На следующий день

Допрос с пристрастием

      — Заключенный Икари, на выход! — Такие слова прозвучали однажды под утро в моей камере.       Все еще не вполне проснувшийся, я посмотрел в сторону источника звука и, кое-как сфокусировав зрение на фигуре в проеме, позволил себе переспросить:       — Ч-ч-что?       — На выход, заключенный Икари, — так же требовательно повторил голос.       Это было странно. В душевой я был только вчера и еще неделю меня не должны были беспокоить. Не подчиниться, однако, я не решился и, постаравшись сбросить остатки сна, вышел из камеры на свет божий.       Конечно, свет божий — это было преувеличение, просто теперь в коридоре работало нормальное, а не аварийное освещение, ярко заливая все вокруг холодным белым светом. Для человека, который неизвестно сколько пробыл в полумраке камеры, это имело эффект световой гранаты.       — К стене лбом, руки за спину, — четко произнес голос, и мои руки крепко стянули пластиковым шнуром, а затем пара рук начала быстро ощупывать мою одежду.       «Зачем это?» — подумал я растерянно, все же отметив про себя, что голос был не похож на голоса двух моих надзирателей.       Разумеется, досмотр ничего не дал, и мне позволили повернуться. Когда слепота немного прошла, я скоро убедился, что новый голос и яркий свет — еще не самое необычное. Весь коридор был полон солдат Сил Самообороны, кое-где мелькали техники и какие-то люди в рабочих спецовках. Тюрьма гудела, будто медленно просыпающийся ото сна гигант.       — Заключенный Икари, я майор Такада, — строго произнес стоящий передо мной военный. И я подивился тому, как точно иногда фамилии отражают то, как человек выглядит. Долговязый Такада был даже выше двух моих надзирателей, которые маячили за его спиной при полном параде.       — Вы понимаете, где вы? Знаете, кто вы?       — Да, понимаю, знаю, — кивнул я, все еще оглушенный таким резким изменением моей, казалось бы, уже решенной судьбы — гнить вечно в своей камере.       — Хорошо. Вы пойдете с нами. И без глупостей. Вперед, — подал голос офицер со знаками различия майора. И мы медленно двинулись куда-то по коридорам тюрьмы, спешно наполняющейся людьми и персоналом.       Печально, но когда я понял, что меня ведет офицер в звании майора, как-то очень некстати вспомнилась Кацураги. Она тоже была майором, отец повысил ее после операции Ясима.       «Операция Ясима — как будто в другой жизни», — грустно подумал я. Хотя, если подумать, прошло всего-то несколько месяцев с тех пор, как Рамиил снес тот горный хребет до скального основания.       Майор чуть не задушила меня от радости, когда я выбрался из капсулы. Наверное, никто никогда так искренне не переживал за меня за всю мою жизнь. Но сейчас я вспоминал другой момент, как после битвы с силами Самообороны и ООН нас везли куда-то на одном транспортнике. Это был последний раз, когда я ее видел.       Она была ранена, лицо было в пыли, синяки уже налились темно-синим цветом — было ясно, что она отчаянно сопротивлялась до конца. Я не знал, какие тогда мысли проносились в ее лихорадочно бегающих глазах, но знал точно — это были глаза человека, который не сдался, который даже в цепях, даже в тюрьме все равно продолжал бы бороться.       Мисато, вероятно, думала, что это еще не конец, что все еще образуется, что власть имущие разберутся, или ей удастся сбежать, или, на худой конец, что она сможет забрать пару ублюдков из Сил Самообороны с собой.       Наивная. Нас обоих постигло в итоге жестокое разочарование. Разница была лишь в том, что, в отличие от нее, я очень хорошо понимал, почему так вышло.       Это как в прекрасной игре блэкджек, правилам которой как-то раз научил меня Кадзи. Ты ставишь все, что есть, на кон, ты выигрываешь раз, выигрываешь два. Ставки растут, но ты уверен, что снова все получится. И вот финальный шаффл, и твои карты хороши, и кажется, что сама судьба в твоих руках. Но, как известно, в итоге только казино всегда в выигрыше. Одна единственная карта, единственная ошибка и все — конец игре.       Да, пожалуй, даже хорошо, что она этого не знала. Как говорится, приумножающий знание приумножает и печаль. Иначе вряд ли бы тогда в транспортнике она пыталась поддержать меня, перекрикивая шум двигателей, пока один из конвоиров ее не заткнул.       Тогда мне раздирал глубочайший ужас, и ее поддержка была как глоток свежего воздуха для пятнадцатилетнего идиота, который в итоге все запорол, заигравшись с большими дядями.       Я тогда не понимал, что мне было рано садиться за этот стол и играть в эти игры, но я думал, что знание на моей стороне и снова выручит меня. Какая жестокая ошибка. Знание — это сила? В тот день я перестал верить в эту глупость.       Такие невеселые мысли медленно плыли по моему сознанию, пока тело механически вышагивало в нужном направлении. Вынырнул я обратно в реальность только когда меня завели в небольшую комнату и посадили за стол, а затем, как в тех старых фильмах, яркий свет лампы ударил мне в лицо.       — Протокол допроса, первое сентября две тысяч шестнадцатого года, проводится представителем Сил Самообороны Японии подполковником Араки и представителем ООН полковником Натаном Янсенсеном, — раздался сухой голос с той стороны стола. Судя по тому, как неизвестный тянул гласные, я безошибочно узнал кансайский диалект. — Допрашиваемый субъект — Икари Синдзи. Возраст — пятнадцать лет. Статус — бывший пилот комплекса Е-01, бывший сотрудник Специального института NERV.       Раздались звуки перелистываемых листов и еле слышный шепот.       — Задержан четвертого июня две тысячи шестнадцатого года во время контртеррористической операции Сил Самообороны, — продолжил тот же голос, продолжая все так же тянуть гласные.       «Допрос? Что за глупость! И эта дата, первое сентября, — в голове медленно закрутились застоявшиеся шестеренки. - Получается, держали меня почти три месяца в темной конуре и даже не озаботились тем, чтобы записать хотя бы первичные показания. Подозрительный непрофессионализм».       Рёдзи иногда рассказывал про то, как проводят допросы, и потому я знал, что первичный допрос лучше проводить почти сразу. Человек находится под стрессом, реакции неадекватные; стоит немного надавить — и он сам расскажет все, что нужно.       »Хотя, с другой стороны, может, они меня на апатию взять пытаются? А почему бы и нет? Мне и так уже скоро станет совсем плевать, что со мной будет дальше».       — Ну что ж, с формальностями закончили, давайте приступим, — раздался второй голос. — Заключенный Икари, я полковник Янсенсен, представляю ООН. Мы здесь, чтобы выяснить обстоятельства событий, приведших к трагическому штурму утром четвертого июня две тысячи шестнадцатого года.       Голос следователя был стар и глух, в нем чувствовалась какая-то взвешенность, размеренность. Почему-то мне он представлялся этаким добрым дедушкой, но в форме и на работе. Еще он ужасно говорил по-японски, и дело бы не в грамматике, а в ужасном произношении.       — Итак, что вы можете рассказать о своем участии в деятельности Специального института NERV, характеризуемой следствием, как попытка геноцида? — произнес полковник спокойным голосом. И, несмотря на показное добродушие, меня словно холодной водой окатило.       — Что?! Какой еще геноцид? Я ничего про это не знаю! Мы там жизни спасали! — Разумеется, я начал возмущаться.       Еще в первые дни в камере в ожидании допросов я предполагал, что меня могут начать спрашивать нечто подобное и заранее продумал ответы, суть которых сводилась к полному отрицанию всего. Хотя, конечно, я не ожидал, что на подростка начнут вешать геноцид, по факту, — расстрельную статью.       На время замолчавший подполковник Араки снова взял слово. Он говорил быстро, с напором, резко меняя тембр речи и интонации. В голосе звучала то нервозность, то желчь. Мужчина как будто резко перетекал из одного состояния в другое.       — Спасали, говоришь? — начал он тихим, почти шипящим голосом. — А ты знаешь, сколько людей ты убил в процессе так называемого «спасения»? Сколько кварталов разрушил, пилотируя Еву? Скольким родителям пришлось хоронить своих детей раньше себя?       В конце диалога он уже почти кричал.       — Официальные обвинения звучат так, — снова вклинился со своим профессорским тоном европеец, — участие заговоре против государства, геноцид мирного населения, незаконное владение оружием, сопротивление органам власти. Вы понимаете, на что это тянет?       — На пожизненное, сученыш! — припечатал меня резким окриком Араки. — А знаешь, что я думаю? Мало! Я бы расстрелял к чертовой матери!       Я молчал, переваривая услышанное. Снова это мерзкое, липкое чувство страха начало наполнять мое тело. Мне казалось, что я разучился бояться в тот день, когда смотрел, как серийные Ева рвали на части ноль-вторую. Как же я был наивен.       — Мы пытались спасти мир. — Мой собственный голос немного дрожал и звучал так жалко, что все придуманные мной громкие слова вдруг начали звучать глупо и нелепо. — Приходилось принимать сложные решения. Жертвы были неизбежны, все это знали. Так что не надо вешать на нас геноцид…       — Да, да, — перебил меня Янсенсен, — разумеется, вы хотели как лучше.       В его голосе прозвучала ирония, и передо мной на стол легла пачка фотографий.       — Тогда, наверное, вы, Икари, посмотрите на эти ваши «неизбежные жертвы»? Ведь это так легко — рассуждать о том, что никогда не видел собственными глазами. Поглядите, Икари, на ваше спасение мира.       Пачка фотографий лежала на столе, но я не хотел их просматривать. Я очень хорошо себе представлял, что там увижу. Разрушенные дома, горы обломков на месте районов, целые поля стальных ящиков за горизонт и черные мешки повсюду на улицах, в подъездах, в приемных госпиталей. Все это я уже видел.       Хотя NERV очень старался, чтобы его пилоты не думали о таких вещах. Мы по сути жили в отдельном мире, кроме Рей, наверное. В этом мире не было проблем с чистой водой, не было очередей за продуктами; в этом мире мы не видели почти ничего и никого из реального мира. Сначала, когда я только приехал, меня это вполне устраивало, черт возьми, меня бросало из одного ужаса в другой с этими Ангелами. Знай я тогда, что я — причина стольких смертей, пожалуй, меня бы это прикончило.       Я решительно отодвинул от себя стопку фотокарточек и через секунду пожалел об этом решении.       — Возьми и посмотри на то, что ты натворил, ублюдок! — неожиданно проорал над самым ухом Араки и затем припечатал меня к столу своей мощной пятерней. Пришлось подчиниться.       К этому моменту до меня уже начало доходить, что эти двое использовали классическую схему хорошего и плохого следователя. Пока один был спокоен, взвешен и местами даже участлив, другой орал, брызгал слюной и дубасил кулаком по столу.       Выглядело это жутко, и только понимание того, что это просто технология выпытывания информации, не более, давала мне силы унять дрожь в руках, а голос при мысли об этом переставал предательски дрожать и подниматься на пол-октавы, когда от меня требовали ответ.       — Вы зря запираетесь, Икари, — мягко увещевал меня полковник Янсенсен. — Ваше участие в указанных событиях хоть и не было значительным, тем не менее, вполне себе тянет на состав преступления. И это мы даже не говорим о том, что вам особым приказом было присвоено звание сержанта второго класса. А это позволяет рассматривать ваше дело не гражданским судом, а военным трибуналом.       Передо мной на стол лег очередной лист хрустящий бумаги. На гербовой бумаге, помимо печати NERV и подписи отца, стояла закорючка со стороны кого-то из ООН. Я быстро пробежал глазами по строкам приказа.       «Проклятый Гендо и его звание», — мелькнуло у меня в голове. Я отпирался от этих погон любыми способами, но так и не смог. Я думал, это был просто внутренний приказ, не имеющий силы за пределами Института, но кто-то особо умный решил все оформить официально.       — И кроме того, — продолжил голос европейца из-за светящегося круга лампы, — ваше руководство уже дало все нужные показания.       — Понял, сучонок! — снова заорал подполковник Араки, грохая на стол тяжеленную папку, полную каких-то листов. — Все давно уже раскололись. Сдавали друг друга, как миленькие, вину сваливали один на другого. Смотреть было гадко, а ты геройствовать что ли будешь? На, читай, олух!       Он впихнул мне в руки какие-то листки, которые на поверку оказались краткими выжимками из допросов тех немногих из NERV, кто не погиб во время штурма и был захвачен.       Показания подследственной… показания подследственного… майор Кацураги отдала приказ… пилот Икар Синдзи… пилот Рей Аянами… ожидаемый ущерб… не выполнил прямой приказ… разрушения… гибель гражданского населения… командующий Гендо Икари… согласно показаниям… сокрытие данных о потерях… нарушение режима секретности… запрет эвакуации…       Взгляд прыгал от строчки к строчке, и с каждым новым предложением сердце проваливалось все глубже и глубже. Все выглядело так, что NERV — это скопище каких-то хладнокровных и жестоких людей, которые ради финансирования, ради власти специально увеличивали число жертв во время атак Ангелов.       А самое противное было в том, что в этих показаниях поистине умело были переплетены правда и ложь. И разобраться в том, как оно там было на самом деле, — практически невозможно, да и не нужно никому, скорее всего.       Умело манипулируя деталями событий, те, кто вел допросы, создали абсолютно инфернальную картину, где Аска была постоянно нарушающей приказы неконтролируемой фурией, а я — сыночком большого начальника, которому делали скидку во время всех его глупых и необдуманных выходок на поле боя.       — Ну как тебе? — уже несколько спокойнее интересовался подполковник Араки.       Я протянул листки в темноту. Крыть тут было особо нечем.       — Ничего не скажешь? Например, про «защиту человечества»? — продолжил глумиться Араки.       Это прозвучало мерзко и не только потому, что подполковник Араки откровенно глумился над мной. В большей степени потому, что я и правда считал, что вправе говорить про защиту человечества. Уж кому как не мне было позволено судить о таких вещах.       Но что толку рвать глотку, рассказывая, как они все мне обязаны и в каком долгу весь мир перед мной. Что им рассказы о том, что половина Ангелов уничтожена благодаря мне, что Третий удар ни в версии Ангелов, ни в версии моего отца не произошел тоже благодаря мне. Им же явно на все это плевать, иначе бы я тут не сидел.       — Что вы хотите от меня?       В темноте началось какое-то перешептывание, затем я явственно услышал звук отодвигаемого стула и почувствовал, как за моей спиной открылась дверь. Один из моих следователей явно вышел.       — Показания, разумеется. Подписанные вами и подтвержденные устно в случае необходимости, — тихо ответил Янсенсен, обозначив тот факт, что мы остались наедине. — Расскажите, как все было с вашей точки зрения.       — Зачем? У вас же есть все это. — Я кивнул на папку, все еще лежащую на столе. — Там много листков, и на каждом будет история краше моей.       — Это показания отражают только то, что видели и слышали люди в штабе, — терпеливо начал пояснять европеец. — Как вы видите, ваша роль в них указана, но она, как я уже говорил, не самая значительная. С другой стороны, ваши показания позволяют нам посмотреть на ситуацию глазами пилота.       — Почему не показания Сорью или Аянами?       — Боюсь, показания мисс Аянами нам не подойдут, — после некоторой заминки ответил голос из темноты, — а пилот Сорью пока недоступна, скажем так. Так что нам нужны именно ваши.       — Чтобы вы потом взяли только то, что вам нужно? — хмуро уточнил я, утирая слезы, текущие от белого круга лампы, которая продолжала светить прямо в глаза.       — У вас странное недоверие к официальным властям, подследственный Икари.       Последнее слово он выделил особо, как бы подчеркивая этот факт.       — С чего бы это, действительно. А если я их не дам?       — Вам понравилось в этой камере три месяца? — проникновенно произнес Янсенсен. — С тараканами, разбегающимися, когда включают свет, и каплями воды с потолка? Хотите так еще год, а два, а десять? Выдержите? Что-то я сомневаюсь.       Он замолчал, позволяя мне осмыслить перспективы. Хотя, что их осмысливать? Я уже явственно видел подступающие грани безумия. Десять лет? Я начну весело пускать слюни уже через год.       — С другой стороны, — вкрадчиво начал голос напротив, — сотрудничество с нами — процесс взаимовыгодный. Помогите нам, и мы сможем помочь вам.       — И как же это? — безжизненно поинтересовался я. — Камеру получше дадите, матрас помягче?       — Как вариант. А хотите каждый день гулять во дворе? И не по пять минут и строем, а час или два?       Темнота замолчала, а чертова лампа, от которой уже шли круги перед глазами, вдруг погасла. Раздался звук ножек стула по бетонному полу. За моей спиной открылась дверь, свет из нее резко очертил силуэт фигуры на стене напротив.       — Подумайте над моим предложением, Икари, — напоследок бросил мне Янсенсен. — Только не слишком долго. До завтра. Уведите.