин не решался ни сесть в кресло, ни заговорить без приглашения герцога. Наверное, можно было просто оставить листки, пожелать скорого выздоровления и уйти. Но и на это Валентин не решался. — Вы не в музее, герцог, — раздался вдруг голос Алвы. — Смотреть здесь не на что. Зачем вы явились? Другого начала разговора Валентин не ждал, но от безразличной резкости Алвы стало больно. Но теперь, во всяком случае, было, что говорить. — Отдать то, что принадлежит вам, герцог. — Вы любите интриговать, герцог? — Алва откинул со лба прядь и лёг удобнее. — Говорите уж прямо. — Вот. Валентин подошёл ближе и протянул ему смятые листки, чувствуя себя глупей, чем когда-либо в жизни. — Что это… — начал было Алва, но оборвал сам себя, вглядевшись в листки. — Прошу прощения, — тихо сказал Валентин, наблюдая за тем, как мрачнеет и без того непривычно мрачное, без капли иронии лицо герцога Алвы, — что расшифровка заняла так много времени. Я долго не мог… — Я понял, — перебил Алва, бросая листки на одеяло и поднимая на Валентина взгляд. — Это теперь не имеет никакого значения. Тем не менее благодарю. — Вы… злитесь? — Валентин сам не знал, как эти слова, такие глупые и по-детски беспомощные, вырвались у него, но взгляд Алвы, его потемневшие глаза, морщинка между бровями и суровая складка у губ — всё говорило о гневе или даже ярости, а ведь ничего в листках не могло, как думал Валентин, вызвать гнев или ярость, даже наоборот… — Злюсь? — эхом откликнулся Алва. — На что? Вам показалось от усталости, герцог. Иначе он бы и не ответил Валентину. Они даже друзьями не были, хотя столько… — Я пойду? — и это звучало по-детски, да ещё сквозь отчаянные попытки не выдать своих эмоций, но Валентин делал, что мог. — Задержитесь ещё на мгновение, герцог, — всё тот же гнев, тёмные глаза, лихорадочный румянец на щёках… Валентин сделал настолько глубокий вдох, насколько мог. — Что вы об этом думаете? — Герцог… Окделл, — выдавил из себя Валентин, чувствуя, что выдержка вот-вот подведёт его, — был под сильным контролем… и… — И, собственно, невинен, что ягнёнок, так? — саракастично вмешался Алва. — Да. — Быстро ответил Валентин и тут же добавил почти с мольбой: — Позвольте мне уйти, я… — Должны идти, вас ждут, да и поздно, — закончил Алва, кивнув. Он смотрел теперь куда-то в сторону, мимо Валентина. — Не задерживаю вас, герцог. Примите мои извинения за беспокойство. Валентин не слишком твёрдо помнил, как выбрался из дома герцога Алвы, а потом отыскал машину, где его ждал граф Ариго. Очнулся от вопроса графа, заданного каким-то несуразно-бодрым голосом: — Но он же поправится, не так ли? — Кто? — переспросил Валентин быстрей, чем вообще понял вопрос. — Герцог Алва. Простите, герцог, — Ариго даже бросил барабанить по рулю и развернулся к Валентину, сочувственно улыбаясь, — но когда я вас увидел, я решил было, что герцог Алва уже того… в Рассветных Садах велит нам долго жить, чтоб подольше не видеть. Но, видимо, ошибся. Едем? Но они никуда не поехали — не в ближайшие шестнадцать минут точно. И вообще эти шестнадцать минут Валентин позже предпочёл бы вычеркнуть из жизни — потому что он неожиданно для себя разрыдался. **** Урготелла, дом Зои Гастаки — Переключить? Поликсена упрямо покачала головой. И надо бы не слушать её, а лучше — не спрашивать и переключить молча, но Зоя Гастаки почему-то не читала себя вправе лишать девочку выбора. Хочется ей знать, что творится в Талиге, пусть знает. — Он похож, — прошептала Поликсена, когда на экране возникло изображение светловолосого мужчины в военной форме. — Близнецы же, чего бы ему не быть похожим, — Зоя отвечала грубей, чем хотела бы. Но за последние недели она приучила себя, что говорить с Поликсеной как неразумной девчонкой нельзя, как нельзя позволять себе быть ласковой и по-другому. Оставалось только спасаться за отрывистыми, часто грубыми фразами, которых, наверное, и ждала Поликсена. — Раньше не был. — Она как будто сама себе это говорила: — Я видела его и лично, и по телевизору. — Как это не был? — Выражение лица. Мимика. Смотрел иначе. — А как тут ещё смотреть, когда с шантажистами говоришь? Новости про мятеж на авиабазе «Альбин» показывали уже третий день. Сначала — просто краткое сообщение, что мятеж этот был подавлен. На следующий день — пара скупых подробностей. И вот сегодня — целая сорокаминутная передача, которую Поликсена смотрела, сведя брови, с глазами, блестящими от слёз. Или от злости? Кто разберёт? В новостях о Талиге на все лады повторяли, что Протектор таинственным образом провалился сквозь землю, но какой дурак поверит в такое? Его же брат мог убить Лионеля потихоньку, а потом, глазом не моргнув, сообщить, что Протектор исчез. Когда Зоя высказала эту мысль вслух, Поликсена только головой покачала, считая, видимо, что у Эмиля Савиньяка кишка тонка так поступить. Но судя по подавлению мятежа на «Альбине» — не тонка. Если верить новостям — а в талигойских новостях последние дни говорили, как перед Создателем, только правду — то Эмиль Савиньяк обещал обстрелять с воздуха авиабазу, если мятежники не притихнут и не выдадут заложника. Имя заложника было, кажется, единственным, что забыли сообщить в новостях, но судя по придыханию в голосе телеведущей, там не абы кого в плену держали. Но Савиньяк всё равно готов был рискнуть. — Маршал Савиньяк, — выразительно рассказывала блондинка с экрана, — сообщил, что уничтожит базу «Альбин» и всех, кто там находится, включая заложника, если её в течение часа не сдадут под его, маршала Савиньяка, командование. Он сказал также, что не будет давать никаких предупреждающих сигналов перед началом обстрела. Наш корреспондент в Хексберг заснял часть выступления… Вот тогда-то Поликсена и прошептала, что маршал Савиньяк похож на своего провалившегося под землю брата-Протектора. В общем-то лично Зое было наплевать и на Протектора, и на его брата, да и на Талиг в целом. Но вот Поликсена… Новости, а не еда, сон или какие-нибудь книги, оказались первым, чем девочка заинтересовалась. Пришлось смотреть, как белокурый брат маньяка-убийцы, как видно недалеко ушедший, проявил себя в лучших семейных традициях и нарушил обещание, данное пусть шантажистам и мятежникам, которых и так бы расстреляли, но всё-таки. Это же надо таким хитрым способом подавить всякое желание со стороны остальной военной гопоты выступать с мятежами, но заодно настроить против себя всю внезапно честную прессу Талига! Зоя, правда, так и не смогла понять, как же Поликсена относится к тому, что Савиньяк дал слово мятежникам, а потом не сдержал его, приказав расстрелять — без суда — не только зачинщиков мятежа, но практически всех офицеров с «Альбина». — Будешь ещё смотреть или выключим и отдохнёшь? — осторожно спросила Зоя, взглянув на Поликсену. Та сидела недвижно. За это время она стала почти прозрачной, возле рта и на переносице обозначились резкие складки — много хмурилась и много плакала, много думала, много вспоминала. И почти не ела, только то, что требовалось для поддержания жизни, да и только потому, что её кормила Зоя. Чуть не с ложки. Или, если вспомнить первые дни, с ложки. Тогда дела шли хуже не придумаешь, разве что Зоя могла гладить Поликсену по голове — такую ласку тогда она ещё могла себе позволить, единственное утешение. Теперь всё чаще Зоя задумывалась, как будет дальше. Она так и месяц не выдержит — совсем не прикасаться, говорить голосом погрубее вещи попроще, строить из себя бесчувственную колоду… А может, и выдержит. Хуже будет, когда Поликсена однажды соберёт свою одежду — и сообщит, что уезжает. Этот день близился, Зоя чувствовала. Сама-то Зоя вернётся на «Пантеру», где сейчас командовала Левконоя, всё на свои места встанет. Почти всё. Кроме того, что забыть Поликсену уже не получится. Слишком близко они были и так ничего и не сказали друг другу. Да что там! Поликсена потом вряд ли вспомнит эти дни. Дай Создатель, чтобы не вспомнила, конечно, страшное время, но всё же… Подлые мысли, эгоистичные и жестокие. Пусть не вспомнит. Пусть вернётся и будет счастлива. У них там власть сменилась, никто и не будет придираться к капитану, который только исполнял свой долг. А может, у Алвы хватит совести вступиться. А если не хватит, так Зоя ему о совести напомнит. — Так выключить? — повторила Зоя свой вопрос. Поликсена кивнула: — Он очень похож… и те люди… не заслужили. Как не заслужили… — Твои люди, верно, — Зоя щёлкнула переключателем и села на диван. — Что с них возьмёшь? По-другому уговаривать не научили. — Это неправда. — Её глаза потемнели. — Я умею по-другому. Я бы никогда… никогда… Неожиданно Поликсена разрыдалась и убежала в ванную, оставив Зою в растерянности. Она, конечно, и раньше плакала, но не так. Раньше — от горя, от отчаяния. А теперь — что это? Разочарование? Понимание чего-то нового? Но чего? Зоя вздохнула и стукнула кулаком по спинке дивана. Может, сейчас Поликсена и пойдёт собирать вещи. Но ей-то, Зое Гастаки, что может быть до слёз и метаний талигойской пигалицы-капитанши? Нужно сидеть и плевать в потолок. Поликсена вернулась всего через несколько минут. Глаза её покраснели, лицо было очень бледным и мрачным. Но вместе с тем в ней как будто произошла странная перемена — как в больном, который ещё вчера был на краю смерти, а сегодня пошёл на поправку. — Маршал Савиньяк, — выговаривая каждое слово, сказала Поликсена, — поступил в точности, как поступил бы его брат. Или как поступил бы маршал Алва. Им всем нет никакого дела до чужих жизней. Всем. — Ты хочешь сказать, что раньше так не думала? — тихо спросила Зоя. У неё в голове такая наивность не укладывалась, но она была очень в духе Поликсены. Та будто жила по каким-то выдуманным правилам кодекса безупречной чести. Наивность, но та наивность, которая не может не восхищать, тем более в человеке, дослужившемся до такого высокого поста. — Маршал Алва — да, на всё способен. Но Протектор… я не понимала. Но тогда… я ведь всё это время думала, что вернусь в Талиг. Не говорила, но думала об этом. Докажу, что… докажу свою верность. А теперь кому я должна быть верна? Стране? Но для них я умерла… и замену мне отыщут. И если вы все правы, если маршал Алва прав — и Протектор был чудовищем, то его брат ничем не лучше. Я не хочу… Она говорила это, пока медленно, ужасно медленно шла к дивану, где в неудобной позе застыла боявшаяся шевельнуться Зоя. Изображать безразличие с каждой секундой становилось всё трудней. А потом стало совсем невозможно, и Зоя выпалила, перебив Поликсену: — Ну и что ты тогда собираешься делать? Поликсена присела на край дивана. — Если бы у меня были другие документы… другое имя… я могла бы поступить к вам на корабль, капитан Гастаки. Начать корнетом. Вы не думайте, я хорошо исполняю приказы… Вот она говорила, а у Зои в глазах темнело, она ни о чём, кроме того, что Поликсена, которая в мыслях у Зои уже уехала, сейчас собирается остаться, и сидит так близко, волосы поправляет нервно, за уши заправила длинную вьющуюся прядь, смотрит своими огромными глазами с длиннющими ресницами, так на Зою смотрит, будто впервые увидела, а может, и впервые, кто знает, что там она видела и слышала все эти дни за пеленой слёз. И маленькая такая, что, кажется, её можно одной рукой поднять… — …вы не согласны? — Что? — очнулась Зоя, вдруг осознав, что пропустила всё объяснение, или уговоры, или рекомендации, в общем, собеседование, которое Поликсена тут сама с собой провела… Как неудобно-то. И уши уже покраснели. Человек, квалифицированный работник, между прочим, тут нанимается, а она думает о его прекрасных глазах и стройных ногах… Стыдобище! Чем после этого Зоя Гастаки, гордившаяся своим сугубо профессиональным подходом ко всем красавицам на «Пантере», лучше всех этих мужиков-козлов, которые капитану Лагидис вечно в вырез заглядывали! — Я… — Вы пропустили всё, капитан Гастаки… Зоя, — улыбнулась Поликсена. В первый раз, кстати, за все эти кошмарные дни, улыбнулась. Так это победа, что ли? — Ну почему же… — главное не думать, как она обратилась, а то опять неудобно получится, а краснеть уже нечем у Зои, разве что подмышками, — не всё! Но где документы брать, я знать не знаю. Хотя… есть у меня один… в должниках. Он-то точно знает. Решим. Жарко-то как стало! — Я пойду, — сказала Зоя, не отрывая взгляда от Поликсены, — окно открою… Дождь лил стеной. Зоя высунулась в открытое окно по пояс и позволила холодным струям окатывать голову и шею, но как бы она не высовывалась, всё равно спиной почувствовала, что Поликсена уже рядом стоит. А потом почувствовала, как её пальчики на пальцы Зои легли. Жаль, подоконник не выдержит, а то бы она на него и села. — Я вам очень благодарна, — услышала Зоя сквозь шум дождя или шум в ушах, но дождь тоже в ушах, — вы не думайте, я всё помню: и как вы меня успокаивали, и как ухаживали за мной всё это время, и как я для вас обузой была… Вот это уже чересчур было, слишком уж для одной Зои! Она обернулась — и обняла дурочку. Вот просто взяла и обняла. И порадовалась, что не мужик, а то бы сразу всё понятно стало. Поликсена же была в рубашке, в одной, Леворукий и все его кошки, рубашке! **** Оллария, дом Рокэ Алвы Дни здесь текли незаметно. Алва запретил пускать к себе посетителей, кроме разве что Эмиля Савиньяка, если уж тому вздумается прийти с расспросами о брате. Никого другого — особенно после разговора с Валентином — Алва видеть не желал. Он уже почти жалел, что вообще начал всё это — и последний месяц вспоминался, словно в тумане. Больница, глупый патент, Ричард Окделл… а потом и вовсе полное безумие, достойное режиссёрского гения Дидериха. Дальше не хотелось вспоминать ничего, но проклятые воспоминания лезли в голову сами, Алва с этим ничего не мог поделать, разве что приставить «рино» к виску — и нажать спусковой крючок. Не от стремления убить себя, но от желания уничтожить назойливые мысли. Смутно и нехотя думалось о чём-то другом, кроме идиотской эпопеи с больницей. Несколько раз Алва перечёл расшифрованный Валентином документ, но потом смял листки и бросил их под кровать. Как-то — в один из дней — сквозь запрет пускать посетителей пытался пробиться Марсель с вестями о каком-то болване, разбившем «моро». У Марселя, конечно, ничего не вышло, хотя Алва слышал через распахнутое окно, как он убеждал привратника. Потом пришёл Хуан и всё объяснил. Болвана-угонщика, к несчастью, выжившего, захотелось послать к Леворукому собственноручно, потому что «моро» был уникален, но ни на расправу, ни на печаль о машине, которую теперь нигде не достать, сил не оставалось. Алва попытался хотя бы разозлиться как следует — обычно злость прогоняла и печаль, и уныние, но не теперь. Разозлиться не вышло. На четвёртый день Алва почувствовал себя совершенно здоровым физически и оставаться в комнате не осталось повода. Можно было, конечно, прислушаться к лопотанию врача, который неуверенно рассуждал, что с такой раной люди неделями лежат пластом. Но соберано Кэналлоа не мог позволить себе прикрываться мнением какого-то врача, коль уж сам чувствовал себя здоровым. От необходимости выходить и что-то решать неожиданно спас Эмиль, явившийся с зелёным лицом. Впрочем, Алва и себя в зеркале видел, так что в упрёк цвет лица ставить Эмилю не стал. Принять Эмиля Алва решил в кабинете, потому что спальня за прошедшие дни ему успела несколько надоесть, да к тому же, как бы ни старался расторопный Пако, там всё равно была батарея бутылок и гора окурков. Не принимать же маршала Савиньяка среди окурков! Кривясь на собственную неловкую иронию, Алва сел в кресло и пригласил друга последовать его примеру. Шторы в кабинете были как следует задёрнуты. На столе горела единственная низенькая лампа с плотным абажуром. Самое лучшее освещение для того, о чём они сейчас будут разговаривать. — Ты уже встаёшь, Росио, — пробормотал Эмиль, — а ведь врач наверняка… — Сообщил, что мне пора в Рассветные Сады, — кивнул Алва, — но я решил, что туда не хочу, у меня в Закате забронировано, а это непосредственно тут. — Ясно, — исчерпывающе сообщил Эмиль и замолчал. Он очевидно не знал, с чего начать. И Алва не без удовольствия тянул паузу. — Ты хочешь знать, что случилось с Лионелем, — сказал Алва, когда Эмиль уже, похоже, собирался отпустить замечание о проливных дождях в Урготе. — Но обсуждать это без вина я не буду. Поэтому подождём Пако. Эмиль молча кивнул. Он что-то совсем был не в себе, что удивительно, ведь мог бы и догадаться о намерениях брата. Или дело было не только в таинственном исчезновении Лионеля, но и в «Альбине», где Эмиль повёл себя чрезвычайно решительно, хотя и слишком (для себя) жестоко? Впрочем, ни мгновения Алва его не осуждал: только так и можно было задушить любые другие порывы бунтовать. Неблагодарные и тупые создания, могли бы и подумать, прежде чем требовать Ли обратно. Тот их гнул, как хотел, ради своих философских мистификаций, а как только расстрелы и ссылки закончились, так они решили сами попробовать. Ничтожества. В дверь постучали, и на пороге возник Пако с подносом, на котором стояли бутылки и два бокала. — Великолепно. Я позову, если что-то ещё потребуется. Пако поклонился и торопливо скрылся за дверью, которая, закрываясь, странно тявкнула. — Пако! — крикнул Алва, тот опять заглянул. — Что за… — Петли, соберано! — пискнул мальчишка. — Так смажьте, — скривился Алва, — раздражает. — Да, соберано! — с непонятным облегчением ответил Пако и исчез. В этот раз обошлось без дурацких скрипов. — Наливай себе, Эмиль, и озвучь, наконец, вопрос, который не даёт тебе спокойно обсуждать погоду в Урготе. — Погоду?.. — Эмиль перестал изучать узор на ковре и посмотрел на Алву. — А, это твой сарказм, Росио. Ты знаешь, что я хочу спросить. Ты видел, верно? — Спросил бы у Ричарда Окделла, — имя удалось произнести без запинки, но после потребовалось перевести дыхание. — Он тоже видел и получше, чем я. — К нему не пускают, — покачал головой Эмиль. — И он до сих пор без сознания. И бредит. — Вот как. Алва помолчал, наливая бокал до самых краёв. — Потому, — усмехнувшись, сказал Эмиль, — я и пришёл к тебе. Предполагал, что ты уже колесишь по окрестностям, но мне повезло. И тебе не на чем колесить. — Давай не будем обсуждать моё неожиданное затворничество, — парировал Алва, — как и идиота, разбившего «моро», я до него ещё доберусь. — Давай, — снова усмехнулся Эмиль. — И ты мне всё объяснишь. Лионель ведь жив? — В своём роде. — Алва залпом выпил вино. — Но не думаю, что он узнает тебя… или меня, если встретит. Ты же бывал на собраниях «Ордена Славы», ты должен хотя бы догадываться. — Я никогда не бывал… в том кружке, который занимался изучением мистики, ты же знаешь. Это Лионель, только Лионель. — Они мечтали разжечь — хотя бы ненадолго — пламя, которое горело в сердце мира, если хочешь поэтических образов. Это пламя… кошки его разберут, но считалось, что если пройти через него с соблюдением каких-то там условий, то личность твоя сгорит, зато ты получишь отменную возможность ходить по мирам Ожерелья, а заодно охранять их. — Это похоже на бред умалишённого, — пробормотал Эмиль. — Не исключено, — отозвался Алва, вертя в руках пустой бокал. — Говорили также, что то пламя, которое было в сердце мира, погасло из-за происков, скажем, врагов. И на неопределённое время изготовление охранников для Ожерелья было приостановлено. И Лионелю этот печальный факт не давал покоя. — Почему? — Алва заметил, что руки Эмиля дрожали, когда он доливал себе вина. — Его можно понять. Враги, погасившие то пламя, в любой момент могли явиться и сюда… впрочем, они и явились, я полагаю. И вовсю уже грызли здесь, до чего только дотягивались. А Лионель… — Видел? — Эмиль залпом выпил вино. — Скорее знал, — Алва протянул Эмилю бутылку, — хотя, быть может, в последнее время и видел. — И эти маски… лиловый огонь… — Да-да, они самые. Не думаю, что огонь в сердце мира снова горит… мелковат Лионель для этого, но персональное перерождение в стража он себе устроил. Хотя, кто знает, может, жертва помогла… зажечь пламя. — Какая ещё жертва? — Эмиль даже перестал быть зелёным и побледнел. — Нет, успокойся, Ли никого не убивал, — Алва подумал и добавил: — В смысле, в тот момент. Это была добровольная жертва. — Секретарь… — Селина, — подтвердил Алва, — она же любила твоего брата, пошла за ним тогда, потом сожгла себя заживо, а такая любовь… — О Создатель, — Эмиль так и не налил себе вина, сидел, сжимая в руке пустой бокал. — Она сама выбрала, — пожал плечами Алва, — любовь и без того разрушительна, Селина просто ускорила процесс, так сказать, буквализировала метафору. К чести Ли скажу, что он её тоже любил и пытался остановить, но не смог. Решительностью девушка пошла, наверное, в мамашу. — То есть, — Эмиль поставил бокал на стол, встал и принялся ходить по комнате, — Лионель жив, но находится где-то… не в этом мире? — Ни в каком мире или, если точнее, в каком угодно мире. И также между мирами. — А он может… — Эмиль внезапно остановился и обернулся к Алве, тот заметил, как лихорадочно у Эмиля блестят глаза, — влиять на мысли кого-то… здесь? — Что? — вполне искренне удивился Алва, а потом всё понял: — Ты думаешь, Ли в тебя вселился, чтобы заставить совершить ту очень умную вещь с мятежом? Я буду разочарован, Эмиль, мне-то казалось, ты сам, наконец, пришёл к мысли, что жестокость — эффективный метод! — Но не вероломство! — крикнул Эмиль. — Нельзя было нарушать собственное слово! — И вероломство тоже крайне эффективно, — спокойно возразил Алва, — вот скажи, были ещё попытки восстания? — Нет, — угрюмо ответил Эмиль, — но это не способ. Так нельзя и я больше себе не позволю… — Да и не позволяй. Теперь, я полагаю, время мирное. Даже с Дриксен войны не будет, раз Фельсенбург не пострадал. — Я не… — Но, — перебил его Алва, — не вздумай сейчас совать голову в песок и так отсиживаться. — Я не смогу, — сказал Эмиль. — Но как только всё войдёт в привычную колею… — А это через год, не раньше. Эмиль снова сел в кресло: — Сам-то ты не торопишься возвращаться с триумфом в армию. А ведь тебя ждут. — Как-нибудь, — неопределённо бросил Алва. Мысли о возможности вернуться, которые должны были радовать, не радовали. Напротив — от них делалось ещё тоскливей. И вот это, пожалуй, немного злило, потому что сама возможность вернуться — после победы, после восстановления, если пожелаете, справедливости, теперь казалась ненужным слащавым финалом для плохого фильма. Когда Эмиль ушёл, Алва ещё долго сидел в кабинете, вспоминая прошедший разговор, который всякому разумному человеку показался бы беседой двух безумцев, которым самое место в больнице Святой Октавии. Здравомыслящим человеком Алва время от времени себя считал, а потому придерживался о разговоре с Эмилем того же мнения. Но не всякое безумие, увы, ложно. Это, например, омерзительно правдиво — и в этом Алва убедился своими глазами и своим не совсем ещё тогда угасшим сознанием: правдиво от первого до последнего слова — Лионель, вопреки всему, добился своей цели, настоящей цели и стал стражем Заката. А глупая девушка Селина Арамона оказалось искрой, давшей начало лиловому костру. Или, верней, щепкой, от которой пламя разгорелось так ярко. Так размышлял Алва, выходя из кабинета, когда дверь во второй раз за сегодняшний день тявкнула… или то половица была… или… — Пако! — закричал мгновенно пришедший в негодование Алва, узревший прямо перед собой щенка, который в приступе идиотского дружелюбия молотил хвостом по полу. — Пако, — уже спокойно и привычно небрежно повторил Алва, — что это? Потому что виноват был определённо Пако. Кто бы ещё, кроме этого мальчишки, который застыл сейчас посреди коридора и смущённо глядел то на соберано, то на щенка, додумался притащить в дом собаку? Кто бы осмелился притащить? — Соберано, — уже лепетал Пако, — соберано, я… — Я-то твой соберано, — Алва внимательно смотрел на провинившегося мальчишку, не забывая, однако, и за чересчур общительным щенком приглядывать, — а это что? — Дор Рикардо, соберано, — затараторил мальчишка, — он сюда пришёл, свалился прямо под воротами, я Нанду зову, а он отказывается, Нанду… — тут Пако решительно покачал головой, — Нанду ни при чём, это я щенка взял, он нам его оставил, не мог же я выгнать, Нанду говорил мне, говорил, но я его спрятал… — Стоять! — Алва почувствовал настоятельное желание сделать что-то радикальное, например, поджечь дом. — По порядку, Пако, а то я прямо сейчас отправлю тебя за горючей жидкостью. — Какой жидкостью? — Вперёд и разборчиво, молодой человек! — прикрикнул Алва. А выслушав рассказ Пако, пробормотал: «Только больница Святой Октавии спасёт меня». Потому что этот рассказ был не менее безумным, чем то, что сам Алва всего несколько минут назад излагал Эмилю. Прежде, чем явиться во Дворец в самый неподходящий момент, Ричард Окделл приходил сюда… лежал перед воротами, потом — стараниями безответственного Пако — в доме. — А потом он просто ушёл, — завершил Пако рассказ. — А щенок остался. Не выгонять же его. — Восхитительно. Что-то в голосе Алвы заставило Пако заметно побледнеть. — Но, соберано, я готов… — Идти пешком домой? — усмехнулся Алва. — И на это тоже, — печально согласился Пако. — Хорошо, молодой человек, — задумчиво проговорил Алва. — Упакуй, пожалуйста… то есть, собери… хм, сунь этого щенка в коробку и принеси в мой кабинет. — Но, соберано, может быть, я его с собой заберу, на Кэналлоа? — жалобно возразил Пако, у которого — что удивительно — ещё хватало смелости возражать. — Кэналлоа, молодой человек, это радость и свобода. Пако радости и свободы не заслужил, потому остаётся здесь. — А щенок? — Пристрелю. Ох, не надо так демонстративно бледнеть. Щенок отправится к хозяину. Иди. Пако подхватил щенка, который тут же принялся облизывать ему руки, и поспешил скрыться. Вернулся он, впрочем, скоро, держа в руках коробку с дырками, из которой доносилось поскуливание, стук и возня. Алва взял коробку, встряхнул её, что, похоже, Пако огорчило, а потом, усмехнувшись, сказал: — Вот и прекрасно. Пако, свободен. И постарайся к моему возвращению не спрятать в доме ещё пару щенков. В гараже стояло ещё несколько машин, но во Дворец Алва отправился пешком, гадая по пути, ту ли он выбрал дорогу, по которой несколько часов назад шёл Ричард Окделл. **** Оллария, дворец правительства Талига В этот день сын, наконец, заснул, перестав метаться в жару и бреду, нести абсолютную чушь, которая заставляла Мирабеллу Окделл бояться за его рассудок. Слова его были обрывочны, несвязны. Он то говорил о каком-то коридоре, то звал «Рокэ» — имея в виду, вероятно, герцога Алву, то просил о чём-то камни, то обещая им, что крови больше не будет, то снова начинал звать «Рокэ» и говорить о каком-то снотворном, об обмане, о крысах… Мирабелла сначала пыталась найти смысл в его бреде, но потом не осталось ни сил, ни желания. Мало ли что здесь, в этом забытом Создателем городе, сделали с ним. Мирабелле никто ничего толком не объяснял, все боялись, даже Айрис молчала и сразу же переводила тему разговора на эти её дела в «правительстве», как она гордо выражалась. Она совсем от рук отбилась, лезла в политику, спорила со взрослыми людьми, многие из которых ей в отцы или даже в деды годились. Но по этому поводу Мирабелла могла только пожимать плечами — после того, как Айрис шла под пули за надорцев, мать ей стала не указ, приходилось признать. С этим сложно было согласиться, но пришлось мириться. Впрочем, Дейдри и Эдит тоже вдруг вздумали требовать самостоятельности. Но на них-то управа была: Мирабелла сказала, что если им хочется быть взрослей, то и спрос с них будет, как со взрослых. И младшие дочери притихли. Был ещё Валентин Придд, который как-то отозвал Мирабеллу, чтобы поговорить. Сын Вальтера не мог пробудить во вдове Эгмонта тёплых чувств, но мальчик казался уязвимым и печальным, и Мирабелла, поджимала губы, чтобы слова сочувствия ни в коем случае не вырвались у неё. — Герцогиня, — сказал тогда Валентин Придд, — я не могу рассказать вам всего, потому что не знаю всего, но я видел документ, где описывалось — частично — то, что делали с вашим сыном. — Я слушаю. Валентин покачал головой: — Могу вас заверить, что если он совершал какие-то… преступления, то под действием лекарств, подавляющих волю и личность. И, возможно, гипноза. Это всё, что мне известно, к сожалению. Однако можно предположить, что если более не подвергать его воздействию этих лекарств, его разум восстановится. — Благодарю, — сухо отозвалась Мирабелла. И Валентин, вежливо попрощавшись, ушёл. Это всё происходило между делом — думать сейчас о целостности разума того, кто едва жив, было не ко времени и очень страшно. Четыре дня Мирабелла от постели сына не отходила, даже молиться не успевала: то уколы, то растирания, то капельницы, то таблетки, то мази, боялась заражения крови, боялась гангрены, боялась, что он не сможет ходить, что ему ампутируют ноги, боялась, боялась, боялась… Но внутри себя, очень тайно и несмело, она зажгла светильник, ему пока не хватало воздуха, чтобы разгореться, но он уже согрел ей сердце одним пониманием, что пусть Дик по-прежнему в опасности, но всё-таки жив, и теперь от неё, Мирабеллы, зависит его жизнь, от её заботы, терпения и сил. Врач, конечно, тоже помог, попался знающий, хоть и подозрительно похожий на гогана, но в ту страшную ночь, когда нашёлся Дик, Мирабелле было всё равно, кто поможет, хоть бы и сам Леворукий со всеми его кошками пришёл, только бы подсказал, как лечить и как спасти. Мирабелла думала только о вновь обретённом сыне — поручив заботу о беженцах из Надора Эйвону. Впрочем, тому ответственное дело только на пользу. Меньше будет думать о постигших его семью несчастьях. В конце концов Дик пошёл на поправку. И врач этот говорил, и Мирабелла сама видела. Жар спал, Дик заснул сам, без лекарств, раны на ногах перестали гноиться. Хотя, конечно, состояние Дика улучшалось слишком медленно. Прежде Мирабелла умела терпеть и ждать, но в последние дни терпение её куда-то делось. Какой-то год назад она, например, покорно стала бы ждать в катакомбах, как было велено, но после всего, что случилось, покорность и бездействие стали невыносимы — и тогда, и теперь. Но тогда она могла приказать способным держать оружие людям вооружиться, кто чем может, и идти ко Дворцу, чтобы присоединиться к маршалу Савиньяку. А что сделаешь против болезни?.. В тот день, когда Дик наконец спокойно заснул, Айрис, вечно где-то пропадавшая, ненадолго заглянула к брату, погладила его по голове, а потом заявила матери, что той надо проветриться. Что означало это странное слово, Мирабелла могла только догадываться. — Робер предлагает устроить нам с тобой небольшую экскурсию по городу, — весело сообщила Айрис. — Герцог Эпине? — шёпотом уточнила Мирабелла, и Айрис, уже тише ответила: — Да. Ты сколько уже не выходила? Невозможно же этой… больницей дышать всё время! И Дику уже лучше. Мирабелла не без колебаний согласилась: во-первых, всё-таки стоило повнимательней присмотреться к Айрис и Роберу, во-вторых, Дику, действительно, стало лучше, а она, действительно, не выходила из Дворца уже несколько дней. Мирабелла вызвала врача и сказала, что уходит на несколько часов — и велела все эти часы шагу из комнаты Дика без особой необходимости не делать. Тот покивал, побормотал что-то несвязное в своей подозрительно похожей на гоганскую манере. В комнату постучали, и заглянул герцог Эпине. Без зелёной прядки он выглядел более прилично, но всё же недостаточно прилично, по мнению Мирабеллы. — Госпожа герцогиня, машина уже готова. Мирабелла окинула взглядом комнату, где лежал Дик, — шторы плотно задёрнуты, но видно, что обе форточки открыты, пыли нигде нет, никаких насекомых, воздух свежий. Врач Енниоль (имя-то!) сидит напротив Мирабеллы и проверяет пульс у Ричарда, который спокойно спит. Порядок. — Хорошо, герцог, — сухо отозвалась Мирабелла. — Я тоже готова. Поездка получилась, на взгляд Мирабеллы, скорее скучной, чем развлекательной. «Развеяться», как, видимо, и предлагала Айрис, не слишком удалось. Робер Эпине казался погружённым в какие-то невесёлые размышления и даже не пытался развлекать, хотя иногда он бросал на Айрис внимательные долгие взгляды, как будто желая что-то сказать и не решаясь, впрочем, слепому ясно, что он хотел бы сказать. О том, что он влюбился в Айрис, Мирабелла поняла ещё в Надоре — но не догадался бы разве что несмышлённый младенец или сама Айрис. Но, на взгляд Мирабеллы, Робер о своих чувствах молчал совершенно правильно — Айрис ещё рано было разбираться с такими вещами, тем более, если теперь ей взбрело в голову учиться в университете. За окном машины слишком быстро мелькали здания, парки, памятники, мосты — их и не разглядеть было. Потом герцог Эпине остановился возле центрального парка, расположенного недалеко от набережной, и предложил прогуляться под деревьями. Смысла гулять под срывающимся снегом Мирабелла не видела, но согласилась. И так они втроём походили по парку: Айрис о чём-то увлечённо рассказывала Роберу, тот кивал и иногда делал весьма, с точки зрения Мирабеллы, уместные замечания, сама же Мирабелла смотрела по сторонам и радовалась, что провела большую часть жизни в Надоре, где как мужчины, так и женщины ещё не совсем забыли приличия. Здесь же кричаще-яркие пальто и узкие брюки, длиннющие шарфы в разноцветную полоску или квадраты соперничали по нелепости и наглости с короткими — всего лишь до колен, а иногда и выше — пышными платьями, которые даже пальто не могли спасти. Что мужчины, что женщины в этом парке выглядели как куклы в магазине. Мирабелла ужаснулась одной мысли, что Айрис, собравшаяся, очевидно, оставаться в столице для теперь уже неизбежной учёбы в университете, будет скоро вот так же одеваться, так же красить лицо и взбивать волосы в этой кукольной причёске с локонами. Мирабелла взглянула на дочь, но та увлечённо описывала герцогу Эпине новую систему правительства и выборов. Мирабелла по лицу герцога догадалась, что он и о старой-то системе не слишком задумывался. Но, в целом, Мирабелла немного успокоилась: судя по всему, куклой её дочь не станет. Енниоль, судя по всему, слово сдержал: когда Мирабелла вернулась, он переставлял какие-то пузырьки на тумбочке у кровати Дика. — Как вам столица, госпожа герцогиня? — вполголоса спросил Енниоль, отвлекаясь от пузырьков. Говорил он почти как талигоец, а не гоган, но, как показалось Мирабелле, не без труда. — Ужасно, — кратко ответила Мирабелла. — Мой сын просыпался? — Нет, госпожа герцогиня. Только она собралась расспросить врача о прошедших двух часах со всеми подробностями, как в комнату опять заглянула Айрис. Она как-то странно скривилась, фыркнула и сообщила, что к Мирабелле визитёр. — Кто? — недовольно уточнила та, подумав, что надо бы запретить заглядывать в комнату Дика всем подряд. — Герцог Алва, — снова фыркнула Айрис. — Его Дик вынес из Дворца… странное дело, честно говоря. Кстати, у него какая-то коробка. Подарок… Может, он явился просить моей руки? Сердце Мирабеллы неприятно сжалось. Только Алвы — этого демона, этой закатной твари — здесь не хватало. Но Дик звал его в бреду… и именно с ним тогда вышел на ступени Дворца. — Не смей так шутить, — оборвала смех Айрис Мирабелла. — Передай герцогу Алва, что я поговорю с ним… чуть позже. И отведи его в какую-нибудь пустую комнату. Здесь мы разговаривать не будем. Она не забыла тех мгновений, когда Дик неожиданно появился на ступенях Дворца, сжимая в объятьях какого-то человека. Издалека и в свете фонарей видно было плохо — но Мирабелла сразу поняла, что это её сын. И догадалась, кто был с ним. Что произошло тогда во Дворце, кто мучил Ричарда, она пока не знала. Но Алва знал наверняка. Мирабелла сжала губы. Только ради этого — и вопреки собственному нежеланию и неприятным предчувствиям — его и можно было принять и выслушать. Айрис выполнила указания точно. Мирабелла нашла Алву у окна в одной из пустующих соседних комнат. Выглядел он так, как будто сам только что встал с постели, проболев перед этим несколько дней. Так оно, наверное, и было — от Дворца в ту ночь его несли на носилках. Мирабелла всё видела издалека, поэтому помнила выстрелы и суматоху как раз в той стороне, где несли Алву. Может быть, в него ещё раз тогда выстрелили, она не разобралась, да и не до того ей было. Она внимательно посмотрела на чёрный мягкий вельвет пиджака Алвы, будто надеясь, что тот задымится от её взгляда и Алва, наконец, ощутит присутствие побеспокоенного им занятого человека, а потом, когда взгляд не помог, сказала погромче: — Добрый день, герцог. — Доброго дня и вам, герцогиня, — Алва повернулся, сияя улыбкой, которая, впрочем, не обманула бы и пятилетнюю девчонку, не то что Мирабеллу Окделл: бледное лицо и потухший взгляд с улыбкой вязались плохо, значит она лгала. В руках Алва, в самом деле, держал какую-то коробку, из которой то и дело доносилось поскуливание. — Там животное? — нахмурилась Мирабелла. — О, герцогиня, не просто животное, а, полагаю, собственность вашего сына, — небрежно сообщил Алва. И Мирабелла почувствовала, как у неё темнеет в глазах: — Какое отношение вы, герцог, имеете к моему сыну? — Долгая история, герцогиня, а вы спешите, — улыбка исчезла, а потухший взгляд остался, — одно могу сказать: это, — он поставил на пол коробку, открыл её, оттуда выбрался щенок, — имеет прямое отношение. Мои люди передали, что Д… ваш сын, проходя мимо моего дома, оставил им на попечение это создание. Возвращаю. Теперь позвольте откланяться. — Погодите! — остановила его Мирабелла. — Вы должны знать, что с ним делали здесь. Скажите мне. Алву как будто передёрнуло. — Эта история ещё длинней. И на неё нет времени у меня. — Герцог… — Спросите у Валентина Придда, если вам так уж нужно. Передайте, что я разрешаю ему рассказать. Или даже приказываю. Как хотите, так и передайте. — Герцог… — С вашей стороны, герцогиня, было отважно явиться ко Дворцу в ту ночь, — непонятно к чему сказал Алва и направился к двери. — Прощайте. — Герцог! — Когда Мирабелла приказывала, её слушались. Но не этот человек. Он уже коснулся дверной ручки, как вдруг дверь распахнулась и на пороге возникла Дейдри. — Матушка! Ой… — Она заметила Алву и попятилась. — Я здесь, — проговорила Мирабелла и жестом поманила дочь к себе. Алва посторонился, пропуская девочку. — Доброе утро, — поздоровался он с ней. И улыбнулся. Дейдри заморгала и смутилась, а Мирабелла только сильней сжала губы, поняв, что насчёт пятилетних она погорячилась. — Доброе… Но Дейдри не договорила. Мимо ног Мирабеллы вдруг пронесся чёрный вихрь — маленький, отчаянно виляющий хвостом вихрь — и с тявканьем кинулся к Дейдри. — Санни! Матушка, где ты нашла его? Это же Санни! — Санни, — пробормотал Алва, отворачиваясь, — какое неподходящее имя. — Это твой щенок? — Мирабелла не могла скрыть удивление, она всё меньше понимала, что происходит, суета дочери, тявканье щенка и уже закрывающий за собой дверь Алва сбили её с толку. — Мы тогда потеряли его! — Глаза Дейдри сияли. — Эдит так обрадуется!.. Но откуда?.. — Благодари герцога Алву, — неохотно произнесла Мирабелла и, чуть повысив голос, так, чтобы в коридоре было слышно, прибавила: — Он будет рад, что нашёл именно твоего щенка. **** Оллария, дворец правительства Талига Время здесь текло невыносимо медленно. Конечно, многие часы Дик спал или бредил, но когда приходил в себя, то единственным, чего он хотел, было уйти из этой серой комнаты, где возле него неизменно сидел то врач, то матушка — уйти, чтобы отыскать Рокэ, чтобы убедиться, что он жив. А что будет потом — уже не важно. Дик пытался узнать у матушки, жив ли Рокэ, но та только поджимала губы и спрашивала в ответ, хорошо ли он себя чувствует, или звала врача. Спрашивать у врача Дик не решился. Здесь, в этой серой комнате, воспоминания мучили уже не так сильно, как по дороге из Надора. Они перестали возникать призраками перед глазами, впрочем, слишком яркими для призраков — галлюцинациями скорее. Там, по пути из Надора, память Дика словно проживала заново то, что было отнято у неё. А теперь будто бы настало время для новых воспоминаний — для того, что только должно произойти. Возня и тявканье в коридоре отвлекли Дика от изучения почти незаметных узоров на белом тюле. За окном шёл снег. Медленные крупные снежинки начала зимы время от времени залетали в открытую форточку — и на тюле появлялось снежное украшение, слишком хрупкое, впрочем, чтобы задержаться хотя бы на пару мгновений. От комнатного тепла оно таяло слишком быстро. «Как воспоминания о той ночи», — подумал Дик. Подумал он об этом впервые, точнее в первый раз в прошедшем времени, как о воспоминании, о чём-то, что осталось позади… Вот тут Дик и услышал тявканье и возню в коридоре, потом звонкий детский смех и совсем не звонкий, совсем не детский, пронявший Дика до дрожи, знакомый голос: — Неужели, этот щенок успел побывать собственностью всех Окделлов? — Рокэ! — выдохнул Дик. Он хотел бы вскочить и побежать, но боль обожгла ступни. Дик удивлённо посмотрел вниз — ноги его были забинтованы до колен. Осторожно держась за стены, Дик поднялся и поковылял к двери. Ему пришлось всем весом навалиться на ручку, чтобы она поддалась. И дверь нехотя распахнулась. — Рокэ! — крикнул Дик, он торопился, боясь упустить, ведь догнать не получится, разве что ползком. Рокэ стоял спиной к двери Дика. В костюме из чёрного вельвета, изящный, с прямой спиной, и, судя по сияющим глазам сестрёнки, которая стояла перед Рокэ и не могла отвести взгляд, по лицу тоже никак нельзя было сказать, что четыре дня назад он чуть не умер от потери крови. — Ты очнулся! — Дейдри первая заметила Дика, вторым его тявканьем и вилянием хвоста поприветствовал щенок, а третьим — грозный голос матушки: — Быстро в постель, Ричард! — Рокэ! — крикнул Дик в прямую спину и сделал шаг по коридору. — Рокэ, не уходи, я сейчас дойду. — Герцог Алва… — угрожающе начала матушка, но тут Рокэ её прервал. — Слушайтесь матушку, юноша, — сказал он, повернувшись к Дику и мрачно глядя на него, — идите обратно в постель, а я пойду за вами, раз уж вы так настаиваете на беседе. — Герцог Алва, — вмешалась матушка, — уходите немедленно, ему не беседа нужна, а покой и сон! — Прости, матушка, — Дик осторожно и медленно развернулся, чтобы идти обратно, — но мне очень нужно поговорить с герцогом Алвой. Наедине. — Я запрещаю, — сделала ещё одну попытку матушка, но Дик покачал головой и ответил через плечо, потому что развернуться снова уже не смог бы: — Прости, матушка, но ты не можешь мне запрещать. Рокэ зашёл следом и закрыл дверь со словами: — Это было эффектно. Дик молча добрался до кровати и сел на неё. Рокэ непринуждённо прогуливался по комнате, рассеянно рассматривая картины, их было всего две — над кроватью и на противоположной стене. На обеих были изображены бытовые эпизоды в духе конца прошлого круга — будуар дамы и завтрак семейства. Дику особенно нравился завтрак — там так хорошо лежал свет на скатерти, мебели и одежде, что Дик часами мог бы с восхищением рассматривать. — Не Коро, — вдруг осуждающе высказался Рокэ, стоя спиной к Дику. — Простите меня, — тихо проговорил Дик, не сводя глаз с его затылка. Сидя на кровати, с забинтованными ногами, снова в пижаме, растрёпанный — он чувствовал себя глупым и неловким. Но хотя бы попробовать попросить прощения было необходимо. Рокэ не обернулся. — Вот что, юноша, — холодно сказал он. — Не без помощи Валентина Придда я узнал, что вашей вины в большинстве ваших, гм, подвигов не было. Что это Штанцлер и лекарства. Что вы не отвечали за себя. Ричард покорно слушал, глядя, как Рокэ всё быстрей ходит по комнате, с каждым мгновением теряя непринуждённость. — Так что просьба о прощении тут лишняя. Если это всё, что вы хотели мне сказать, то позвольте… — Нет, — быстро перебил его Дик. Но собраться с мыслями и сообразить, что сказать дальше, не успел, а потому просто выпалил: — Не надо! — «Не надо»? — переспросил Рокэ, вложив в голос всю саракастичность, на которую был, вероятно, способен. — То есть сказать вам больше нечего, потому что только о своей вине, а также об оправдании вы и думали, но разговор получился слишком коротким — и вы боитесь, что подняли свой впечатляющий бунт против герцогини Мирабеллы из-за такого пустяка? — Почему вы злитесь на меня, если говорите, что простили? — моргнул Дик. Он не мог понять, что происходит и почему Рокэ так зол и взволнован. — Знаете, что, — Рокэ всё-таки повернулся, и Дик с удивлением увидел, что на всегда бледных щеках его появился румянец, — во-первых, я не злюсь на вас, с чего бы вообще, во-вторых, я вас не прощал, поскольку не было проступка. Всё ясно? Ваша совесть чиста, прощайте. — Нет! — закричал Дик, вскочил на ноги, забыв о боли, но смог только упасть на пол. А потом неловко сесть и поджать ноги. — Леворукий вас побери! — пробормотал Рокэ и подошёл к нему. — Что вам от меня надо, в таком случае? Вместо ответа Дик внимательно смотрел на то, как тени падающих за окном снежинок скользят по рукаву пиджака, на чёрный с тонкими серебристыми полосками галстук, на чёрные пряди, касавшиеся шеи, на бледное с пятнами румянца лицо. Когда взгляд Дика встретился с гневно-вопросительным взглядом синих глаз Рокэ, Дик обеими руками вцепился в чёрный пиджак, оказавшийся на ощупь очень мягким, и с силой потянул на себя. **** Оллария, больница королевы Алисы Альдо не погиб чудом — так сказал Роберу врач, которому вообще-то в чудеса верить было не положено. Но Робер вполне соглашался, вспоминая, что рассказывали об этих машинах: «моро» не просто так перестали выпускать — отличные мощные автомобили, способные разгоняться до невероятной скорости, на скорости становились плохо управляемыми, особенно если дорога была мокрой. И если Алва легко справлялся с «моро», то Альдо машина оказалась не по зубам. Матильда выразилась более резко, но кто стал бы её винить? Впрочем, почему-то Матильда появлялась в больнице намного реже, чем Робер. — С, — невнятно пояснил Альдо, когда смог хоть немного говорить, — Мэ-л-л-и… — Это твоя невеста? — спросил Робер, вспоминая заплаканное личико хрупкой гогани. Альдо кивнул. Первые дни он провёл без сознания на аппарате искусственного поддержания жизни, и врачи не слишком уверенно отвечали на вопросы Робера, скоро ли Альдо очнётся. В аварии он сломал несколько рёбер, руку, повредил шею и челюсть, разбил голову — последняя травма была самой опасной, потому что переломы оказались не слишком тяжёлыми. Но когда Альдо всё же очнулся — на четвёртый день — обещания и заверения врачей зазвучали более убедительно. — Матильда говорит, Мэллит целые дни в молитвах проводит. Альдо что-то промычал. — Она очень любит тебя? — одобрительно произнёс Робер. Матильда как-то обмолвилась, что её непутёвый внук недостоин любви Мэллит, и ещё что-то странное прибавила — будто бы без Мэллит он бы не выжил. Робер ушам своим не поверил: никогда ещё разумная Матильда не отличалась суеверностью. Наверное, она просто переволновалась — всё-таки Альдо она очень любила, хоть и ругала без конца, а тут — и революция, и авария, в которой чуть единственный внук не погиб, — кто угодно в чёрного танкредианца уверует. На четвёртый день пребывания Альдо в больнице — именно тогда, когда Альдо пришёл в себя, в больницу явилась Марианна Капуль-Гизайль. Выглядела баронесса ослепительно — как всегда: чёрные волосы, убранные в гладкую причёску, элегантное платье и короткая белая шубка, сияющая улыбка и тёплый взгляд. Только приглядевшись внимательней, Робер заметил следы прошедшей тревоги: осунувшееся лицо, не вполне скрытые макияжем круги под глазами. Едва кивнув Альдо и спросив о его самочувствии, она предложила Роберу выйти на воздух, уверив, что больничная атмосфера её угнетает. Шёл снег, влажными хлопьями, и таял, едва касаясь земли — морозило до сих пор только ранним утром. Несколько снежинок уже опустилось на белую шубку, ещё несколько беленькими звёздочками блестело в волосах баронессы. — Я беспокоилась о вас, — сказала Марианна без привычной улыбки. — Почему вы не сообщили, что вернулись? Не сообщили сразу? — Простите, баронесса… — Марианна, — она явно нервничала, но Робер не мог понять, почему. — Прошу вас, Робер, зовите меня Марианна. — Марианна, — покорно согласился он, — сначала я здесь был тайно, вместе с маршалом Савиньяком, потом революция — и я мог только надеяться, что с вами и бароном всё хорошо, а потом Альдо, мой друг, оказался в смертельной опасности… — Со мной и бароном, — эхом отозвалась Марианна. Эти слова как будто разочаровали её. — Но, конечно, герцог, я понимаю. — Робер, — быстро сказал Робер. — Прошу вас, Марианна, не нужно «герцогов». Она рассеянно улыбнулась, её пальцы теребили воротник шубки: — Но теперь с вашим другом всё в порядке? — Будет в порядке, — твёрдо ответил Робер. — Благодарю, что пришли его навестить. Альдо, как мне казалось, умеет наживать врагов, а не приобретать друзей… — Я пришла из-за вас, — резко и зло оборвала его Марианна, — но вы, вижу, этого не понимаете. — Баро… Марианна, простите, — растерянно пробормотал Робер, — я, действительно… — Полно, герцог, — она смотрела куда-то мимо него, куда-то вдаль, вперёд, губы её дрожали, а пальцы продолжали терзать воротник шубки. — Это возмездие. — О чём вы? — испугался Робер: сначала Матильда темнит, теперь Марианна туда же. — Возможно, мне не следовало помогать Протектору, — пробормотала она и обернулась к Роберу. Глаза её были полны слёз, но она продолжила: — Тогда Создатель не наказал бы меня вашим… равнодушием. — Марианна… — он хотел бы ответить ей, сжать в своих пальцах её, хрупкие и белые, коснуться её губ, прижать к себе, успокоить. Он мог влюбиться в неё, но… он любил Айрис, и с этим уже ничего нельзя было поделать. — Молчите, — перебила она его. — мне надо было знать, чем всё это закончится, даже в Багерлее вы сияли, когда видели её, вы светились, а я-то думала, что вы… Но хватит, хватит унижать себя, выпрашивая у вас… Она спрятала лицо в ладонях, но тут же со всхлипом продолжила скороговоркой: — Я просто не понимаю, что вы в ней нашли, в этом заморыше, она и на девушку-то не похожа, она… — Марианна, — Робер не знал, злиться ему или огорчаться от всего, что она успела наговорить: её слова унижали её саму, и Роберу было больно от того, что такая чудесная женщина зачем-то так унижается. — Марианна, не надо. Дело не в… герцогине Окделл. И не в том, что вы делали… что бы вы ни делали… для Протектора. Да ни в чём. Просто не сошлось и всё. Так бывает. Простите. Но она уже и не слушала, неловко натягивая алые перчатки. Пальцы её дрожали. — Передайте своему приятелю пожелания скорейшего выздоровления, — с этими словами она ушла. Робер долго смотрел, как мелькает белая шубка среди деревьев в больничном парке. Может, он надеялся, что Марианна обернётся, но она не обернулась. Через полчаса Робер уже ехал во Дворец, чтобы предложить Мирабелле Окделл и её дочери прогуляться по городу — Альдо был более или менее вне опасности, да и Дик Окделл, насколько Робер слышал, тоже. А постоянно сидеть в больнице — или же у одра больного — попросту невыносимо. К тому же ему нестерпимо хотелось увидеть Айрис, особенно после дневного визита Марианны. **** Сенья, гостиница «Рапоза бранка» Гостиницу он выбрал с видом на море, конечно же. Все три дня на мотоцикле они ехали по дорогам, далёким от прибрежной линии, и моря не видели, поэтому гостиница в Сенье призвана была доказать Дику, что Алва его, действительно, на Кэналлоа везёт, а не колесит по Кольцу Эрнани, делая каждый раз остановки в гостинице в Малых Фебидах, воспетой Марселем. Когда о «Письмах к Левконое» успели пронюхать издатели литературных журнальчиков, где печатались романы с продолжением, — и главное: что вообще подсказало этим издателям, что упомянутые «Письма» будут иметь успех, можно было только гадать. Но, как слышал Алва, в Фебиды уже повалили любители искусства во главе с бароном Коко, который с удовольствием рассказывал всем желающим, что последние страницы произведения были написаны уже у него дома и что он лично знаком с автором, а вот с Левконоей, увы, не знаком, но намерен ликвидировать это прискорбное упущение. Алва к любителям искусства не относился, хотя желал Марселю всяческого успеха, о своём знакомстве с Левконоей он предпочёл бы забыть, а потому уже третий день ехал в Алвасете. На «моро» он добрался бы куда скорей, на любой другой спортивной машине — тоже, конечно, скорей, но после «моро» любая другая машина его не устраивала. Было ещё, конечно, предложение Вальдеса — «подбросить» на самолёте. Но Алва отказался — что за интерес в совместном путешествии, если в этом путешествии ещё принимает участие толпа посторонних? Да и потом, Ротгер предлагал Алве помощь, сам же в это время ревниво поглядывал на мирно беседующего со спасённым фок Фельсенбургом дриксенского капитана. А вот этого Алва совершенно не намерен был даже вскользь задевать. Ему до зевоты не интересны были молчаливые сцены ревности и страсти Ротгера. Положение спас Робер Эпине, до того не принимавший в беседе никакого участия. — Я как-то ехал с мотоциклистами, — заметил он. — Это было потрясающе, герцог. Возможно, не так быстро, как на самолёте или машине, но всё же стоит попробовать. Далее герцог Эпине пустился в восторженное и даже поэтическое описание преимуществ путешествия на мотоцикле. И так вопрос с транспортом был решён, тем более в Олларии хватало салонов, где любой желющий мог приобрести кэналлийский мотоцикл. Хуан, конечно, не одобрил идею своего соберано, но выразил это тем, что устроил подробнейшй осмотр нового транспортного средства. Пако, напротив, пришёл в буйный восторг и постарался принять участие по мере сил и способностей (мешать окружающим) в техосмотре, раз уж «всего один кружок вокруг дома» ему никто не позволил бы. Собственно, в Алвасете Алва сначала собирался ехать один, это уже потом, немного времени после того не слишком многословного разговора во Дворце, он предложил Ричарду ехать вместе. И прибавил: — Если, конечно, вы не слишком больны и переживёте дорогу. Потому что возить ваш труп для меня — удовольствие небольшое. — Алвасете? — переспросил Дик, словно и не слышал последних слов. Впрочем, может быть, и не слышал: он как раз наматывал прядь волос Алвы на палец и мечтательно улыбался. — Я не буду повторять, хорошо? — небрежно бросил Алва, засмотревшись на улыбку. — Согласен, — кивнул Дик и тут же обеспокоенно спросил: — А мы на «ты» вроде бы? Интересно, можно ли научить неотёсанного надорца красивым позам? Хотя надо ли? Это будет экзотикой на Кэналлоа. Алва усмехнулся: — Ты хорошо себя чувствуешь? — Ходить больно, но если не всё время ходить… — Мы будем ехать. И не один день, потому что у меня нет охоты повторять подвиг Марселя. Так решился вопрос и со спутником. Потом ещё был неинтересный разговор с Эмилем, отчаянно не желавшим отпускать Алву именно сейчас, когда в Талиге беспорядок. Но Алва только отмахнулся: — Сам справишься, да к тому же тебя окружают такие перспективные, а главное, жаждущие спасать отчизну помощники, как герцог Эпине, герцогиня Окделл-младшая, герцог Придд, капитан Вальдес — их так много, Эмиль, а если ты захочешь спросить мнения кого-нибудь менее жаждущего, но более толкового, то всегда есть барон Райнштайнер. Или герцог Ноймаринен. Я же, поверь, хочу заняться делами Кэналлоа. В глазах Эмиля мелькнуло что-то вроде иронии, но он мудро предпочёл не комментировать. Первый день пути пролетел как одно мгновение: Эпине не преувеличивал восторга, когда рассказывал о своей ночной поездке — влажный ветер в лицо и чувство полёта искупали любые неудобства. Всё равно «моро» был лучше, но мотоцикл подкупал тем, например, что сидевший сзади Ричард мог обнимать Алву за талию, а ещё утыкаться носом в плечо или волосы. В общем, была своя прелесть и в мотоцикле. Остановились они в гостинице в Аконе, где Алву узнало сразу несколько человек. Подойти или тем более достать фотоаппарат никто, конечно, не решился, но пялились все очень заинтересованно, возможно, сочиняя, что стоит рассказать ближайшей жёлтой газетке. — Любопытно, что они дофантазируют, — пробормотал Алва, когда они с Диком поднимались на лифте на третий этаж, где располагался их номер. Дик, конечно, пытался настоять на лестнице, уверяя, что уже отлично может ходить, но Алва и слушать не стал. Тем более гостиничный лифт был, видимо, главной и единственной достопримечательностью городишки. — Дофантазируют? Кто? — Зеваки. Надо будет завтра вечером купить свежий выпуск «Жёлтого будуара». Чтение, должно быть, презанятное. — О… нас? — Обо мне. Но, впрочем, и о тебе тоже, раз уж ты со мной. Выражение лица лифтёра в эти краткие минуты было не описать словами. Когда же они вышли из лифта, Дик рассмеялся — и Алва вдруг поймал себя на том, что смеётся вместе с ним. На второй день ехать стало скучно. Потеплело, снег перестал идти, когда они проезжали центральную Придду, пейзаж стал однообразным, а разговаривать не было никакой возможности, хотя позже, в придорожной гостинице на выезде из Придды, Алва оценил преимущества вынужденного молчания. Ричард заговорил о Джастине Придде. Видимо, на эту скользкую тему его натолкнула география Талига, мрачно подумал Алва. — Джастин Придд давно умер, юноша. С нашей стороны будет невежливо обсуждать его, не так ли? — Рокэ, — проявил Ричард семейное упрямство, — это важно. Ты его любил? В ответ на это, пожалуй, следовало рассмеяться. Или поднять бровь и ответить что-нибудь небрежно-грубое. Но Алва не смог. Он не смог и ответить сразу. Он молчал так долго, что Ричард, запинаясь, сказал: — Ты… не думай… я… не собираюсь ревновать… — Посмотрел бы я на это! — фыркнул Алва, но всё-таки почувствовал невольное облегчение от этих слов. — Так, значит… — вновь робко начал Ричард, но Алва перебил его. — Нет, не любил. Джастина Придда убили политики. Из политических соображений. Его убили из амбиций и страха, что Дриксен узнает об «Ирэне» раньше, чем её запустят. Если тебе, Ричард, хочется верить, что его смерть как-то связана с любовью, считай, что его убили из любви к власти. Все эти ночи Ричард был ласковым и задумчивым одновременно, а когда Алва проводил ладонью по его спине или голове, то мгновенно выныривал из своих мыслей и начинал сиять — улыбкой, глазами, Алве казалось, что даже воротник его рубашки и тот светится. И потому совершенно невозможно было держаться на расстоянии, соблюдая собственные правила, невозможно было не касаться всё время, так или иначе — даже если локтем или плечом невзначай, а когда они остались наконец-то наедине в номере, то уже ничто не могло удержать их от поцелуев. Алва потом, закуривая возле окна, оставив уже спящего Ричарда на кровати, вдруг удивился сам себе, тому, откуда взялся этот юношеский пыл. Что за причуда. Но тут же, обернувшись на кровать, увидев там спящего так уютно, так спокойно, Алва затушил едва раскуренную сигарету, и вернулся в постель, чтобы лечь рядом и осторожно, стараясь не разбудить и не побеспокоить, стал кончиками пальцев гладить Ричарда по спине. Потом был третий день поездки, и Алва возненавидел мотоцикл окончательно. Спасало только то, что приближалось море — и воздух становился свежей и солоней, из него уходила промозглая сырость, так характерная для центра Талига. Тогда-то Дик и спросил, пряча улыбку во взгляде: — Мы точно не по Кольцу Эрнани едем? Я жду моря, а его нет. Алва только фыркнул, но гостиницу выбрал на самом берегу моря, которое в последние часы часто мелькало среди высоких прибрежных скал. — «Р-рапоза… бранка». Что это значит, Рокэ? — «Белый лис». И что ты, о Создатель, делаешь с «р»? Зачем ты рычишь так долго и натужно? — Ну, вы же так говорите, я слышал Пако и Хуана, они рычали и размахивали руками, обсуждая поездку. — Они вовсе не размахивали руками. — Алва скрестил руки на груди. — И тем более не рычали. Дик нагло ухмыльнулся: — И Хуан вовсе не стучал по сидению мотоцикла. — Он выразил сомнение в надёжности этого… транспортного средства, — пожал плечами Алва. — А Пако вовсе не швырял в Хуана полотенцем для рук, — с трудом сдерживая смех, продолжил Ричард. — Юноша, где вы научились иронии? — Так, — невинно пробормотал Дик, — то тут, то там… В Сенью они приехали засветло. И Алва, велев гостиничному носильщику перенести в номер немногочисленный багаж, пошёл прямиком на пляж, который начинался прямо за окружавшим «Рапозу» низким заборчиком. **** Сенья, гостиница «Рапоза бранка» По песку идти было мягко и не больно. Впереди, везде, со всех сторон сразу Дик видел море. «Устричное» — смешное название, наверное, здесь водится много устриц. Как выглядят устрицы, Дик знал только по картинкам в энциклопедии морских животных. Впрочем, море он раньше тоже только на картинках, картинах и фотографиях видел. Один раз по телевизору, правда, но там оно было серым и плоским. А тут… Дик подошёл вплотную к линии прибоя — и замер, следя за тем, как прозрачная волна лижет песок, белые ракушки и мелкие камешки. Маленькая медуза — прозрачная, похожая на детский носок с золотисто-коричневыми полосками — качалась на волне. Чуть дальше море становилось белым, а потом синим, с золотистыми всполохами от зимнего солнца. Близко-близко к синей поверхности парила крупная птица, бело-коричневая, с большим загнутым клювом. Дик с трудом вспомнил её название — чайка. Морская птица. Она вдруг открыла клюв и крикнула — пронзительным и не слишком приятным голосом, как-то протяжно, а потом резко полетела вниз, наверное, за рыбой. Рокэ ушёл далеко вперёд — Дик бы не смог его сейчас ни догнать, ни окликнуть — прибой поглощал любые звуки. Но потом Рокэ всё равно вернётся, думал Дик, не будет же он до самого Алвасете по берегу идти. Хотя это было бы хорошо — до самого заката, а потом и до рассвета брести по мягкому песку, который рассыпался под ногами, если идти подальше от линии прибоя, но становился плотным, если на него набегала волна. Рокэ шёл далеко впереди — тонкий чёрный росчерк на сером полотне пляжа. Дику захотелось его всё-таки догнать, он даже попытался пробежать немного, но оказалось, что по песку было ужасно тяжело бежать, да ещё ноги разболелись. Дик вздохнул и улыбнулся. Через пару недель всё пройдёт, а по песку он бегать научится. Их с Рокэ долгая и пока не завершённая поездка была границей, которая отделяла жизнь во Дворце и в больнице от новой жизни, которая пока обещала быть очень счастливой, с морем, чайками и не знакомым пока весёлым Алвасете. Когда-то такой же границей — только между обыденностью и кошмаром — стал приезд Вальтера Придда. Дик слышал, что морская вода и морской воздух помогают ранам заживать. Рокэ, наверное, именно поэтому так торопился сюда — чтобы всё быстрей прошло. Хотя по нему, конечно, и не скажешь, что у него что-то болит. Но если бы не болело, разве он не поехал бы на машине, на любой машине — ведь сколько их, очень быстрых, сейчас выпускают и продают? Но Рокэ было бы тяжело, наверное, садиться за руль другой машины после того, как Лючио… или Альдо разбил «моро». С другой стороны, если Рокэ хотелось поскорей попасть на Кэналлоа, то он бы, наверное, согласился бы с предложением капитана Вальдеса «подбросить» его туда — «каких-то два часа и вы на месте». Но Рокэ отказался. Дик снова нашёл взглядом силуэт Рокэ впереди (и отметил, что тот стал ближе). Любопытно, почему он отказался? Ведь тогда бы они уже были бы в Алвасете. Именно это спросил Дик, когда, спустя полчаса всё же поравнялся с Рокэ, что было несложно, потому что все эти полчаса тот курил, глядя на море. — А почему не на самолёте? Мы бы уже давно были в Алвасете. Даже вблизи говорить было сложно из-за шума прибоя и ветра. Но ответ Рокэ Дик расслышал совершенно ясно — словно его голос был частью прибоя, словно он шумел в ветре. И ответ был насмешливым: — Чтобы вы меня всю дорогу обнимали, конечно. — Вот зачем ты смеёшься надо мной? Рокэ обернулся на Дика — и тот забыл, о чём спрашивал, потому что Рокэ вдруг его поцеловал. Прямо на пляже, днём, долго, а потом, едва отняв губы, прошептал Дику на ухо: — Люблю тебя. — Снова издеваешься? — пробормотал опешивший Дик. — Так не бывает же. — Разве? — глаза Рокэ блеснули, как недавно волна под бледными лучами солнца. — Мне казалось, это довольно-таки неожиданный поступок… не так ли? Дик смутился и растерянно проговорил: — Ну… да. — А разве я не склонен к неожиданным поступкам, юноша?