На следующий день

      У людей избирательная память. Чудесное свойство психики, по правде говоря. Люди очень быстро забывают все хорошее, что для них делаешь, зато всегда готовы вцепиться тебе в глотку за любую ошибку.       Пока в мире все хорошо — это не так заметно, наоборот, кажется, что цивилизация, за исключением пары мест на планете, наконец-то победила. Однако, когда весь земной шарик летит в черту, истинная природа человека проявляется со всей яростью и жестокостью, подавленными за долгие годы благоденствия.       Избирательное зрение ничуть не лучше. Не видеть того, что не хочешь, игнорировать и не замечать все, что не укладывается в стройную картину мира в твоей голове. Так люди превращаются в покорное стадо, послушно выполняющее приказы.       Хотя для солдат, что привели меня в место моего заключения, оно даже и к лучшему. Работа у них такая — исполнять, а не рассуждать и, уж тем более, думать. А потому незачем им видеть, что перед ними нескладный, худощавый подросток лет пятнадцати. Зачем им размышлять о том, что подростку страшно, что он дрожит от мысли о том, что с ним могут сделать?       Высокое начальство со своих сияющих вершин сказало «фас!» — и вот мальчик в самом начале жизненного пути в их глазах уже лишь враг, противник, который был захвачен и теперь ждет своей участи.       И не нужно размышлять, не нужно рефлексировать — это все лишнее и наносное. Ты ведь всего лишь выполняешь приказ. Это славная концепция, с ее помощью можно оправдать почти любые свое действие, любую подлость, которая уже и не кажется таковой.       Меня доставили в тюрьму пятого июня в пятницу. Сколько времени прошло с тех пор — я не знаю. Да и не все ли равно? Камера, в которую меня определили, небольшая, это почти бетонный мешок без окон. В углу прикрученная к полу кровать с жестким матрасом, явно помнящим времена еще до Второго удара. Над потолком за решеткой — небольшая тусклая лампочка, лишь слегка разгоняющая мрак. Оттуда же время от времени капает вода, иногда поток воды усиливается, и так я понимаю, что на улице идет дождь.       Перед тем как посадить меня сюда, они отобрали все, что я мог использовать как оружие или для самоубийства. Впрочем, насчет последнего это они явно хватили лишку: я слишком люблю и хочу жить, чтобы наложить на себя руки.       Правда, они забрали мои часы, а без них время для меня потеряло всякий смысл. Еще одна забавная концепция, о которой я успел подумать за время моего пребывания здесь. Оставшись без такого, казалось бы, привычного предмета, как часы, время для меня распалось. Оно больше не было разделено на часы, минуты и секунды, и, потеряв счет времени, выяснилось удивительное — мне вдруг стало безумно легко на душе. Больше не было важно — утро или вечер, придут за мной сегодня или нет, потащат ли меня на допрос или отведут под конвоем в душевую.       Единственное, что хоть как-то нарушало тишину и однообразную темноту моего существования, был лязгающий звук сдвигаемой шторки волчка в двери каждый раз, когда караульный проверял, как у меня там дела. Он же приносил мне еду дважды в день. Завтрак, как обычно, был насмешкой над едой в NERV, а вот ужин уже был похож на то, что едят люди, по крайней мере, это были не крошащиеся протеиновые брусочки.       Кроме моего конвоира, его сменщика да военного врача, осмотревшего меня прямо в вертолете во время короткого полета до места моего заключения, я больше никого не видел.       Примерно раз в неделю меня отводили в душевую, каждый раз я ждал этого момента с особым волнением.       Сорок шагов, я считал, ровно столько выходило, пока я шел по открытой галерее из блока, где меня содержали, в санитарный отсек, где были душевые. Сорок шагов, двадцать секунд я мог краем глаза смотреть в забранные решетками окна и понимать, что мир не ограничен лишь мои каменным мешком три на три метра.       За окнами вдали высились горы, покрытые снежными шапками, и хвойные леса чуть ниже по склонам, а перед самыми окнами — небольшой тюремный двор, на который я так мечтал попасть. Почему-то мне казалось, что место, где меня держат, в районе Мацумото, но сам район был явно глухим: ни разу я не слышал ни стрекота вертолета, ни звука мотора машины.       А затем галерея кончалась, и я снова оказывался среди бетонных стен, лестниц, переходов. Тюрьма была огромна, мы проходили через целые блоки, галереи, проходы, а она и не думала кончаться. Единожды увидев, какой это лабиринт, я оставил всякие мысли о побеге, которые лелеял в первые дни.       К тому же, тюрьма была абсолютно пуста. Я не видел и не слышал ни одного человека, за исключением тех двух караульных, что были приставлены ко мне. Создавалось впечатление, что здесь я был единственным заключенным. Пустой тюремный двор лишь подтверждал мои предположения.       А еще тюрьма была очень запущенной. Казалось, что ее долго не использовали по назначению: повсюду были следы ржавчины от воды, а кое-где — и вековечной пыли. Так что на спецтюрьмы Сил Самообороны или на объект SEELE это не походило.       Тем не менее, сами охранники, похоже, были прекрасно осведомлены о том, кого именно они сторожат, и потому старались больше обычного, не давая мне особо спуску. Так и текла моя жизнь — тихо, размеренно во мраке моей камеры три на три метра, разбавляемая каплями воды, падающими мне на лицо во время сна, и скрежетом ржавого волчка караульного. И, казалось, ничего уже не нарушит эту странную, медленно сводящую с ума рутину. Я же сам вместо несбыточной свободы мечтал, чтобы кто-то остановил уже это бесконечный калейдоскоп однообразия. И одна мысль стучала последнее время в моей голове:       Пусть хоть что-то произойдет, хоть что-то!