золотыми и серебряными нитями

Я тебя прошу, хоть один сигнал, импульс хоть один Выходи на связь, срочно выходи, Мне не вывезти. Noise МС — Вояджер-1

О связи говорить было не принято. Не запрещалось, нет. Конечно нет. Говорить было можно, читать было можно, просто… Не принято. Слышный лишь одному тебе голос твоей родственной души был явлением слишком личным, особенным. Обсуждали его разве что с родителями, что по обычаю и рассказывали детям о связи, или с деймонами. Ли обсуждать не приходилось. Быть может, поэтому он не сразу понял, что что-то не так. Быть может, поэтому удивлённо захлопал глазами, заслышав перешептывания девчонок на перемене в школе — кажется, голос новенького показался одной из них слишком знакомым, а после совсем прочитал на лице профессора искреннее недоумение. Быть может, поэтому он не смог ответить на кажущийся простым вопрос: «Ты что, не слышишь его?». А я должен? Впервые незнание — непонимание — чего-то испугало его так сильно, сильнее всяких монстров, скрывающихся в темноте пространства между полом и кроватью. Сильнее, потому что темнота разрезалась светом фонаря, недовольным бормотанием Эстер, что на груди вилась комочком, носом проводя за ухом. А как забраться внутрь головы своей, как глаза раскрыть, чтобы увидеть вселенский план тот непостижимый, что всех по парам разбил… Всех? Он был совсем юн — ребёнок всё ещё — но его сообразительности хватило, чтобы понять, что хмурый взгляд профессора — нехорошо. Что шершавость толстых томов библиотеки неестественна. Что в них чернила прожили десятки его жизней и проживут ещё столько же, и никакие короткие ногти и швыряния в стену не дадут ответы на вопросы. Что его вопросы остаются безответны после десятой, двадцатой, тридцатой, сотой попытки. О связи говорить не запрещалось. Просто было не принято. Её не изучали почти — лишь основы, лишь то, что позволяли себе понимать. Сакральность связи была слишком почитаема, лишь безумцы были готовы посягнуть на неё. Ли слишком юн, чтобы сходить с ума. В книге информация была лишь общая, отдающая скорее заветами Магистериума, чем научным исследованием, но палец впечатывается, едва не стирая собственным жиром едва заметную надпись карандашом. «Не родился». Надпись вызвала скорее злость, чем облегчение, потому что… ну неужели нельзя было позволить немного больше слов? Хотя бы предложение? «Человек ещё не родился, жди»? «Человек не родился, не повезло, сочувствую»? Но был он умён и юн, достаточно юн, чтобы позволить себе надежду. Быть может, она действительно ещё не родилась. Быть может, она просто нема. Быть может, её разум повреждён, быть может… Быть может, она мертва. Заткнись, Эстер! Эстер-щенок замолкла, опустив острые уши, а он шумно вздохнул, с разочарованием швыряя книгу в ящик, и запустил руки в отросшие волосы. Эстер забралась к нему на колени, свернувшись клубочком, и он вновь вздохнул, проводя рукой по гладкой шерсти. На губы медленно вернулась улыбка. Он был умён, достаточно умён и юн, чтобы позволить себе утешение. Но недостаточно, чтобы предвидеть, что профессор расскажет о своём наблюдении отцу. Ботинок врезался в тело слишком ощутимо, а горло когтями на шее Эстер сдавило и забулькало поднимающейся к гландам кровью. Голос отца был похож на вой, в котором раскаленную до бела ярость так легко спутать с отчаяньем, когда слова его через сжатые зубы леской протягивались, детское тело обматывая и стягивая так, что о кислороде оставалось только мечтать. Речь отца мешалась в кашу из чужих и собственных хрипов, из скулежа и воя, отдельные фразы из которой золотом кипящим выедали подкорку. Он не знал — не понимал, почему отцу есть до этого дело, до его ещё даже не поломанной судьбы, почему он не крест на нём поставил, а деревянную балку о голову сломал, зарывая, втаптывая в пол до состояния, когда земля казалось ему частью, продолжением тела. Ли не мог ходить, стоять, он не мог существовать несколько дней, а вместо тишины привычной в голове был шум, гул крови в ушах, рассекаемый вспышками боли, унять которую ни мази, ни травы, ни настои не могли. Боль мешалась с обидой, жгучей ядрёной обидой и страхом. Не за себя — за чужого, родного, кто, быть может, существует всё же, потому как… Как мог он потерять надежду? И пусть Эстер скулила и жалась, и его хрип звучал ей в такт, когда почти неделю спустя нога начинала заживать наконец, чесалась до звёзд в глазах. И в полутьме комнаты он подтянулся выше чуть по стене, к которой кровать прижата, затылком опору находя, пока боль молнией голову раскалывала, выжигая внутри там что-то. Ему было больно до вонзенных в ладонь ногтей, до сжатых почти до скрипа зубов, до рвущегося из глотки хрипа. В голове набатом похоронным звучал собственный голос, скулящем извинения до тех пор, пока искажающая лицо ярость маской не спала с лица мужчины, и губы его не сжались в тонкую бескровную полоску. «Только попробуй сбежать». Он выдохнул глубоко через нос, ощущая солоноватый запах крови. Чем он заслужил? Взгляд упал на обложку потёртую, выцветшую почти, ногти царапнули шершавую ткань. Пожалуйста. Желание опередило разум, когда очередная вспышка ударила прямо в висок, и он медленно выдохнул и всё же сполз, изгибаясь в неестественном — будто кукла переломанная — положении, лишь бы хоть на мгновение ослабить боль. Луны свет был разрезан штор тканью, он добирался до его лица лишь тонкой полоской, ударяющей, затмевающей взгляд. Я просто хочу, чтобы ты была. Пожалуйста. Просто будь. Хоть где-то. И я тебя найду, обещаю. Просто будь. Тишина давила снаружи и изнутри, тонкие кости едва выдерживали давление, вытесняя кислород из лёгких. Он закрыл глаза, ощущая тепло в том месте, где жалась носом Эстер. Вдохнул глубоко-глубоко, так что кислород обжег лёгкие. Ничего. Ничего. Ничего. Он подождёт. Он справится. Выберется. Найдёт. Сам. Один. Один.