Правящий в мрачные времена

      Правящий в мрачные времена       1.              «Останься», — думает Рилан Дэват из Дома Телванни, соблюдая остро-заинтересованную интонацию мыслеречи.       Одного слова-импульса хватает; здесь не нужны длинные объяснения. Достаточно окликнуть — и быть правильно услышанным.              Лалориаран Динар слышит; пусть всё это происходит на виду у всех, поздно вечером, за столом совета в Часовне Света… общение мыслеречью — тайное; как и где ещё обратиться так, чтобы Динар снова не скрылся ото всех, не желая расспросов, как только военный совет закончится?.. Лалориаран всегда либо остаётся слишком на виду, либо исчезает куда-то. Поэтому приходится спрашивать так.              «Осколок», бездушный, Телванни Рилан Дэват пользуется снорукавом привычно, как убийца — кинжалом, как кузнец — молотом; измерение инфопотока — река, омывающая все чуткие сознания. Последний король айлейдов, конечно же, умеет ориентироваться в её водах, но отвечает лишь уважением. Опять и опять.              Рилан… зол.              Такой уровень владения мыслями — редкость. Драгоценность. Даже исключая всё то, что он хочет узнать, исключая то, как ему хочется подойти ближе [не к последнему айлейду; не к диковинке; не к экзоту — к Лалориарану]; разве не наслаждение говорить — так?.. Или для Динара это — отзвук обыденности?.. В его время такая магия была чем-то невыдающимся? Король-маг из Неналаты, наверное, умеет и не такое.              Когда-то, ещё мальчишкой, Рилан кидал мыслеречью подначки тем, с кем учился; спорил с наставником и отцом; выйдя же в мир, словно погрузился в немоту. Никто попросту не обладал таким специфическим навыком; обладали — другими… но не этим. Приятным открытием в странствиях стал Ванус Галерион; но от псиджика и не ожидалось иного. Заразившись по собственной инициативе ноксифилической сангвиворией, Рилан не встретил особенных талантов и среди вампиров.              Древний айлейд же играючи способен дотронуться рукой до тех кругов, что Рилан пускает по инфо-воде, бросая в неё горящие камушки, и иногда не отслеживает, что излучает сам. Память струится сквозь пальцы Динара, сквозь трещины его души, слишком долго пробывшей в заточении; память-вода, память-эхо, и её хочется пить.       За триста лет в пустоте и мраке многие забыли бы своё имя.              «Не уходи после собрания», — снова просит Рилан так горячо, как только может.       Динар слышит — но не отвечает. Он сосредоточен на картах, и на планах сражений, и на своём долге. Усталое лицо, измученная душа; он не так стар, как оболочка пытается представить. Рилан его слышит; память-вода подтачивает камни, и в её поток невыносимо _нужно_ нырнуть, вытащить чужое сознание из опасного водоворота.              Рилан знает: даже в его нынешнем состоянии, разбитом, бездушном — ему это по плечу. Его собственная душа давно расколота не менее; он дробил её на кусочки сам, что с того, что Молаг Бал получил ЕЩЁ несколько фрагментов?..       Король-чародей Лалориаран Динар молчит внутри и слишком много и дельно говорит снаружи; наверное, не считает себя вправе отвлекаться на что-то, не относящееся к войне.              Рилан оставляет попытки достучаться. Гнев и отчаяние захватывают его; он срывается с места, и, не объясняясь ни с кем, выходит; Ванусу всё должно быть и без того понятно, псиджик, конечно же, подслушивает; остальным и знать не надо. К тому, что Телванни ведёт себя эксцентрично, привыкли обе Гильдии — а дельных предложений у него больше нет.              За пределами Часовни Света — и Пустынного города — простираются бескрайние каменные поля, поросшие кривоватыми сухими деревьями, затканными паучьим шёлком.              Рилан бродит по предместью и, поймав дремору-кинвала, с самоуничижительным наслаждением прожигает ему дыру в груди, присаживается на корточки у трупа и пробует кровь. Кровь даэдра — как крепкий алкоголь, смешанный с наркотиком, особенно — у слуг Бала.              Рилан редко позволяет себе охотиться; даже с его опытом легко скатиться в дикость и прослыть кровавым чудовищем. Никому нельзя знать, что он вампир, но маскировка уже отрепетирована до идеала. Он не набрасывается на мыслящих существ. Он уже давно — одиночка, умеющий прикрывать себе задницу, и потому ненавидящий саму мысль о дыре в броне, во всех возможных смыслах… Проклятья — лишь характеристика. Компенсируемый урон. Если им не за что зацепиться внутри, они не страшнее насморка.              Куда хуже не знать, что дальше и как защититься от самого себя; страх заключения и страх Пустоты привычно гонят вперед, а вот страх потери — нов и внезапен.              Утолив даже не голод, а невротическое желание разрушения, Рилан возвращается в часовню, где всё ещё не утихают споры.              Король-чародей на своём месте. Он не двинется оттуда, это уже ясно. Можно встать у колонны и рассмотреть его. Лалориаран Динар не расстаётся с золочёными доспехами, выкованными ещё в Неналате — полисе, где давным-давно этот мер был коронован; полисе, захваченном алессианцами, а ныне и вовсе заброшенном… не расстаётся со шлемом и с тяжёлым двуручным мечом, который напитан древними чарами.              Но эти старые латы — не самое примечательное в облике последнего живого айлейда. Куда лучше запоминаются его слегка устаревшая и патетическая, но воодушевляющая манера держаться и его удивительные, льдисто-голубые, как камни варла, глаза, кажется, источающие свет сами…              Два дня назад, когда Рилан вернулся из разведывательной вылазки, Лалориаран взял его за руку — и не сумел скрыть мысленного порыва навстречу… Рилан потянулся в ответ; наткнулся на стену, и с тех пор всё тепло в их общении словно выстудило.              Но Рилан запомнил прикосновение руки без перчатки, и эта жалкая мелочь неожиданно мучит и злит, не имея развития.              2.              …Хладная гавань меняет людей и меров бесповоротно.       Насилие здесь — сам воздух. Самые слабые получают истязания плоти, раз за разом терпя мучения, но это лишь начало.              Тем, кто имеет власть над своим умом, страшны не пытки дремор, не то, что они вытворяют с восстанавливающимся телом и истлевающей душой; хороший маг всегда достаточно разбирается в расщеплении и дистилляции своих качеств, чтобы не вестись на глупые иллюзии, в которых призраки пытаются оскорбить эго. Но здесь, в Хладной Гавани, даже самым отточенному уму и закалённому духу находится своя пытка.              Для Рилана Дэвата ею стала Пустота. Пустой Город, Пустотность, пустынность, выскобленность, без-душность: Пустота — то, что нельзя потрогать, но это всегда за левым плечом.              Он родился в благополучной семье одного из мастеров дома Телванни и получил всё, что мог взять от своего окружения — образование, навыки, манеры, деньги, наследство, капельку фамильного сумасшествия, — а ещё привычку всегда рассчитывать только на собственные силы, потому что, когда отец умер, мать родила другого ребёнка и пожелала получить башню Тель Галена себе и своему новому фавориту.              Дом Телванни поощряет всё, что ты можешь взять или сохранить умом, хитростью и насилием, и Рилан стал истинным Телванни, не пожелав уступать отцовское наследие. Несколько дуэлей, несколько показательных смертей, и его оставили в покое, казалось бы, надолго — а потом он понял, что проклят. Жизнь утекала, высыхала, как жидкость в разбитом и незакупоренном сосуде; и чтобы сохранить её, нужно было простое и быстрое средство.              Рилан отыскал наиболее сильного вампира из кланов Вварденфелла и заключил сделку — пара магических услуг (и жизнь) в обмен на информацию о ритуале, способном призвать Молаг Бала. «Ноксифилическая сангвивория», «Гемофилия венценосных», «Порфириновая гемофилия», «Сангвинаре Вампирис» — как ни назови, а болезнь даровала долгий век и иммунитет к гниющей крови, особенно последняя её разновидность, которую мог даровать лишь Князь Насилия лично, к которому Рилан и обратился. Самое то для Телванни, которые не признают ни богов, ни препятствий, ни обыденной этики.              Получив отсрочку, Рилан смог отзеркалить проклятье отравителю — и услышал, что его мать умерла через несколько месяцев. Пустота улыбнулась ему, напомнив, что самые худшие ожидания оправдываются — а ещё показав в своём зёве, как хрупко любое могущество смертных.              Он не скорбел, но влияние Молаг Бала на его жизнь всё росло.       Князь Насилия появлялся в снах; болезнь требовала питаться кровью, а ещё энергией насилия и боли. Рилан относился к этому как к алхимической задаче; в его распоряжении были рабы и деньги, но от рабов он избавился достаточно быстро, попросту дав им вольные. Сдерживать себя, пока по Башне ходят живые, на первых порах было слишком сложно. С ним остался только престарелый каджит омс-рат, которому Рилан когда-то вылечил больные ноги — и это терпеливое и внимательное существо во многом скрашивало вынужденную изоляцию.       Деньги позволили добыть редкие алхимические ингредиенты и книги, провести исследования… вернуться в мир не чудовищем, по крайней мере, внешне.              Со временем Рилан научился не только скрывать признаки болезни и питаться особенной смесью из легально добытой крови и грибов, но и не оставлять характерного для вампиров следа. Но ночами молодому мастеру снилась Хладная Гавань, и он почти не удивился, когда однажды очнулся непосредственно в ней — да, не стоило идти в тот дом, не стоило говорить с незнакомцем, от которого веяло некро-энергией за триста лиг, не стоило получать по голове и попадать на алтарь к Королю Червей… наверное.              «Кисмет», — пожал бы плечами старик омс-рат.              Там, в Хладной Гавани, пустота наконец догнала Рилана, раскрыла рёбра, пролезла в грудь, впиталась в кровь. Маннимарко забрал то, что ещё оставалось от его души, и отдал Молаг Балу полностью — оставив внутри что-то саднящее и бесконечно алчущее заполнения.              Осколок самого себя. Теперь — уже точно неуязвимый, бессмертный и неоплаканный; не живой и не мёртвый, ошибка мира. Несколько месяцев Рилан и вовсе не помнил ничего, даже своего имени — а когда, под бдительной опекой Абнура Тарна, сумел восстановить память, то Пустота смотрела в упор — выколотыми глазами Ситиса, бесстыдно обнажёнными глазницами, дырой по форме жизни — и Рилан устрашился.              Каждый раз, не-умирая и не-возрождаясь от полученных повреждений бессмертной отныне оболочки, он знал, что когда-нибудь окончательно превратится всего лишь в зияющий провал, потому что утратит даже эту призрачную плоть, в которой его разум ещё пытается остаться целым. Пустота поглотит и выпьет его, и там, по ту сторону, не будет даже Солнца Мёртвых, не будет снорукава, не будет плана даэдра — душа его покрыта трещинами, потому в конце не будет вообще НИЧЕГО.              Какие-то души отправляются в Совнгард. Какие-то — в Некром. Какие-то остаются в кардрунах предков, или уходят к даэдра, которых почитали, или попадают к Истинным Повелителям в Каирн Душ, но некоторые исчезают бесследно. Окончательный распад не пугает; пугает — притяжение подобного исхода.              Истинным кошмаром Рилана из клана Дэват была Пустота.              И сейчас Темные Якоря пронзают Нирн, Культ Червя готовится к триумфу, а здесь, в Хладной Гавани, Пустота заглядывает через плечо, как любопытный зверь, щекочет лицо холодными мандибулами, щёлкает челюстями, царапает шипами щёку: сдайся, маг, Телванни никогда не спасали мир, что тебе до всех этих катаклизмов? Ты получил своё бессмертие по бросовой цене…              И без всего этого Рилан Дэват не очень-то хорошо сходился с окружающими, но теперь не чувствует, что хоть кто-либо способен понять его; да и нужно ли это — так?.. Вещи, что происходят с ним, сложно описать, и мало кто захочет действительно сближаться по доброй воле. Его состояние — непредсказуемо и страшно, да и характер не лучше. Проще оставаться наедине со страхом; так, по крайней мере, он не получит внезапных подкреплений.              Пройдя весь путь до Хладной Гавани и приняв план Вануса Галериона по переброске обеих Гильдий в царство Молаг Бала, Рилан ощущал скорее утомлённое безразличие, чем воодушевление героя. Это судьба? Снова и снова оказываться здесь, в царстве Насильника. Мотыльки танцуют причудливые танцы; почему-то не верилось, что среди тысяч чёрных камней душ возможно будет отыскать тот, где заключена его собственная.              Варен и его Соратники могут сочинять сказки, но душа, однажды покинувшая тело, не может быть вставлена обратно, как выпавший из оправы рубин.              Холод проникал всё глубже и глубже, выстуживая всё внутри, до тех пор пока Рилан не поднялся по ступеням Мрачной Темницы и не увидел узника, веками томившегося там без света — узника, пребывавшего в относительно здравом уме и памяти и не утратившего духа; Лалориарана Динара, последнего короля-чародея айлейдов, которого Молаг Бал заточил здесь, как очередную свою живую игрушку.              Рилан вытащил его из ловушки; подставил плечо, ощутил, что этот древний чародей — действительно жив, хоть и ослаблен; выслушал слова благодарности, поделился энергией… и пропал, услышав ответ не словами, но прикосновением души.              Столько достоинства. Столько несломленности. Столько энергии.       А ещё триста лет кромешного мрака, который не под силу было рассеять даже Меридии — и ни одного выжившего мера его народа…       Когда-то, в видении древней битвы при Гленумбрийских вересках, Рилан уже встречался с Лалориараном Динаром, и ещё тогда восхитился им — но не мог дотянуться.              Избавив его от Мрака, живого, существующего, Рилан тогда представил Лалориарана Гильдии Бойцов, потерявшей предводителя, и тот возглавил мигом обретших боевой дух солдат, сумев убедить их, что его руководство — единственно верный выбор...       Рилан предложил Лалориарану комнату в доме, который занял, свои запасы зелий, магических инструментов, провизии…              И король был благодарен; но словно находился где-то ещё, рассуждая мудро и здраво, но исключительно о своем долге как последнего из салиачи. Он не желал замечать того, что для Рилана стало настоящей вспышкой света, удивительной и словно вытряхнувшей из сна; отстранялся от своего спасителя, хотя ещё недавно вёл длинные и прочувствованные беседы — насколько им хватало времени в промежутках между сбором сил и тактическими советами.              Теперь он и вовсе молчит на все вопросы.              Айлейды называли себя детьми света, а имя Лалориаран означает — «Правитель в Темные времена». Рилан хочет знать настоящее, а не прозвище. Рилан хочет его… знать. Эти первые несколько дней были словно крючок с наживкой. Доставать теперь — только разодрать всё нутро.              Признаться, Рилан хочет быть пойманным.              3.              Когда бесконечные прения заканчиваются и Совет расходится, Рилан, пропустив Дарьена вперёд и ловко захлопнув за ним дверь, просто ловит Лалориарана за плечо, не давая пройти.              Айлейд смотрит удивлённо; прикосновение к царственной особе наверняка считалось в его обществе предосудительным. Но руку не стряхивает.       — Ты что-то хотел?..       — Поговорить. Ты стал чураться меня.       — Нет.       — Тогда постой.              Это — частица правды и частица лжи.       У Рилана раскосые, данмерские красные глаза, от волнения и ярости выдающие вампирскую насыщенность; чёрные волосы со вплетёнными в косы оберегами и острые, мелкие черты потомственного мага-аристократа. Всё в его облике и манерах выдаёт того самого безумного Телванни из клише; ум, ярость, замкнутость, горячность, гордость, снова ум…       Он скорее эффектен, чем харизматичен; но на факел нельзя не смотреть, даже если он светит не для тебя.       В его голове проносятся все возможные упрёки относительно того, что он собирается сделать; но какая разница, если ты и без того — всегда один?              — Ваше Величество… Лалориаран, — улыбается он как можно непринуждённее. — Я освободил тебя. Удели мне хоть минуту своего времени, а лучше несколько. Ты больше не в Темнице; тебе стоит отдохнуть и поесть… позволь мне разделить с тобой хотя бы второе?              Лалориаран недоумённо моргает. После заточения он, кажется, запамятовал о таких мелочах, а энергии накопил достаточно, чтобы заниматься делами недели без перерыва… и всё же, это обманчиво.       Его тело не бессмертно — а жизнь без еды, воды и сна поддерживали чары Темницы. Теперь они сняты.              — Пойдём со мной. Я помогу тебе вспомнить, — просит Рилан. Берёт его за руку — ответным жестом, возвращает долг.              Лалориаран улыбается, благодарит за приглашение. Соглашается.       А ещё легко — совсем легонько — пожимает чужую ладонь, и этого достаточно, чтобы Рилан снова запретил себе сомневаться.              Когда-то Телванни Рилан из малого дома Дэват знал толк в тонких блюдах, изысканных винах, дорогих тканях и всём том, что окружает чародея, имеющего имя, квалификацию и деньги. Он и сейчас одет более чем отлично — лёгкая броня, переливающаяся зачарованием, выкована на заказ, — но роскошь давно утратила своё очарование и стала всего лишь инструментом обозначения статуса. Сама по себе она малоценна; за последние месяцы Рилан научился создавать походный уют из любых подручных средств — или ловко делегировать это тем, кто подобное умеет.              Например, даже в Пустом Городе можно достать кое-что; достаточно отдать распоряжения проверенным слугам, заплатить, и пока всё готовится, увести Лалориарана на прогулку — как такового времени суток в Хладной Гавани нет, но Пустой Город иногда воспринимается и смотрится по-вечернему. (Многие готовы сделать что-то для «господина Дэвата» и бесплатно, памятуя о его подвигах, но Рилан ненавидит подобное).              Здесь есть красивые места; деревья, не изуродованные местным воздухом, пруды, в которых водятся карпы, а не ядовитые пауки и змеи… крохотные кусочки былого. Резервуары прошлого.              Самое то, чтобы попробовать дотянуться до того, кто всё ещё не верит в свободу и старается её заслужить - если не перед лицом Госпожи, то хотя бы согласно внутреннему мерилу.              — Как ты очутился здесь? — спрашивает Рилан, когда они достигают мостика через реку, и Лалориаран останавливается посмотреть на кувшинки. — Я читал в книге, что тебя заманили хитростью, а потом ты просто оказался не в том месте и в не то время.              — Книги часто лгут. Но тут они правы. В какой же книге ты это читал?              — Нашёл твои заметки в Темнице… тебя не сразу заключили во мрак, да?..              — Это так. Мне выдалась удача вернуться на родину после битвы при Гленумбрийских Вересках. Но город, где я остановился, попал в осаду, Молаг Бал открыл порталы рядом… и Меридия использовала их в обратную сторону, швырнув город и всех его обитателей и гостей в Хладную Гавань. Когда я очутился в плену, мне почти удалось выбраться, но после этого Молаг Бал создал оковы из самой тьмы, пресекающие любые попытки сбежать. Молаг Бал никогда не использует сразу всё, что может сделать с тобой.              — А Мерид-Нунда? Она хранила тебя?              — Я слуга Меридии. Её главный тактик и стратег, по крайней мере здесь. Я всё ещё жив благодаря благословению своей госпожи и природе этой страшной реальности, искажающей само время. Но меня спас ты.              Они молчат; Рилан снова пробует дотянуться до него разумом, почти привычно ощущает барьёр. Но тот поддаётся. Словно Лалориаран не уверен, что имеет право… словно мысль о том, что Звезда-Сирота всего лишь использует обоих, имеет слишком неопровержимые доказательства.              Как же хочется расхохотаться кому-то в лицо! «Дикие» айлейды, «безумные» Телванни! Всё всегда сложнее. Всё всегда не то, чем может быть названо. Особенно для тех, кто уже несколько раз похоронил себя.              — Сними-ка шлем, — предлагает Рилан и первый тянется за ним — но Лалориаран успевает раньше.              Рога на шлеме похожи на жвала скарабея. Волосы под ним — белые, выбритые на висках, и не сказать, были они такими всегда или Хладная Гавань забрала из них жизнь. Рилан чувствует, что задыхается от гнева; ему впервые не всё равно, что Молаг Бал — и правда князь насилия.              Пронзительные, льдисто-голубые, словно камни варла, глаза Лалориарана сочетаются со смугло-золотистой кожей, оттенком доспехов, белизной волос; король-чародей пожил на свете и перенёс много невзгод и мучений, но он статен в своей возмужалой мудрости. Он светится изнутри; он…              Такой же расщеплённый осколок?.. Не мёртв и не жив.       Стоит, как статуя, в своих видавших виды вызолоченных латах, на которых когда-то крепились перья и белые ткани, но теперь есть лишь подпалины на нужных пазах и иссечённые узоры.              Рилан тяжело сглатывает и просит рассказать что-нибудь; Лалориаран говорит сперва о том, чем был Пустой Город когда-то, потом — о Неналате…              Слушая его, Рилан доходит до берега, присаживается на треснувшую каменную лавку; Лалориаран опускается рядом и тут же снимает с парчового рукава Рилана, торчащего из-под оплечья, репей. Никто и не думает выкашивать сорняки у пруда, и заросли успели приобрести и правда гигантские размеры и устрашающий вид, пробиваясь даже через камни.              Рилан слегка истерически смеётся — надо же, репей.       Острые узоры на ткани, куда тот прилип, изображают листья чертополоха, а ещë очень многие пытались скаламбурить с липучими плодами лопуха манеру «господина Дэвата» цепляться за мелочи и острить по поводу и без, но цепляться он-таки и правда умеет — и с штуками отвязывались всегда очень быстро.       Не отдерешь потом прилипшую колючку без дыры на репутации.              — От Хладной Гавани ждёшь растений страшнее, — фыркает Рилан, на всякий случай отряхивая второй рукав и забирая у Лалориарана шлем.              Тот тяжёлый. Такой долго не поносишь; как шея не болит?.. На правой части металл выщерблен.              — Выживают лишь те, кто упорен и неприхотлив. Остальных губят… гордыня, чувствительность, лишняя мягкость или лишняя твёрдость, — говорит Динар. — Перед лицом мрака ты должен быть подобным акавирскому мечу — гибким и упругим, иначе сломаешься.              — Если единственный способ сохранить себя и не согнуться идёт через смерть, я его выберу. И в этом нет мудрости, только упрямство, — Рилан, повернувшись, обрывает с куста фиолетовые цветки благословенного чертополоха, растирает один в ладонях.              Запах приятный, не резкий.              Нужно чем-то занять руки; не смотреть же на Лалориарана. Выбритые виски и волосы, которые не мешало бы переплести. Кто и когда трогал их в последний раз?.. Триста лет назад?.. У него же была когда-то семья. Жена, дети, женщины… всё это ушло. Всё это — миф. Но спросить язык не поворачивается.              Зачем-то Рилан плетёт венок из непокорных стеблей — жёстких, колючих, привыкших ко всем невзгодам. Их рвут, корчуют, травят чарами, а они появляются снова — хватаются за жизнь там, где находят возможность, — выживают, чтобы зацвести… растения мрачных времен и бурь — неприхотливые, но благодарные за любые солнце и воду.              Когда Дэват с Лалориараном уходят, венок красуется у последнего на голове — куда лучше старого шлема, куда лучше, хотя фиолетовые цветы настырного сорняка — вовсе не то, чем украшают королей.                     4.              Дом, что занят Риланом, пустовал очень долго. Когда-то в нём жил богатый купец, торговавший вином и пряностями, а кое-что и производивший на месте.              Большая часть помещений разрушена, но западное крыло цело, и именно туда Рилан приводит своего гостя. Он предлагал Лалориану остановится здесь и до этого, но король просто считал, что не нуждается в отдыхе, потому проводил всё время в часовне.              Поднявшись на второй этаж, где три смежные комнаты хорошенько натоплены и убраны, Рилан помогает Лалориарану снять доспех и едва переносит новый приступ гнева — одежды на теле короля-мага давно попросту истлели. Неужто тот чувствует себя настолько смертником, что даже не удосужился взять новые?..              Королю не подобают эти прорехи.       Прорехи, в которые видно, что пусть Темница и «заморозила» все процессы тела, на пользу Лалориарану заточение не пошло. Кристаллы подавления жизни, разума и пламени веками высасывали из него силы.              — Я велел согреть воды для тебя. Купальни здесь нет, но есть то, что может заменить её…       — Не стоит… — Лалориаран протестующе поднимает руки, но Рилан ловит его ладони и сплетает пальцы.              — Разве? Это работа для слуг?              — Не в этом дело.              Пауза заставляет сердце биться. Рилан даже не представляет себе, насколько уместно обозначать свой… интерес. Айлейды не чурались самых необычных связей, но никогда не стоит судить мера всего лишь по принадлежности к определённому народу, даже короля. Особенно короля.              — Я не доверяю слугам. Я никому не доверяю уже очень давно, — усмехается Рилан наконец. Избавив Лалориарана от лохмотий, он кидает их в огонь вместе с заклинанием испепеления.              Потом он отворачивается, хотя руки дрожат; берёт фонарь и проходит в следующую комнату, где чары сохраняют горячей воду в огромной каменной ёмкости, в которой когда-то давили виноград.              Там уже лежат полотенца, и стоит кувшин вина, и расставлены притирания и гигиенические принадлежности — из его, Рилана, запасов. Приличный чародей никогда не выходит из дома без… запасов. Грех не поделиться.              Рилан оставляет лампу на каменном бордюре и старается не глазеть, как Лалориаран проходит мимо и опускается в воду. Наверное, нужно уйти; и…              — Я вижу, что ты хочешь присоединиться, — густой, низкий голос айлейда приправлен иронией, и Рилана обдаёт горячим стыдом. Но это шанс, и глупо его не взять, даже если он заведомо провальный.              Поэтому Рилан скидывает одежду небрежно и в то же время давая рассмотреть себя — стройный и гибкий данмер с чистым телом, двумя клановыми татуировками и чертой от удара ритуального кинжала на груди — поднимается по ступеням и располагается в горячей воде так, чтобы чуть соприкасаться с Динаром лодыжками и смотреть прямо на него.              Айлейд просто сидит и старается расслабиться. Можно смотреть, можно кусать губы от неловкости; можно попытаться завязать беседу — но о том, о чём хочется поговорить, беседовать не принято вообще. Рилан понятия не имеет, что дозволено, и что думали айлейды о тысячах мелочей жизни, но перебирается ближе.              Он омывает своего короля — его спину и плечи, его грудь и живот, его руки и шею; промывает волосы травяным настоем и разминает затёкшие плечи, нащупывая и подлечивая бесчисленные ранки, шрамы и повреждения. Он едва удерживается, чтобы не дотрагиваться до них губами, но когда он заканчивает и отстраняется, его влечение уже не составляет тайны и более чем очевидно — и он не пытается ничего скрыть, но и не навязывается.              — Ты хочешь того, чего я дать не способен, — произносит Лалориаран, не делая вида, что не заметил. — Хотя кое-что я могу сделать для тебя.              Он вытягивает левую руку и проводит по запястью ногтем; Рилан, не веря, смотрит на набухающие и падающие в воду темно-алые капли.              «Кисмет».              Истинно королевский подарок...              ...Осторожно берёт ладонями под запястье и у локтя — и приникает к ранке губами, но не сразу, сперва дыша самой эссенцией отворённых, приглашающих, манящих сосудов…              Кровь короля-чародея густая и тёмная; изысканная, древняя, полная чар — и такая же порченная, как у всех, кого Молаг Бал почтил своим вниманием. Рилан не обнажает зубов; слизывает драгоценную алую влагу, снова и снова обжигаясь об истинный смысл растворённых в ней воспоминаний и сил, а потом не выносит — зашёптывает ранку.              Это нечестно. Это — слишком много и слишком мало; и ведь в ответ он может предложить только себя — проклятого дважды, молодого и злого, никого [как ему кажется] не любившего до сих пор и, кажется, теряющего сейчас всякий здравый смысл и почву под ногами. Ведь так не бывает; абсурд, комедия — так не бывает у взрослых меров. Страсть можно подавить усилием воли; привязанность и интерес выразить в дружбе; заботу — как угодно ещё; уважение — в сотрудничестве или даже соперничестве…              Перед ним не просто мер, а выходец из другой эпохи, герой, государственный муж. Упрямец. Изгнанник. Король последней павшей столицы, триумфатор, свергнутый беженец, вассал Диренни — этих жалких торгашей-алхимиков по сути своей… Что ж, древний король-чародей нужен ему весь. Душой, умом, телом. Это… больно; тем больнее, что Лалориаран видит, кажется, его насквозь, и ничего не спешит с этим делать.              Разве могут они вообще быть равны хоть в чем-то?              Рилан борется с собой; сила внезапно охватившего чувства пугает его. Так не было. Никогда, ни с кем. Пожар его почти душит; пожар невыдуманный, негасимый и мучительный. Отчего это так?..              Саркастичный разум подсказывает: нашёл загадку, которая не по зубам.       А сердце… сердце помнит, как Динар выглядел там, в темнице, окружённый злыми чарами; один, в бесконечной алой полутьме, последний, преданный всеми, переживший свой народ и свою семью…              — Лалориаран, — произносит Рилан, поднимая глаза, встречаясь взглядом, упорно, сам страшась того, что собирается сделать. — Выслушай то, что я открою тебе. Не отвечай. Я уйду потом; уйду в свои покои, и не запру дверь. И если я оскорблю тебя — вас, Ваше Величество, — будьте снисходительны, потому что я в замешательстве от того, что чувствую.              Динар хочет сказать что-то; сквозь усталость и долг пробивается нечто иное — то, что там, в снорукаве, с изнанки, куда заметнее и виднее; то, что и делает его королём-магом. Но Рилан перебивает его — и просто открывает мысли. Даёт им свободно течь; даёт реке стать мощным потоком, озером, морем. Спокойным и ласковым; бурным и беспощадным. Он позволяет Динару различить все тона своего внезапного и сокрушительного влечения, почти прикоснуться к сердцу — а потом захлопывает дверь — поднимается, не глядя на него, и уходит к себе, в смежную комнату, не подумав одеться или стереть с тела воду.              От такого мощного энергетического обнажения ему не по себе; ах, он столько прячет каждый день, начиная от вампиризма и кончая банальным, бытовым раздражением… что находиться открытым хоть несколько минут показалось таким невыносимым счастьем; невыносимым потому, что свобода эта — глоток чистого воздуха, но жить приходится в грязи и ничтожестве.              Рилан ждёт долго, и поняв, что никто не придёт, просто остаётся лежать, скорчившись на кровати поверх гобеленового покрывала. Он никогда и никого не привлекал к себе нарочно — все летели сами, как мотыльки на огонь, и это было всего лишь взрослой игрой. Играть больше не хочется; он из этого вырос. Хочется честности.               Лалориаран входит почти неслышно — и едва не получает летящим призванным кинжалом в лицо; ловит его телекинезом и обращает в пыль в пальце от своего носа. Встрепенувшийся Рилан лишь смотрит; извиняться за то, что уже стало рефлексом, нет смысла. На всё незнакомое, заставшее внезапно, он реагирует моментальной агрессией…              Но эмоции меняются со скоростью искры; король-чародей с распущенными белыми волосами стоит на пороге; он пришёл…               Он подходит и садится рядом; всё ещё обнажённый, но нашедший набедренную повязку в той корзине с чистыми одеждами, что приготовили слуги.              — Молаг Бал забрал у меня больше, чем я думал, — говорит он. — Ты оказался прав: не стоит пренебрегать отдыхом. Мои глаза стары, сын пепла; я вижу твою душу и благодарен за всё то, что ты готов был бы дать мне. Но я вынужден лишь спросить, есть ли здесь ещё комната…              — Я лягу с тобой, — упрямо говорит Рилан. — Мне нет дела, если единственная причина — в ранах, которые слишком глубоки. Я хочу поделиться с тобой силой; не потому, что ты слаб, а потому, что мне кажется — так нужно нам обоим.              Он не знает, какие ещё слова мог бы сказать.              Ложе просто и безыскусно; но Лалориаран не спорит, занимая его почти целиком и принимая позу, в которой кладут обычно мертвецов в саркофаги. Рилан вытягивается рядом, приникая наконец кожа к коже, кладёт узкую свою ладонь с вычерненными ногтями Лалориарану на грудь, слушает, как бьётся сердце. У самого стучит в висках, и жутко, до боли ноет вставший член, но Рилан держит слово — и переводит возбуждение в энергию, которой питает своего короля.              Пустота алчна, но пусть хоть в ком-то она замолчит на время. Он не мальчишка, он может управлять собой — и если ему позволили остаться рядом, он будет достоин этого.              Лалориаран засыпает через какое-то время и дышит ровно и спокойно; Рилан мучается половину ночи, но засыпает тоже — и там, во сне объединяя мысли, понимает наконец, почему Лалориаран так молчалив и сдержан с ним.              Он видит земли, которые знает, сквозь его память; видит, как голодная Пустота пожирает казавшийся незыблемым порядок, и старый уклад исчезает за десятилетия. Он видит, как от надежды откалывают по маленькому кусочку.              Сперва люди хотят лишь указать бывшим поработителям их место; потом входят во вкус и заставляют унижаться, принуждая к оскорбительным компромиссам; потом вытесняют с их городов и земель — в худшие земли, а затем и там устраивают погромы. Никто больше не в безопасности, как бы ни вёл себя; голубые глаза, золотая кожа и заострённые уши становятся приманкой для охотников. Там, в воспоминаниях, Лалориаран даёт последний бой — и отгоняет людей от того, что ещё осталось от айлейдов… а потом пропадает, и его собственные солдаты проклинают исчезнувшего владыку.              Пустота притягивает его в Неналату — на жалкие часы свободную от людей, — и бывший король-чародей жадно смотрит на остатки полиса своих отцов. А потом Пустота сжирает его целиком, и Молаг Бал заключает его в самый центр отчаяния и забвения. Стирает его имя, его деяния, всё то, за что ещё можно было бы бороться — за что он обязан бороться, пока жив, — пока не остаётся вообще ничего ни от айлейдов, ни от смысла сражаться.               Здесь, сейчас, во главе Гильдии Бойцов — ещё один шанс обелить хотя бы своё имя. Не все айлейды были выпускающими кишки рабам кровожадными пожирателями лотосовых семян; и даже если были — кому, кимерам обвинять их в жестокости? Или атморцам? Лалориаран помнил о своих желаниях примерно первую сотню лет. Потом они умерли, как и представления о приятном или неприятном. Остались лишь обязанности и честь…              Он не хочет обманывать, что способен ответить честно; он не хочет делать вид, что подпускает — потому что окаменел и обескровлен, и Пустота всегда за его левым плечом.              Рилан бродит по тропинками воспоминаний, и проснувшись, гладит короля по груди, напряженно и чутко выправляя, вылечивая тяжёлые шрамы от цепей Темноты, что удерживали Лалориарана в темнице. Ему горько; горько от того, что он оказывается никогда и не знал, каково на самом деле бояться за другого; от того, что он, кажется, ничем не может помочь… и что смутное и злое предчувствие лежит на душе каменным грузом.              А ещë, поддавшись порыву, вливает в Динара столько собственной жизненной силы, что звенит в ушах; ох, у господина Дэвата достаточно на двоих силы, злости, отчаяния и жажды жить. Это занятие занимает всю волю без остатка, потому Рилан вскрикивает от неожиданности, когда Динар, наверное, успевший уже проснуться, перехватывает его руку, отводит в сторону; опрокидывает на лопатки и всматривается в лицо, прерывая поток.              — Я не враг тебе! — выдыхает данмер. Мало ли, как воспринят его… дар.              Лалориаран узнаёт его; но не успокаивается. Говорит что-то на айлейдисе; Рилан умеет читать на этом языке, но плохо разбирает на слух. Лалориаран не отпускает; берёт за горло одной рукой, и Рилан хватается за его запястье, но не мешает, скорее подставляется.              Льдисто-голубые глаза светятся, словно камни варла во мраке; словно слёзы неба, они сияют, пока сгущается тьма…              Что-то обжигает бок; Рилан чувствует щекочущую струйку собственной крови и вдруг получает возможность дышать. Он… уже несколько раз не-умирал в бою, получив слишком тяжёлые повреждения, но ещё никогда не приближался к этому осознанно — Лалориаран же собирает его кровь ладонью, размазывает по груди и животу, даже забирается пальцами по-настоящему под кожу, и произносит какое-то заклинание, не давая опомниться.              Мир словно взрывается — красками, запахами, звуками. Рилан теряет ориентацию в пространстве, но это не важно — король-чародей ведёт его куда-то, и нет разницы, куда, потому что ведёт — он. Динар наконец таков, каким должен быть айлейд; не бесконечно извиняющийся за чужие грехи, не ищущий покровительства и компромиссов, не озабоченный снабжением тыла и тактическим превосходством — но гордый и сильный, полный своей вседозволенной магии, свободный…              Ночь, которую телваннийский маг отдаёт ему — всего лишь ночь. Она может стать поиском защиты перед лицом опасности или чем-то большим; но нет. Нет же, это не так просто.              Не так просто, потому что до сих пор Рилан менял любовников, как истинный Телванни — без сомнений, подбирая новых по принципу ещё не испытанных или проверенно-излюбленных удовольствий. Не то чтобы он не привязывался к ним или был холоден; но они не оставляли в душе ни огня, ни даже искры — так, согревали снаружи и получали приятное, ни к чему не обязывающее приключение с острым на язык и любопытным в постели данмером с порченой кровью.              Порченой дважды. Но никто и не догадывался. И никто не удивлял.              — Давно ты болен? — интересуется вдруг Лалориаран, имея в виду вампиризм, поскольку развлекается тем, что создаёт и отпускает привлекательную для вампира ауру.              — Около десяти лет, — Рилан слышит свой голос отдалённо и полустонет, полусмеётся, ведь игра ему нравится, как и изысканная жестокость совершенно нецивилизованной ласки. — Это проблема?              Пульс нарастает и успокаивается, окатывает алыми волнами; пульс бьётся под кожей, выравниваясь по мере чужого желания, и порченая плоть ликует.              — Нет. Abagaianye. Только возможность… — Лалориаран целует чужую проклятую кровь, а потом рассказывает, что состояние Рилана может позволить им сделать.              Опасно. Неповторимо.       Именно то, что нужно; то, на что не отважится ни один маг Гильдии и что сочтёт слишком вульгарным и опасным даже Телванни.       Для айлейда, видимо, вполне приемлемо. Те, кто пробуждаются от тьмы, редко сразу хотят света; желания их порой искажены и странны, но освободиться от них необходимо.              Даже сам Лалориаран не знает, чем именно всё закончится, но Рилан впервые чувствует себя живым полностью; словно он наконец задействован весь, без остатка, вместе с той частичкой, которой всегда чуть скучно… и, вопреки всему риску, Пустота наконец молчит.                     5.       — Ты выглядишь как-то иначе, — изумительно тактично для себя замечает Дарьен Готье с утра, натыкаясь на Рилана у Часовни.              Тот хочет съязвить, но только улыбается.       Шея у него замотана изящным багровым шарфом, на руках — перчатки с вензелями Дэватов. Через несколько часов, конечно же, всё это будет в грязи, крови и пепле, но чары на них хорошие — помогают потом восстановить вещи — и доспехи, и ткань… их чинить сложнее, чем тело, но оставшиеся следы Рилану приятны, и он не хочет использовать ни магию, ни что-то более прозаическое.              От Дарьена больше ждалось бы вопросов, какая это леди наконец затащила Чемпиона в постель, но лучше господину Готье ничего не знать, крепче будет спать по ночам.              Рилан закрывает дом завесой; он параноидально следит, чтобы никто не догадывался, что происходит между ним и Динаром, но сам выдаёт себя. Улыбкой, долгими взглядами во время вечерних собраний…              В конце концов — несдержанным поцелуем в самой часовне, который, конечно же, подсматривает Дарьен и потом ходит красный, как варёный рак, потому что кое-что из дальнейшего видит тоже, пока оба мага не выдворяют его за дверь телекинезом и не придают ускорения до самой «Сияющей Звезды».              В голове у Готье наверняка сотни вопросов (хотя бы что Рилан нашёл в этом пыльном эльфе, в один миг прибравшем Гильдию к рукам после смерти капитана Алонфри, если вокруг столько симпатичных леди, что не откажут Чемпиону), но первый же из них тонет в кружке с пивом, когда Дарьен видит предостерегающую, сытую и хищную улыбку на лице Телванни.              И он может поклясться, что зубы у господина Дэвата какие-то уж очень непропорционально длинные.              Жизнь движется вперёд.              Рилан собирает соратников по всей Хладной Гавани, и когда больше не чувствует, что может выручить ещё хоть кого-то, назначает в часовне Света последний военный совет.              Лалориаран придерживается плана атаковать укрепленную крепость Молаг Грунды — Пропасть, Шазм, и Ванус с ним согласен. Через Пропасть лежит проход к Бесконечной Лестнице и дальше, в самое сердце Князя Интриг. Ванус Галерион поведёт за собой магов, Динар — бойцов. Клинки и чары должны преуспеть, действуя сообща, и вроде бы стратегия эта простая и ясная, но после совета Лалориаран просит Рилана остаться.              — Штурм будет нелёгок, — начинает он издалека — Ты один из немногих, кому я могу доверить возглавить его лично. Нам нужен лидер… факел впереди. Все верят тебе.              — Ты можешь положиться на меня. Молаг Грунда — дочь Молаг Бала? Даэдра — лишь могущественные духи, но не неуязвимые. Я не боюсь.              — Не в этом дело. Даэдра смотрят на тебя, и смотрят пристально.              Рилан пытается оборвать его, но Динар упрямо продолжает.              — Тише! Когда-то мой народ поклонялся даэдра так же, как и предки моричи, но мы пали, а вы — нашли силу в себе самих. Моя жизнь — временной парадокс. Пока тьма касалась меня, я был в безвременье, но свет, что благословлял раньше, уже давно не падал на айлейда, и сжигает последнего из них. Боюсь, что выполнив задачу, для которой Госпожа хранила меня, я и вовсе не смогу его выдерживать. Потому будь готов принять командование в любой момент. Это не шутки.              — Я могу подарить тебе свою тьму, если ты захочешь, — Рилан встаёт на колено, почему-то захваченный архаичной простотой этого жеста. — Ты знаешь, о чём я.              — Меридия не допустит этого.              Лалориаран гладит его по щеке, пытаясь погасить гнев, что разгорается в алых глазах; о, моричи гневливы и яростны, как вулканы, в пепле которых навсегда испачканы их тела.              — Почему? — Рилан отвергает это. — Не дай такой глупости, как вера, остановить себя!.. До большей части таких, как я, Молаг Балу нет никакого дела.              — Послушай, — вздыхает Динар. — В былые дни в средней части Сиродила, был город, называвшийся Делодил. И это был город приятный для гуляний, город мудрых, учёных, искусных ремесленников и легконогих танцоров, непревзойденных мастеров своего дела. Многим богам поклонялись жителей Делодила, потому как были благочестивы, но превыше всех прочих возносили они Леди Света, и построили они в её честь часовню из осколков Этериуса. А на дальней стороне долины стоял другой город Абагарлас; было там много воинов, ярых и горделивых; войны эти нанимались в другие города и страны воевать за плату. Король Абагарласа увидел однажды часовню света, что была гордостью Делодила. И повелел, чтобы множество сокровищ Абагарласа было отдано на постройку святилища в честь их покровителя, которым был сам лорд Молаг Бал. Но потому как не были они искусными ремесленниками, а лишь простыми солдатами, вышло оно уродливым, размалёванным и тягостным для взгляда, хоть и получилось выше, чем часовня света из Делодила, и потому король Абагарласа провозгласил, что город его возвысился над Делодилим, но жители Делодила выказали равнодушие к его словам и продолжили жить как и прежде.              Рилан слушает легенду, подставляя лицо под пальцы и ладони айлейда.       Нутряной страх из прошлого, полного типично телваннийских внутренних интриг, всё ещё орёт во всё горло — эй, тебе сейчас так просто свернуть шею, — но Рилан хочет и будет доверять тому, кого выбрал.              — Равнодушие мастеров Делодила ударило короля в самое сердце, — продолжает Лалориаран, — из-за чего он впал в безумие. И он послал своих солдат осквернить маленькую часовню Делодила, после чего сам отправился к святилищу Молаг Бала и дал там страшную клятву, пообещав, что соберёт армию и пересечёт долину, чтобы пленить весь город — но когда прибыл, то обнаружил лишь пустую землю. Делодил растворился в воздухе. Вдруг почудилось королю, что он слышит смех среди небесных огней и крики ужаса из долины за спиной. Поспешно погнал король солдат назад к городу, но когда вернулись они к Абагарласу, то увидели, что уничтожен он полностью, как будто испепеляющий огонь прошёлся всюду. Семьи всех солдат и самого короля — ничего от них не осталось, кроме слабых теней, выжженных на стенах города.              С отвращением фыркнув, Рилан поднимается с колен и снимает с Динара шлем; золочёная пыльная корона ему ненавистна.              — Меридия ничем не лучше того, кого ненавидит. Жечь семьи солдат, которые не виноваты в безумии своего короля — что может быть глупее?              — Они выбрали этого лидера и подчинились ему.              — Они просто оскорбили даэдра, и та показала, что главная. А Молаг Бал потом осадил Делодил, когда ты был там в гостях, и Меридия просто воткнула этот город вместе с жителями ему костью в горло, сделав Пустым в благодарность за их веру и твоё мужество при осаде. Серджо, — Рилан называет его именем, тайным, настоящим, а не прозвищем «Лалориаран Динар», — подумай о том, что я говорю. Ты сам сейчас рассказал мне: твоя Госпожа вовсе не благостна и не мудра, она ведет себя как любая особа, беспокоящаяся о влиянии и власти. Пусть я запятнан болезнью, созданной Молаг Балом, и кровь моя была нечиста ещё и до этого, я борюсь против него — и не признаю над собой ничьей руки. Болезнь — не проклятье, лишь рассчитанное неудобство, а даэдра — не боги, а могущественные духи. Не ставь часовен тем, кто хранил тебя в склянке только затем, чтобы использовать в нужное время. Мы — лишь чужие копья, но можем воткнуться в землю, если захотим.              — Пусть Леди поступила так, — улыбается Динар. — Я благодарен ей; я не встретил бы иначе тебя и не имел бы шанса отомстить Балу.              — И всё же нужно идти дальше. После битвы, если — когда мы оба — выживем, я буду ждать, что ты ответишь. Я не отдам тебя никому из них снова. Пусть всë, что у меня есть — это темнота, я знаю еë на ощупь и готов провести тебя сквозь искушения. Свет убивает тебя, говоришь ты? Мне он не нужен и губителен тоже.              Горячие речи дразнят даэдра; о, древние кимеры и салиачи могли бы сказать об этом слишком много!.. Но Рилан не стал бы слушать. Пусть боги завистливы, пусть небо коварно, пусть Свет не менее жесток и безразличен, чем Мрак, Рилан хочет лишь одного — не зависеть от их внешних источников.              Лалориаран Динар правил в мрачные времена, и новые мрачные времена наступили — вот, он правит снова. Если это — необходимое условие его жизни, Рилан Дэват найдёт, откуда достать мрака; но ещё лучше — вогнать что-нибудь острое в самый источник таких идиотских условий.              Но говорить и решать больше некогда — время биться.              Рилан штурмует Шазм, Пропасть — и вырвает Молаг Грунде сердце. Нет, это ему даже пробовать не хочется — Грунда, конечно же, воскреснет через какое-то время, но в её глазах было что-то такое, что заставило взять пульсирующий орган с собой.              Дочь Молаг Бала!.. Разве у даэдра есть хоть что-то, что сможет бунтовать против их воли? Разве рука бунтует против тела? На привале Рилан проводит импровизированный ритуал — и с наслаждением смотрит, как Лалориаран освещает сердце перстнем с осколком камня варла.              Когда Грунда вырастит новую оболочку, то будет сильно удивлена — и уж точно найдёт способ позлить своего «породителя»…              Лалориаран находит эту выходку чокнутой, но остроумной. Дёргать сенча за усы — опасно, но иногда сложно удержаться, правда?..              Они прорываются — бок о бок — сквозь Цитадель Грабителя, проходят через ад Бесконечной Лестницы…              Сутки боя и бега сливаются в бесконечный тяжёлый кошмар; и когда наступает время войти в портал, что ведёт в самый Плановорот, Рилан чувствует себя на бешеном подъёме — накачанный зельями, пропускающий через себя столько магии, сколько кому-то не удавалось выдать за всю жизнь, — и рядом с тем, кому хочется прикрывать спину. Но это лихорадка сражения.              Портал тревожен; Меридия, сбросив маску Смотрительницы, велит идти внутрь, и смертным не остаётся ничего иного — лишь повиноваться.              — Скажи мне, что мы делаем это не ради даэдра и не ради чужой гордыни, — просит Рилан. — Я помню, что ты рассказал мне о Делодиле. Цветная Леди сожжёт любого, кто уязвит её самолюбие — а того, кто выкажет преданность, сожжëт, чтоб согреть себе пунша.              — Мы делаем это для тех, кто не может защитить себя сам. Для тех, кто не виноват в том, что сильные ведут свои игры.              Мыслеречью Лалориаран Динар говорит немного другое; личное, тёплое — и делится предчувствием, которое не хочет скрывать.              Рилан отвечает — «подавятся!» — целует его на глазах у всех, кусая губы до крови, плевать уже на то, как это выглядит — и шагает в портал.              На душе его — камень, но дальше думать уже некогда — нужно сражаться, ведь этого и ждут от боевого мага и героя, что сумел заставить прислушаться к себе глав трёх Альянсов и не поссорился с Галерионом почти ни разу за три месяца.              Там, в Планевороте, решается судьба Нирна, и жизнь одного перестаёт так уж много значить.                     6.              Динара нет.              Есть — победа, восхваления, какое-то празднество, Пустой Город не-Делодил, свободные люди и меры; есть — Кадвелл, и Кирет с братом, и Ванус Галерион, и много ещё кто, а Динара — нет.              Молаг Бал повержен, и ощутить ослабление его цепей можно на себе; Якори уничтожены, Маннимарко остановлен… это победа.              Есть доспех Динара, и его меч, тяжёлый и неудобный, и прах, который даже в урну не соскребёшь, такой он тонкий, и обгоревшие доспехи…              Динара — даже в снорукаве — даже в Пёстрых Комнатах — нет.              Варена Аквилариоса и Дарьена нет тоже, но это не ранит так сильно.              Сидя на пиру, Рилан чувствует только опустошение.              Он кричал на даэдра — кричал Меридии в лицо, — но та не желает говорить с ним после того, как поблагодарила за службу в Пёстрых Комнатах («даэдра имеют на тебя планы, и планы о планах!», какая же чушь!).              Он тряс выживших адептов Червя — но те не могли сказать ничего по-настоящему нового.              Он пробует упиться до смерти, но это не помогает; Кадвелл воспевает славные подвиги и кормит своего верного «скакуна» Честь волчьей ягодой, от которой тот только толстеет, Ванус говорит что-то умное…              «Я прожил дольше, чем любой из моего народа» — успел сказать Лалориаран, умирая от ран на полу Часовни. «Я видел свет, заполнивший твоё тело; ты был Светочем. И последним, на что я смотрел в этой жизни. Я рад, что это был именно ты. Кто-то втолкнул меня под щит Госпожи; было уже слишком поздно спасти меня… но я рад, что мы остановили Слияние Планов. Моя жизнь больше не важна. Я буду покоиться с миром, зная, что последний день айлейдов прошёл не зря. »              «Я не мог и представить, что отдам свой меч моричи, — успел он подумать. — Береги себя, Светоч. Судьба Нирна связана с твоей накрепко — и звенит, как струна, а моя утихает…»              Рилан пытался исцелить его, напитать силой, снять чудовищные энергетические ожоги — свет Меридии, заполнивший всё, не щадил ни чужих, ни своих. Рилан пытался унять его боль, спасти его глаза, тело, душу — но Лалориаран лишь догорал, как уголёк, и едва смог попрощаться.              Мерид-Нунда не удосужилась оказать ему помощь. Выкинула, как сломанную игрушку… заменила кем-то новым. Дарьен, конечно же, будет посвежее, но для даэдра смертные — лишь инструменты, и Дарьена заменят тоже — не менее жестоко. Когда-нибудь.              Все они — инструменты. Как это обычно и бывает.              Теперь, когда всё сказано и сделано, Рилан снова один — среди улыбок и дружеских лиц.       Пустота снова охотится за ним; она идёт по пятам и воет на Алую Луну.              Двигаясь с Соратниками через последние оплоты Бала, он освободил от цепей Маннимарко — зная, что когда-нибудь, испробовав все средства, он обратится за советом и к этому Червю — гордыня Маннимарко велика, но велика и мощь.              Какие-то души отправляются в Совнгард. Какие-то — в Некром. Какие-то остаются в кардрунах предков, или уходят к даэдра, которых почитали, или попадают к Истинным Повелителям в Каирн Душ, но некоторые исчезают бесследно. Окончательный распад не пугает; пугает — притяжение подобного исхода; но теперь Рилан знает, что не рассыплется в прах, пока не найдёт, куда делся последний айлейд, даже, если это займёт у него всю вечность — кому нужна душа, если некому открыть её так, чтобы прикоснувшийся не убежал в страхе?..              Пока что Рилан не нуждается ни в подсказках, ни в утешениях — лишь в своём собственном, особенном ритуале скорби.              Три дня после празднества господин Дэват, Бездушный Чемпион, морит себя голодом; не касается ни пищи, ни крови, ни энергии. Голод мучит, но не заглушает боли и не вытесняет пустоты; когда наконец голод начинает оглушать достаточно, Рилан выходит охотиться — но убивает нескольких дремор, не трогая их, лишь распаляя жажду — а потом идёт, не разбирая дороги, пока не приходит снова в развалины, служившие Динару тюрьмой.              Заходит наверх — это долгая, долгая лестница, пропитанная старыми чарами и безнадёжно ушедшей эпохой.              С самого пика башни видна почти вся Хладная Гавань.       Сделать шаг в пустоту — так просто.              Говорят, умирать больно, но жить иногда — больнее.              Рилан прыгает с самой высокой точки и разбивается насмерть — а через несколько секунд уже потрясённо ловит воздух снова целыми лёгкими, там, у места, где только что упал. Ребра секунды назад прорвали грудь, крошась, череп разлетелся на осколки, ноги вывернуло…       Смерть не стала чем-то особенным.       Смерть не дала боли утихнуть, но это самое малое, чем он мог почтить память своего короля.              Рилан лежит на холодной почве, словно на груди Молага Бала, своего настоящего хозяина, принимаясь то хохотать, как одержимый, то рычать от злости и бессильного гнева и царапать землю и камень, не стесняясь того, что делает это со всей силой вампира, входящего в мощь.              Воистину, князь Насилия никогда не делает с тобой всего, что может, сразу.       Он изучает тебя и ждёт, чтобы нанести удар, и лишь от тебя зависит, сломаешься ли ты сразу — или умрёшь от сепсиса потом…              Лалориаран был кем-то, заставившим Пустоту отступить и умолкнуть. Первым и кажется единственным, кто вообще был способен сделать это. Теперь Рилан знает, что подобные вещи не выбирают; не вычисляют и не приказывают себе; это случается… и каким бы ни был исход, меняет навсегда.              Мрачные и тяжёлые времена миновали, но для Рилана свет вспыхнул и погас; айлейды верили, что всё сущее состоит из света… может быть, в мире больше не осталось того, что и правда светит, по крайней мере, для одного Телванни.              Мрачные времена сгинули, но оставили след — Рилан убеждает себя, что закончившиеся бури жизни идут к добру, но иногда уходя, те оставляют лишь мусор и сломанные ветки.              Сухой венок из простого репейника лежит на кенотафе — но это не то, что должно остаться так.