***
В первую очередь в голову приходит мысль сбежать и спасти свою жизнь, когда поместье окружают солдаты короля. Скуало не бросается в панике, пытаясь трезво думать, но единственное, что видит перед собой, так это помешательство отца и сгорающие в печи бумаги. Супербиа-младший схватывает все условности на лету, и желание не закончить свою жизнь таким образом играет своё дело, и несётся помогать отцу, ровно когда двери касается тяжёлый кулак. — Вы арестованы за покушения на короля! Никто не имеет права выйти из особняка, пока ведётся расследование! Предатели, подстрекатели, бунтари. Репутация Супербиа падает мгновенно перед глазами горожан, и семья, когда-то заправляющая всем городом мгновенно становится заложниками в собственном доме. Скуало не нравится невозможность даже выйти сад на прогулку. Его безумно раздражают стены собственной спальни, несмотря на богатые роспись и вензеля, предназначенные дать глазу наслаждение. Каждое украшение — удивительный элемент, выражающий терпение и мастерство именитого художника, и нож для бумаги нещадно портит чужое старание в ожидании приговора своего хозяина. Впрочем, итак ясно чего хочет монарх — справедливости и восстановления своей чести. Каждая попыта выбраться или передать письма заканчивается провалом, заставляя даже неугомонного Скуало свыкнуться с положением. Окончательное решение становится известным, когда человек короля объявляет приговор о казни всего семейства. На лице у юноши ни доли эмоций, не зная действительно ли он опечален известием или нет. Занзасу всё равно, кого казнить, и когда поступает приговор на род Супербиа, это не вызывает никаких эмоций. Даты назначены — каждый день будет умирать один из дворянской семьи, на потеху публике. Людям ведь тоже всё равно на самом деле, чья голова покатится по помосту, пока это не касается их самих. — Вот и встретились снова, мусор, — ухмыляется Занзас, опираясь плечом о грязную стену возле тюремной решетки. Юнец Супербиа на самом деле даже красив. Будь всё иначе, — Занзас не палачом, а Скуало не приговорённым, — возможно, даже было бы интересно встретиться однажды. — И как оно? Стать таким же дерьмом, как я? Находиться в грязной камере для аристократа уже оскорбление. Что говорить о телеге, в которой сюда привезли Скуало. Волосы растрёпаны из-за отвратительной поездки, а одежда местами грязная из-за попытки сопротивления. Жаль только, рапиры с собой нет. — Врой! Ты не можешь сравнивать меня с собой! — злобно высказывается Супербиа, чувствуя, как задевают его самолюбие. Прядь испачканных волос падает на плечо, и юноша понимает как глупо сейчас он выглядит, отчего гордо отворачивает нос в сторону, будто не желая разговарвивать. — Вспомни своё место и моё положение, палач, и кто на самом деле из нас двоих является мусором и отбросом, — даже не называет по имени, прекрасно зная его. Само значение этого слова — оскорбление. Всегда пахнущий трупами, словно и сам мертвец, сопровождаемый мухами. Занзасу не обидно. Он смеётся, глядя на дворянина, потерявшего в одночасье всё, что имел. И вправду, их нельзя сравнивать. Скариани нечего терять, у него нет ни семьи, ни репутации, ни богатств. Его положение в обществе ниже, чем у портовой шлюхи. И это как-то извращённо нравится — он уже не может упасть, потому что и так находится на самом дне. Занзас сам по себе. И даже такие богатенькие гордецы, как Супербиа, всего лишь мусор для него. Мешок с костями, что вскоре лишится головы и будет выброшен в ров за стеной. Палач смотрит на Скуало сверху вниз. Он помнит его, лощёного, ухоженного и самодовольного. Помнит громкий голос, длинные, почти белые волосы и светлые глаза. Сейчас Супербиа выглядит откровенно жалко, хуже самого палача. У Занзаса форма всегда чиста и выглажена, он может позволить себе бадью с горячей водой и грубое мыло. И хотя от него всё равно исходят запах и ощущение смерти, грязным, словно бездомный на улице, Скариани никогда не был. — Твоя казнь завтра утром. Увидимся у плахи, — хмыкает Занзас и разворачивается, собираясь уйти. Сидеть в компании такого мусора не так уж интересно, если подумать. Скариани и без того видит достаточно презрения к себе. — Стой! — Скуало и сам не осознаёт свой окрик, не сразу понимает, что руками крепко хватается за толстые и холодные прутья клетки. Он никогда не боялся смерти, осознавая, что возможность умереть от болезни, на дуэли или в бою столь же велика, как и прожить долгую счастливую жизнь. Но ранее незнакомая короткая вспышка страха всё равно нещадно подбирается к горлу, сжимая на нём свои костлявые пальцы. Казнь — бесчестие. И ощущение, что даже палач покидает его не делает лучше. — Останься тут, — в хрипловатом голосе уже даже нет ноток приказа. На осунувшемся лице от собственного бессилия проскальзывает лёгкая усмешка. — Это моё предсмертное желание. Чтобы ты остался тут, — уже более уверенно говорит Супербиа. — Это правило, которого ты не можешь ослушаться, ведь так? Супербиа прав. Последнее желание — то негласное правило, что палач почти физически не может нарушить. Занзас останавливается, стоит какое-то время на месте, будто размышляя, но действительно возвращается. Отпирает дверь большим ключом и проходит внутрь темницы. Он, ничуть не брезгуя, садится на пол, спиной облокачиваясь о стену. — Что, мусор, страшно? — Занзас ухмыляется, глядя на бывшего аристократа, и впервые чувствует… жалость? — И чего ты ждёшь от моего присутствия? Утешать я тебя не буду. Рассказать о том, как ты помрёшь? — Ничуть, — делится своими ощущениями Скуало, оглядывая грязный пол и не особо желая повторить действие палача. — Вперёд. И не скрывай подробностей, — Супербиа с усмешкой соглашается, будто не он мгновение назад был готов поддаться панике, а в голове мелькает мысль выбраться наружу через открытую дверь. — Ну и чего молчишь? — Аристократ скрещивает на груди руки и почти видит, как лицо Занзаса искажается в хохоте, отчего юноша недовольно цыкает. Сам факт того, чтобы искать поддержку в лице палача ужасен, но ни на что другое сейчас опираться и не приходится — это единственная возможность отвлечься. — Да легко, — Занзас откровенно насмехается, кривит губы в ухмылке, — Ты положишь свою патлатую башку на плаху. Я размахнусь и одним ударом снесу её с твоих плеч. Скариани фыркает, прижимается затылком к стене и прикрывает глаза. Он всё это делает не впервые. Не впервые рассказывает, как всё пройдёт. Не впервые смотрит на приговорённых. И не впервые на его руках будет кровь подростка. — Нравится перспектива? — Занзас хмыкает и лениво смотрит на Супербиа. — А мог бы и избежать, если бы не пошёл против короля. — Отвратительная, — сознаётся Скуало, не сдерживая усмешки на лице, понимая, что даже увлечён чужим отношением к казням, тем, как Занзас держится, игнорируя издёвки и откровенные насмешки. А ещё — Скуало не сразу подмечает — последний человек в его жизни привлекателен. Не заимей свой статус, может, бы получил славную известность. — Я не шёл против короля. — Юноша тяжело смотрит на пол под ногами, хмурится и всё же садится ровно в такой же позе, что и Занзас, затылком упираясь о решётку. Сейчас куда спокойнее, чем было несколько минут назад, и Супербиа почти смиряется со своим положением сейчас, отчего не видит смысла больше скрывать. — Заговор отца меня не касался. Занзас смотрит пристально на Скуало и усмехается. Его не должно это трогать. Ему должно быть всё равно, справедлив приговор или нет. Приказа к дознанию не поступало, а значит ничего изменить нельзя. Но отчего-то глубоко в груди свербит, сжимается тисками. Наступления завтрашнего дня совсем не хочется. — Приговор подписан. Этого уже не изменить. — Занзас хмыкает и смотрит на Скуало безразлично. — О чём ты хочешь поговорить, раз оставил меня здесь? О смерти? Это глупо. Лишняя трата времени. Смерть не так уж интересна, чтобы её обсуждать. — Вряд ли ты из тех, кто может говорить о жизни, любви или поэзии, — хмыкает в ответ Скуало, раздражаясь. Собеседник и правда не ахти, но не особо хочется видеть на этом месте кого-либо другого. По-настоящему аристократ не был с кем-то из своего окружения близок даже для доверия письма с пустыми словами. — И если думаешь, что я жалею себя, то и не надейся. Что за глупости! — возмущается и отводит взгляд в сторону. Камера выглядит убого — искалеченные ножом стены собственной спальни куда краше. Скуало прикрывает глаза. Он слышит собственное дыхание, чувствует как бьётся сердце и понимает, что не хочется умирать на семнадцатом году жизни. — Ты представлял собственную смерть? Занзас наблюдает за заключённым молча. Усмешка будто приклеилась на лице, хотя ничего смешного и забавного он уже не видит в происходящем. Супербиа откровенно жалко. У них не большая разница в возрасте, но Скуало всё равно воспринимается как мальчишка. Может из-за показательного нахальства, а может из-за того, что Занзас куда старше в душе. Стоящая за спиной смерть быстро избавляет от юности. — Какой смысл задумываться о том, что неизбежно ждёт каждого? — хмыкает Скариани. Смерти он не боится. Они, можно сказать, коллеги. Сколько на счету Занзаса казней — не перечесть. За его работу и все те души, что он отправляет в загробный мир на протяжении десяти лет, Смерть вообще должна даровать ему вечную жизнь. — Это не больно. Ты ничего и не почувствуешь. Занзас в своём деле мастер. Ему достаточно нескольких секунд, чтобы голова отделилась от тела, прерывая чужое существование. Так легко и просто, что на смех пробивает. Человеческая жизнь так хрупка и дешева. — Я не боюсь ни смерти, ни боли, — гордиеливо высказывается Скуало и хмурится. Смиряться тоже особо не хочется, но попытка выбраться отсюда не кажется удачной — хоть дверь и открыта, Занзас остаётся в помещении. — Так что не стоит меня жалеть. Лучше себя жалей — всю жизнь взаперти, без способности иметь право выбора. Ха! Ещё и меня мусором называешь! — Скуало тут же сникает, ловля схожесть с собой. Он не менее заперт от мира, чем Занзас. Затылок неприятно упирается о прутья решётки. Юноша закрывает глаза, пытаясь убрать из головы навязчивую идиому л симпатии из-за схожести, — ей нет тут места. Скуало тихо фыркает на домыслы и снова пристально смотрит на Занзаса. Собственная горделивость не даёт толком осознать происходящее — быть казнённым также нелепо, как и быть наказанным из-за подстреленной собаки. Занзас фыркает. Ему импонирует храбрость Скуало, граничащая с глупостью. Не бояться смерти, находясь на волоске от неё. Скариани осматривает пленника иначе — подмечая резкие черты лица, тонкие губы и слишком понимающие глаза. Это напрягает, но при этом безумно привлекает. Сложись их судьба иначе… — Ты мусор потому что окажешься на свалке трупов, а твоя голова будет в мусорном мешке. Все люди для меня — мусор, который однажды выбросят за стены города. Возможно, говорить подобное человеку, который через несколько часов будет мёртв — слишком жестоко. Только Занзасу эта жестокость нужна, потому что иначе странное свербящее ощущение в груди будет становиться только сильнее. Скариани хмыкает и придвигается ближе. В темницах холодно, а мальчишка наверняка привык к теплу. Пусть хоть перед прикосновением ледяных лап, Смерти погреется. — Какой бред! Будто мне будет нужен почёт после смерти, — Скуало недоволен чужими словами, а осознание близко находящейся смерти мутит голову, ведь Супербиа мало что успел сделать, мало прожил, любил, и вообще всего внезапно оказал слишком мало. Такая глупая жалость к не свершённому бьёт по голове, отчего становится неприятно. Супербиа даже игнорирует, когда палач оказывается рядом, невольно прижимаясь к тому боком. — Какое бы у тебя было желание перед смертью? — Чтобы мой труп сожгли, — Занзас отзывается равнодушно. Огонь одновременно страшит и привлекает. Скариани не хочет лежать во рву как другие горожане. Не хочет быть частью свалки. Вместо этого лучше исчезнуть навсегда, словно такого человека и не существовало вовсе. Ни наследников, ни учеников, ни костей. Занзас не жалеет ни о чём в своей жизни. Может быть оттого, что это было скорее жалкое существование. Горы трупов, запах крови и полное отчуждение. Скариани не знает, что такое семья, не знает дружбы и любви. Он никогда не был с женщиной — даже шлюхи брезгуют прикасаться к палачу. И никогда не чувствовал привязанности. Может быть, ему стоит желать этого? Хотя бы на несколько часов в своей жизни быть любимым. — Должен признаться, что звучит романтично, — хмыкает Скуало и чуть морщит нос от смрада, доносящегося то ли от грязных стен и пола, то ли от самого палача. Брезговать тоже уже нет смысла, и юноша снова задумывается. — Я думал, что если и умру, так хотя бы на дуэли. Возможно, за руку какой-нибудь достопочтенной сеньоры, но по итогу буду казнён за так и не случившийся заговор отца, так и не познав любви. Это так странно и нелепо. Небось, у тебя какая-то есть в запасе история о несбыточных чувствах? — Скуало снова насмехается, но уже не в попытке унизить. А ещё до безумия глупо думать об этом. Юноше хочется истерически рассмеяться, вспоминая побледневшие лица родителей. Ужасно надеяться на случайности, а после видеть королевскую стражу у ворот собственного дома. Неужели, не было других изощрённых способов, кроме как подсовывать убийц от своего имени? Скуало злится, но по итогу из-за ощущения холода жмётся к палачу в попытке согреться. Почти доверчиво. Занзас усмехается и обнимает узника за плечи, делясь теплом. В подземельях воняет разлагающимися трупами, немытыми телами и дерьмом. Скариани всё равно. За столько лет работы он привык абстрагироваться от этого тошнотворного запаха. — Что ты хочешь услышать? Красивую сказку о неразделённой любви? — Занзас ухмыляется насмешливо. — Не будет такого, мусор. Любовь — брехня для девиц. А уж мне и вовсе рассказать нечего. Палачу самое место разве что с могильщиками да с живодёрами, но ни Луссурия, ни Леви-а-Тан не в моём вкусе. Скариани прикрывает глаза лениво. Время наверняка близится к полуночи, — во всяком случае, Занзас надеется, что ещё только полночь, а не рассвет, — и, по-хорошему, ему пора уже уйти, только совсем не хочется. Аристократишка неожиданно слишком притягивает, что оторваться невозможно. И так безумно хочется поддаться соблазну, помочь ему сбежать и… и что дальше? Занзас прекрасно понимает, что это ничего не изменит ни для паренька, ни для него самого. И не будет в благодарность ни дружбы, ни преданности. Только не с палачом. — А я? — интересуется Скуало, не думая дразнить. Соблазнить и сбежать? Не так уж и много чести, если у его семьи она вообще осталась. Супербиа смотрит на чужое лицо, пытаясь уловить в нём изменения, новые эмоции. Самоотверженно мужчине спрашивать мужчину нравится ли ему, отчего снова смешно становится. — Я в твоём вкусе? — уточняет Скуало вопрос и усмехается — больно привыкший слышать о своей необычной для Италии внешности, о том, что привлекает внимание и даже заставляет засматриваться, хотя при этом говорят, что до красоты инфанта далеко. Супербиа уже не видит в своих действиях позор. А что ему за это будет? Хуже положения приговорённого на смерть уже не случится. Юноша шкодливо думает о новой проделке, за которой ничего не последует, и касается губами края чужого подбородка. Неаккуратная щетина колется, но и сам Скуало вряд ли отличается опрятностью на данный момент, зато это прикосновение явно стоило быстро бьющегося сердца. Может, хотя бы так удастся ощутить любовь, пусть и совсем немного. Занзас усмехается, но не отстраняется. Прикосновение твёрдых губ нисколько не неприятное. В чем-то даже особенное, потому что извечное ощущение огня на коже внезапно успокаивается, затаившись. Скариани замирает, прислушиваясь к ощущениям. Смотрит на Скуало долго и пристально, прежде чем молча потянуться к его губам. Лучшего ответа он дать не может.***
Занзас стоит возле плахи молча. Он не должен испытывать ни жалости, ни сострадания, ни желания изменить приговор. Но почему-то именно сейчас вспоминается его первая казнь. И именно сейчас вдруг хочется повернуть время вспять и всё изменить. Скуало выглядит гордо даже со скованными руками и в порванной грязной одежде. Занзас всё ещё помнит тёплую кожу под грубыми пальцами, поцелуи, бессвязный шёпот и накатывающие волны удовольствия. Помнит внезапную умиротворённость и тишину в душе. Этого никогда больше не повторится, потому что, кажется, единственный, с кем Скариани мог себя так почувствовать — наследник Супербиа, который будет казнён через несколько минут. Хочется рассмеяться над такой шуткой судьбы. — …Супербиа Скуало приговаривается к казни через отсечение головы, — громко зачитывает приговор градоначальник и кивает Занзасу. Топор внезапно кажется слишком тяжёлым. Скариани смотрит в светлые глаза — ни капли не испуганные даже сейчас, — кивает на плаху и поджимает губы. «Мне жаль» Скуало ничего не говорит. Не просит пощады, не кричит, как все, кто был тут до него. Не пытается сбежать. И Занзас понимает, что этот человек был бы очень силен и влиятелен, если бы не его отец. Скариани замахивается, поднимая топор чуть выше, чем обычно — так все закончится быстрее и безболезненнее. Лезвие сверкает в свете солнца, толпа перед помостом замирает, затаив дыхание. Раздаётся свист топора, затем оглушительный в стоящей тишине хруст позвонков. И громкие крики, беснование горожан, что радуются непонятно чему. Голова наследника Супербиа подкатывается к ногам Занзаса. Он смотрит в светлые остекленевшие глаза в последний раз и усмехается. Палачу нельзя привязываться. А он… умудрился влюбиться.